Kitabı oxu: «Иностранная литература №01/2013»

Литературно-художественный журнал

Şrift:

Ежемесячный литературно-художественный журнал

До 1943 г. журнал выходил под названиями “Вестник иностранной литературы”, “Литература мировой революции”, “Интернациональная литература”. С 1955 года – “Иностранная литература”.

Журнал выходит при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации, Министерства связи и массовых коммуникаций Российской Федерации и фонда “Президентский центр Б. Н. Ельцина”

Вислава Шимборская

Довольно
Книга стихов

Перевод с польского К. Старосельской

Нобелевская премия

1996 года

All Works by Wislawa Szymborska

Наш журнал дважды публиковал книги выдающегося польского поэта Виславы Шимборской в переводе Асара Эппеля (“Двоеточие”, 2006, № 6; “Здесь”, 2010, № 1). “Довольно” – последний сборник, вышедший в Польше вскоре после кончины автора. Одно стихотворение из этого сборника – “Карта” – было напечатано в “ИЛ” (2012, № 4) еще до выхода книжного издания. Все остальные мы представляем нашему читателю сейчас.

Тот, за кем я с некоторых пор наблюдаю

…не посещает коллективно.
Не собирается многолюдно.
Не участвует массово.
Не отмечает шумно.

Не присоединяет свой голос
к общему хору.
Не объявляет городу и миру.
Не заявляет от имени.
Нобелевская премия

Не присутствует,
когда выясняют,
кто – за, кто – против,
спасибо, не вижу.

Нет его там,
где плечо к плечу,
в ногу, в одном строю,
и вперед к общей цели,
в кармане листовка,
в другом бутылка
с горьким хмелем.

Где только поначалу
тишь да гладь,
две силы смешаются
и не разобрать,
кому камни,
кому цветы,
где он, где они,
где ты.

Неупомянутый.
Из себя невидный.
Работник Службы городского хозяйства.
Чуть свет
с места, где происходило,
сметает, уносит, бросает в тележку
то, что приколочено к полуживым деревьям,
растоптано в полумертвой траве.

Рваные транспаранты,
разбитые бутылки,
обгорелые чучела,
огрызки,
четки, свистки и презервативы.

Раз подобрал в кустах клетку, где были голуби.
Принес домой.
Она ему нужна для того,
чтобы оставалась пустой.

Признания читающей машины

Я, Номер Три Плюс Четыре Деленное На Семь,
славлюсь широтой лингвистических знаний.
Уже распознал тысячи языков,
какими в давние времена
пользовались вымершие народы.

Все, что они своими значками записывали,
даже погребенное
                 под напластованиями катаклизмов,
извлекаю и воспроизвожу
в первоначальном виде.

Это не похвальба —
я читаю даже лаву
и листаю пепел.

Результаты вывожу на экран,
поясняя,
что когда было сделано,
из чего и с какой целью.

А уже по собственной инициативе
изучаю некоторые письма
и поправляю в них
орфографические ошибки.

Признаюсь, кое-какие понятия
ставят меня в тупик.
Например, состояния, именуемые “чувствами”,
до сих пор не могу истолковать точно.

Или странное слово “душа”.
Удалось пока установить, что это своего рода туман,
якобы более устойчивый, чем смертные организмы.

Однако хуже всего обстоит дело с глаголом “есмь”.
Казалось бы, обычное действие,
производимое повсеместно, но не совместно,
правремя – настоящее,
вид – несовершенный,
хотя, как известно, действие завершилось.

Только исчерпывающая ли это дефиниция?
Контакты у меня искрят и потрескивают,
индикатор связи с Центром потускнел,
                                          а должен светиться.
Обращусь, пожалуй, за братской помощью

к коллеге Две Пятых Нуля
                                Дробь Ноль Пять Десятых.
Он, правда, известный псих,
но башковит.

Есть такие, что

Есть такие, что ловчее управляются с жизнью.
Внутри у них и вокруг порядок.
На все есть ответ и всегда найдется выход.

Они вмиг угадают, кто кого, кто с кем,
почему и с какой целью.

Непреложные истины скрепляют печатью,
ненужные факты отправляют в бумагорезку,
а на неизвестных личностей
у них уже заведены досье.

Думают они ровно столько, сколько нужно,
и ни минутой дольше,
ведь в эту минуту может закрасться сомнение.

А когда жизнь их отпускает,
покидают свой пост
предписанным путем.

Иногда я им завидую —
к счастью, недолго.

Цепи

Жаркий день, собачья конура, на цепи собака.
Чуть поодаль миска, налитая до краев водой.
Но цепь коротковата,
и пес не дотягивается до миски.
Добавим к картинке еще одну деталь:
наши гораздо более длинные
и менее заметные цепи,
которые позволяют нам свободно пройти мимо.

В аэропорту

Бегут навстречу, раскрыв объятия,
кричат сквозь смех: Наконец! Наконец-то!
Оба в тяжелых зимних пальто,
в теплых шапках,
шарфах,
сапогах,
перчатках,
но уже только в наших глазах.
Друг для друга они – наги.

Волей-неволей

Мы съедаем чужую жизнь, чтобы жить.
Покойник шницель с усопшей капустой.
Меню – это некролог.

Даже лучшие из лучших
вынуждены поглощать, переваривать убоину,
чтобы их чувствительные сердца
не перестали биться.

Даже самые утонченные поэты.
Даже самые суровые аскеты
жуют и глотают что-то,
что росло себе безмятежно.

Как-то не вяжется это с добрыми богами.
Разве что они чересчур доверчивы,
чересчур наивны,
всю власть над миром отдали природе.
И это она, безумица, навязывает нам голод,
а где голод —
невинности нет места.

Где голод – тут как тут органы чувств:
вкус, обоняние, осязание и зрение,
им не все равно, какая еда
и на каких тарелках.

Даже слух не остается в стороне —
ведь застолье
редко обходится без приятной беседы.

У каждого когда-нибудь

У каждого когда-нибудь умирает кто-то из близких,
между быть или не быть
вынужденный выбрать второе.

Нам трудно признать, что это банальный факт
в ряду неизбежных событий,
в рамках установленных правил;

рано или поздно вносимый в повестку дня,
вечера, ночи или предрассветного часа;

и неоспоримый, как ключевое слово, в документе,
как статья уголовного кодекса,
как любая дата
в календаре.

Но таков закон (а закон суров) природы.
Таковы ее (как ни крути) альфа и омега,
всемогущество и вездесущность.

И лишь иногда
она оказывает нам мелкую любезность:
подкидывает в наши сны
умерших близких.

Кисть руки

Двадцать семь костей,
тридцать пять мышц,
примерно две тысячи нейронов
в кончике каждого из пяти наших пальцев.
Этого вполне достаточно,
чтобы написать “Майн Кампф”
или “Винни Пуха”.

Зеркало

Да, я помню эту стену
в нашем разрушенном городе.
Торчала чуть не до шестого этажа.
На четвертом висело зеркало,
глазам не верилось:
не разбитое, не покосившееся даже.

Не отражавшее уже ничьего лица,
ничьих, расчесывающих волосы, рук,
никаких дверей напротив,
ничего, что можно назвать
точкой в пространстве.

Как будто устроило себе передышку —
в него смотрелось живое небо,
тучи, гонимые неистовым ветром,
пыль руин под сверкающими дождями,
птицы на лету, звезды, восходы солнца.

И, как всякая правильно сработанная вещь,
делало свое дело безупречно,
с профессиональной бесстрастностью.

Во сне

Мне приснилось, будто я что-то ищу,
где-нибудь, вероятно, спрятанное, то ли потерянное
под кроватью, под лестницей,
по старому адресу.

Я рылась в шкафах, ящиках стола, коробках,
зачем-то забитых забытыми вещами.

Вытаскивала из чемоданов
проделанные пути и проведенные годы.

Вытряхивала из карманов
опавшие листы и похвальные листья.

Запыхалась, бегая
по своим-не своим
тревогам, дорогам.

Увязала в завалах мусора
и беспамятства.

Путалась в колючих кустах
и домыслах.

Разгребала воздух
и траву детства.

Спешила, пока не растает
прошлогодний снег, не свистнет рак,
не захлопнется клетка.

Под конец уже и сама не знала,
что хотела найти.

Проснулась.
Посмотрела на часы.
Сон продолжался чуть меньше
двух с половиной минут.

Вот как вынуждено исхитряться время,
когда натыкается
на больную голову.

Обоюдность

Есть каталоги каталогов.
Есть стихи о стихах.
Пьесы об актерах в исполнении актеров.
Письма по поводу писем.
Слова для объяснения слов.
Есть мозги, занятые изучением мозга.
Печали, заразительные, как смех.
Бумага, изготовленная из бумажных отходов.
Увиденные взгляды.
Падежи в разных падежах.
Большие реки, несущие воды малых.
Леса, по самый край поросшие лесом.
Машины, предназначенные для производства машин.
Сны, которые внезапно пробуждают от сна.
Здоровье, необходимое для выздоровления.
Ступеньки, ведущие как вверх, так и вниз.
Очки для поиска очков.
Вдох и выдох дыхания.
И, пускай хоть время от времени,
ненависть ненависти.
Потому что в конце концов —
незнание незнания
и руки, занятые умыванием рук.

Собственному стиху

В лучшем случае, стих мой,
ты будешь внимательно прочитан,
откомментирован и заучен.

В худшем случае —
прочитан и только.

Третья возможность:
хоть и написанный,
минуту спустя выброшен в корзину.

Есть еще один вариант, четвертый:
исчезнешь ненаписанный,
удовлетворенно бормоча что-то себе под нос.

Алан Беннетт

Вторая молодость миссис Доналдсон
Повесть

Перевод с английского Веры Пророковой

Agents Limited on behalf of Alan Bennett © Alan Bennett, 2010, 2011

– Как я понимаю, вы – моя жена, – сказал мужчина, сидевший в приемной. – Кажется, я еще не имел счастья… Позвольте узнать, как вас зовут?

Средних лет, сухопарый, с голыми ногами и в коротком халате, под которым, как подумалось миссис Доналдсон, он мог быть совершенно без всего.

– Доналдсон.

– Точно. А я Терри. Я уезжал.

Он протянул ей руку, и, хотя пожала она ее быстро, халат распахнулся, и она увидела оранжевые трусы с заткнутым за широкую резинку мобильным.

– Проблемы с задним проходом, – сообщил Терри бодро.

– Нет, – сказала миссис Доналдсон, – кажется, нет.

– У меня, дорогуша, а не у вас, – сказал Терри. – Вы просто моя жена.

– Мне сообщили, – ответила миссис Доналдсон, – что у вас трудности с мочеиспусканием.

– Вряд ли. – Терри подтянул трусы. – Быть такого не может.

– Частые позывы, – сказала миссис Доналдсон. – Всю ночь приходится бегать.

– Ну нет же! Я хожу перед сном, а потом утром, как проснусь. Ну, что я вам рассказываю, – хихикнул он. – Вы же моя жена.

Миссис Доналдсон открыла папку.

– Сами убедитесь – проблема по другому отделу. Стул твердый, болезненный. Бывает кровь. И все такое. Я подумал, наверное, я застенчивый, и вы пошли со мной, чтобы держать меня за руку.

– Да, я ведь была медсестрой, – согласилась миссис Доналдсон. – И все эти термины знаю прекрасно. Кишечник, прямая кишка, простата.

– Погодите-ка! – сказал Терри. – Вы и в самом деле были медсестрой?

– Нет, – ответила миссис Доналдсон. – Я вдова.

– Так, подождите минутку, – сказал Терри. И, завязав пояс на халате, вышел.

Когда он вернулся, она сидела на другом месте. Он сел рядом, но ничего не сказал.

– Ну и? – спросила миссис Доналдсон.

Он показал на свою промежность.

– Мочеиспускание-таки, но кишечник все равно в деле – чтобы осмотреть старушку-простату, так и так придется лезть с заднего хода. А уж дальше все зависит только от того, чем он решит их загрузить.

Дверь открылась. Послышался смех, и в приемную выскочила вся в слезах девушка с беджиком.

– Дорогуша, я же пыталась вам намекнуть, – сказала, застегивая на ходу блузку, вышедшая за ней пожилая дама. – Про желчный пузырь – это был ложный след.

Прозвенел звонок. Терри и миссис Доналдсон встали.

– После вас, – сказал Терри и ткнул миссис Доналдсон пальцем в спину пониже талии. Она увернулась.

– Не забывайте, вы же застенчивый.

В то утро студентов было шестеро – четверо юношей и две девушки. Помещение было обставлено под кабинет врача – письменный стол, стол для осмотра, и где-то в углу маячил, изображая полную безучастность, доктор Баллантайн, руководитель группы. Так кто же этот Терри, подумала миссис Доналдсон, трусы у него выдающиеся.

– Доброе утро, миссис Доналдсон, мистер Портер, – приподнялся в кресле Баллантайн.

– Не стану спрашивать, как вы себя чувствуете – это пусть выясняют наши юные лекари, увы, без покинувшей нас в расстроенных чувствах мисс Траскотт. Да вы проходите, проходите. Кто-нибудь предложит этим милейшим людям сесть? – Он снова опустился в кресло. – Мистер Роузвелл, за дело!

Нервный пунцовый юноша с разными ушами и в халате на пару размеров больше, чем надо, кое-как усадил их и сам с опаской сел за стол. Затем вытащил руку из чересчур длинного рукава и попытался улыбнуться Терри.

– Итак, что вас беспокоит?

Баллантайн тяжело вздохнул и обхватил голову руками.

– Поздравляю, мистер Роузвелл. Вы всего на втором курсе медицинского, а уже умеете то, чему я не научился за двадцать лет практики. Вы можете с ходу определить, кто болен, а кто нет.

Студенты подобострастно захихикали.

– Откуда вы знаете, кто из этих двух, с виду вполне здоровых людей, ваш пациент?

Роузвелл покраснел еще гуще.

– Он же в халате.

Баллантайн взглянул на Терри как в первый раз.

– И в самом деле. А что это вы, мистер Портер?

– Я думал время сэкономить.

– Мы здесь собрались не время экономить. Мы здесь, – он одарил миссис Доналдсон обворожительной улыбкой, – собрались жизни спасать. Больше не бегите впереди паровоза. Вот будь пациенткой миссис Доналдсон, я уверен, она не явилась бы… – он на секунду задумался, – …в неглиже. – Он мечтательно улыбнулся, нарисовав в воображении такую картину. – Продолжайте, мистер Роузвелл.

На занятия к медикам миссис Доналдсон стала ходить с месяц назад, а в больницу гораздо раньше. Именно здесь медленно и довольно мучительно умирал мистер Доналдсон, и супруга безропотно навещала его ежедневно. Со временем этот распорядок стал ее раздражать, но она приноровилась и даже привыкла к такой жизни, так что, когда муж скончался, утрата оказалась двойной – она тосковала по самим посещениям не меньше, чем по тому, кого посещала, и днем просто не знала, чем себя занять. Поскольку никаких обязательств у нее не осталось, она неделями торчала дома, что Гвен, ее замужняя дочь, сочла достойным проявлением скорби и в душе радовалась – она всегда считала, что мать недостаточно ценит отца.

Муж миссис Доналдсон был человеком глубоко порядочным, и она искренне сожалела о его кончине, однако не была готова жить и дальше в благопристойном одиночестве, которое, по мнению дочери, приличествует вдове. Спасение пришло неожиданно.

Из-за путаницы с мужниной пенсией, вдова оказалась в более стесненных обстоятельствах, чем предполагалось, и нуждалась в дополнительных источниках дохода. Оставшись одна в доме с тремя спальнями, она поняла, что может пустить к себе студентов.

Оспаривать экономическую сторону такого варианта дочь не могла, однако видела в этом намек на понижение социального статуса, что ее возмущало.

– Жильцы? В Лоунсвуде? Папа такого не одобрил бы. Совершенно не вижу тебя в роли квартирной хозяйки.

– Оттого что я сдам свободную комнату, я не стану квартирной хозяйкой. К тому же, – добавила миссис Доналдсон, – они не жильцы, они студенты.

Гвен спорить не стала, решив, что через несколько месяцев серые разводы в ванне, громкая музыка по ночам и плохо смытые унитазы убедят мать лучше любых доводов.

– Вот увидит презерватив в сортире, – сказала она мужу, – и запоет по-другому.

Возможно, миссис Доналдсон просто повезло, но двое студентов, которых ей прислали из университетского агентства, были безукоризненны во всех отношениях, кроме одного. Они были тихие, аккуратные, мыли за собой ванну, всегда спускали воду в унитазе и вели себя так деликатно, что миссис Доналдсон почти не ощущала их присутствия. Лора училась на медицинском, а ее бойфренд Энди изучал архитектуру (миссис Доналдсон решила, что, возможно, они поэтому такие опрятные), и именно благодаря им миссис Доналдсон пошла подрабатывать демонстратором – Лора увидела объявление в университетской газете.

Там говорилось, что никаких особых навыков не требуется – только умение запоминать и точно называть симптомы. Про уверенность в себе там не было ни слова – миссис Доналдсон это бы отпугнуло, она всегда считала себя застенчивой.

А Гвен, которой она об этом опрометчиво рассказала, тут же отметила:

– Начнем с того, что ты терпеть не можешь раздеваться на людях.

– Не люблю, – согласилась мать, – но это же для пользы дела.

– Я думала, ты на больницы достаточно насмотрелась. Вот уж не знаю, что бы на это сказал папа. – Миссис Доналдсон часто казалось, что Гвен назначила себя его представителем на земле.

Занятие хоть и было достойное и, даже можно сказать, похвальное, дочь его таковым не считала: то, что мать собиралась делать, отдаленно напоминало работу натурщицы – здесь тоже требовалась некая доля бесстыдства и умение показывать себя обнаженной.

На самом деле миссис Доналдсон никогда не просили раздеваться, к чему некоторые пациенты были весьма склонны, – например, Терри всегда был готов облачиться в больничный халат, даже если болезнь, которую он изображал, вовсе этого не требовала.

Миссис Доналдсон полагала, что такая готовность снимать одежду сама по себе симптом, только чего, она сформулировать не могла, но понимала, что симптом это печальный и связанный с возрастом. И была счастлива, что у нее подобных поползновений нет.

– Я даже не считаю, что играю роль, – сказала она своей приятельнице Делии в буфете. – Просто что-то изображаю. Способ не быть собой.

Делия тоже была членом их труппы.

– А по-моему, приятно, когда на тебя смотрят, – сказала Делия, – хоть какое-то да внимание. В нашем-то возрасте мы для молодых как невидимки.

Пути их пересекались редко и очень немногие знали об их отношениях за пределами больницы, но случилось так, что тем утром Лора была на занятиях и даже взялась осматривать Терри вместо заливавшегося краской мистера Роузвелла, который, дойдя до ректального осмотра, сразу же пал духом.

– Нежнее, нежнее, – сказал ему доктор Баллантайн. – Представьте, что это ваша девушка.

Мистеру Роузвеллу, у которого девушки никогда не было, это мало помогло, а вот Лора справлялась куда лучше, настолько хорошо, что Баллантайн позволил себе выйти – поговорить по мобильному.

В этот самый момент миссис Доналдсон повалилась на стол и потеряла сознание.

Все смотрели на Терри, и на нее обратили внимание не сразу. Но потом сгрудились вокруг нее, кто-то приподнял веко и поглядел в устремленный в пустоту остекленевший глаз, а одна девушка – не Лора, другая – стала возиться с ее платьем: пыталась отыскать сердце.

– Я кого-нибудь вызову, – сказал Терри и, натянув трусы, схватился за мобильный. – Вы куда обычно звоните?

– Что за херня! – воскликнул Роузвелл. – У одного геморрой, у другой удар.

– Что, правда, удар? – спросил Минскип. – Я думал, это по сценарию.

– Нет, – сказал Терри. – Я бы знал. Она же мне вроде как жена.

– Как бы то ни было, – сообщил Роузвелл, – мы удары не проходили.

Возвращается доктор Баллантайн, и все сомнения по поводу серьезности ситуации отпадают. Оценив обстановку, он немедленно вызывает по мобильному команду реаниматологов. А затем, пока они не прибыли, решив не упускать шанс, обсуждает со студентами, какие меры следует принимать в подобных случаях.

– А может это быть стресс? – спросил Терри. – Она, когда пришла, уже была не в духе. Просто она из тех, кто все держит в себе.

Баллантайн пропускает его слова мимо ушей, просто говорит:

– Ну, куда они запропастились? Дорога каждая минута. Мы-то уже в больнице. А если бы это случилось на улице?

– Миссис Доналдсон, – позвала Лора, склонившись над потерявшей сознание женщиной. – Миссис Доналдсон! – И добавила со слезами: – Понимаете, я ее знаю. Она моя квартирная хозяйка.

– Можем мы хоть что-нибудь сделать? – спросил Баллантайн. – Думайте, кретины, думайте!

Все задумались, хотя и понимали, что, если бы что-то могло помочь, доктор Баллантайн это бы уже сделал.

– У нее есть дочь, – сказала Лора. – Может, попробовать с ней связаться?

Платье миссис Доналдсон задралось, и видны были чулки на поясе с застежками, таком старомодном, что Баллантайн не стал обращать на это внимания студентов исключительно ввиду серьезности ситуации. Он лишь оправил, приподняв ноги миссис Доналдсон, платье и сказал бесчувственному телу:

– Вот так хорошо.

Лора, которая так и стояла около нее на коленях, положила руку ей на шею.

– Пульс нормальный.

– Прекрасно, – сказал доктор Баллантайн, – только вы щупали его, не сняв перчатку, в которой осматривали задницу мистера Портера.

Женщина, лежавшая без чувств, заметно вздрогнула.

– Она приходит в себя! – сказал Терри.

– Это потому, что она не теряла сознания, – объяснил Баллантайн. – Благодарю вас, милая дама. Можете встать. – И он помог миссис Доналдсон сесть на стул.

– Баллантайн явно к тебе неравнодушен, – сказала Делия, когда они сидели в буфете и болтали. А когда миссис Доналдсон поморщилась, добавила: – Тебе могло достаться что-нибудь похуже.

Когда миссис Доналдсон “очнулась”, ворчание не стихало еще долго.

Все студенты были в той или иной степени уязвлены, но больше всех возмущался Терри, который, практически считая себя медработником, полагал, что это ему как члену команды должны были поручить розыгрыш. Но – что миссис Доналдсон отлично понимала, хоть и не желала себе в этом признаваться – это вряд ли бы случилось, поскольку она была симпатичной пятидесятипятилетней вдовой со стройными ножками, а Терри – несуразным лохматым длинноносым дядькой в обвисших трусах и вытатуированной вокруг пупка птичкой.

Однако Терри был прав: они были командой, хоть и собранной на скорую руку. Поскольку никаких особых навыков не нужно было, да и сами требования были довольно расплывчаты, неудивительно, что набирали в труппу людей, занимавшихся прежде кто чем. Разве что Делия некогда была актрисой и до сих пор считала себя таковой. Терри успел поработать, среди прочего, охранником и сторожем в больнице, рода занятий мисс Бекинсейл не знал никто, но, поскольку она была старше всех, она чувствовала свое превосходство и вела себя покровительственно, утверждая к тому же, что обладает определенными знаниями в области медицины, поскольку когда-то немного поработала в аптеке.

В эту разношерстную компанию миссис Доналдсон не вписывалась никак. Она была (точнее, таковой себя считала) обычной женщиной среднего класса, выброшенной на берега вдовства после брака – ничем, полагала она, не отличавшегося от множества других: поначалу счастливого, потом вполне приемлемого, а под конец надоевшего. Но она, хоть и считала себя типичной, таковой – даже в этом пестром окружении – не была ни в каком смысле.

Впрочем, это значило лишь, что ей приходилось играть две роли. Во-первых, ей приходилось демонстрировать бóльшую широту взглядов, казаться более “расслабленной”, чем на самом деле – чтобы не выглядеть занудой.

– Терпеть не могу брани, – призналась она Делии. – Когда ругаются, я не в своей тарелке.

– Не переживай, – ответила Делия. – Через пару месяцев ты запросто будешь говорить “ублюдки”. – На самом деле она имела в виду “бляди”, но решила, что к такому миссис Доналдсон пока еще не готова.

А во-вторых, ей приходилось играть, как и всем ее коллегам, ту роль, которая требовалась по сценарию: убитую горем мать, страдающую депрессией дочь, капризную пациентку. В целом это давалось ей легче, чем играть себя другую. Работа требовала от СП – симулированных пациентов, как они официально назывались, определенной подготовки: нужно было вжиться в личность того человека, которого они изображали, а это подразумевало не только знакомство с симптомами предполагаемого заболевания или с ситуацией, в которой он оказался, надо было также знать, кто он и откуда, чем болел раньше. Поэтому перед сном она частенько изучала задание на следующий день. Доктор Баллантайн сразу же отметил, что она куда ответственнее остальных, поэтому ей поручали самые сложные случаи и самые неочевидные заболевания. Она была, вне всякого сомнения, ценным приобретением.

Впрочем, она хоть и была человеком ответственным, однако очень расстраивалась из-за того, что не могла предупредить Лору о своем обмороке – Баллантайн сообщил ей о задании перед самым началом занятия и представил скорее как шутку, которую хочет сыграть со студентами, а не как обычное упражнение. Миссис Доналдсон нисколько не импонировала атмосфера таинственности, которой окутал эту историю Баллантайн (“Это будет нашей маленькой тайной”): она предпочитала заранее знать, чем страдает, чтобы свободно ориентироваться в симптомах. Да, на сей раз от нее требовалось только упасть в обморок, но что-то должно было это предвещать – например, она могла вскользь заметить или же продемонстрировать всем своим видом, что у нее болит голова. Баллантайн все эти соображения отмел с ходу, а когда все закончилось, осыпал ее комплиментами, и она, помня о его предыдущих выходках, догадалась, что все это было устроено не для того, чтобы преподать студентам еще один урок, а чтобы стать к ней поближе… – в чем он пока не преуспел.

– Все очень понятно, – сказала Делия. – Ты потеряла мужа, он – жену. Сын у него в Ботсване, дочь замужем за опто-метристом. По-видимому, ему одиноко.

Вернувшись домой, миссис Доналдсон застала Лору на кухне.

– По правде говоря, – сказала Лора, – мне вас немного жаль. Очень уж он противный.

– Терри? – уточнила миссис Доналдсон. – Да, пожалуй.

– Нет… впрочем, да, но Терри, он просто придурок. Я про Баллантайна. Все эти “Можете встать, милая дама”. – Она скорчила соответствующую рожу. – Удивительно, как вы все это терпите. Вам никогда не бывает неловко?

– Он мужчина, – сказала миссис Доналдсон. – А мне всего-то и надо было что потерять сознание. К тому же я должна быть ему благодарна: эти деньги для меня не лишние.

Это было сказано не без намека.

Какими бы идеальными жильцами они ни были, в одном отношении (и немаловажном) они вели себя удручающе – вечно запаздывали с платой за комнату. Вреда не будет, думала миссис Доналдсон, если им время от времени напоминать, что она хоть и домовладелица и даже имеет собственный, пусть и небольшой автомобиль, деньги на нее с неба не сыплются, и их вклад в хозяйство, если и когда они будут намерены его сделать, пойдет не на роскошества, а на самое насущное.

Знай ее дочь, как молодые люди платят за жилье, она бы с миссис Доналдсон не слезла, поэтому, дабы избежать скандалов, миссис Доналдсон благоразумно держала это обстоятельство при себе и о “квартирантах”, как по-прежнему называла их Гвен, отзывалась только положительно.

Но справедливости ради следует признаться – миссис Доналдсон не могла не отмечать это про себя, – что дети, как мысленно называла их она, и сами страдают. Они не хотели, чтобы на них поступила жалоба в квартирное агентство, а еще меньше хотели оказаться на улице, и Лора, когда миссис Доналдсон набралась решимости поговорить с ней о квартплате, сама уже была готова завести разговор.

Лора начала первой, взяв миссис Доналдсон за руку.

– Насчет квартплаты… – сказала она.

– Да? – отозвалась миссис Доналдсон.

– Это что здесь такое? – сказал вошедший в кухню Энди. – За руки держитесь?

– Я как раз говорила миссис Д., мы все решим. С квартплатой.

Энди взял ее за другую руку.

– Да, мы что-нибудь придумаем.

Миссис Доналдсон не понимала, что тут можно придумать. Они должны ей деньги. Их надо заплатить.

Но Лора заварила ей чаю, а Энди предложил сменить мешок в пылесосе, и момент был упущен.

На следующее занятие со студентами-медиками миссис Доналдсон досталась язва двенадцатиперстной кишки, диагноз, к которому ей готовиться было незачем, поскольку мистер Доналдсон страдал от язвы практически с молодости. Она знала все симптомы, знала, как что болит, знала, что провоцирует обострение, и решила, что в ее случае это будет стресс на работе – она представилась личной помощницей одного крупного промышленника. С чего это приключилось с мистером Доналдсоном, она понятия не имела, иногда думала, что причина была в ней, но, если это и было так, он никогда на это не намекал даже.

Группа была из первокурсников, при осмотре ей весьма неумело мяли диафрагму и делали это с таким пылом, что, когда нащупали-таки нужную точку, миссис Доналдсон вскрикнула от боли почти без притворства.

Обычно доктор Баллантайн спешил защитить псевдобольных от чересчур рьяных действий студентов хотя бы потому, что традиционно использовал возможность поиздеваться над будущими врачами (“Говорите, мистер Хоррокс, ему трудно глотать? Немудрено – вы же ему кулак чуть не в глотку засунули”). Однако на сей раз он был поглощен новым в своем арсенале орудием – видеокамерой, на которую снимал занятие.

Баллантайн никому ее не доверял (“Это медицинский инструмент. Нужно знать, откуда и что снимать. Камера для меня – что скальпель для хирурга”). Он, вне зависимости от происходившего, снимал в основном миссис Доналдсон, и она решила, что это скорее игрушка, нежели инструмент, но решила так потому, что ее супруг так же страстно увлекался всяческими технологическими новинками и так же ревниво их охранял. Ей запрещалось прикасаться к газонокосилке, к CD-проигрывателю и даже к электроножу, и только после его смерти она получила возможность пользоваться ими напропалую, и одной из маленьких радостей, скрашивавших ее горе, было то, что она уже не должна была играть роль хрупкой, беспомощной женщины.

Миссис Доналдсон относилась к съемке на видео скептически еще и потому, что считала: камера подчеркивает в симулированных пациентах самые слабые стороны, побуждает их переигрывать и выпендриваться, и здесь Делия с ней была согласна.

– Как можно быть естественной, когда тебе тычут в нос эту штуковину?

К примеру, имелся Терри, у которого в тот день был рак в терминальной стадии. И всякий раз, почувствовав на себе взгляд объектива, он устремлял взор вдаль, словно разглядывал свое трагическое будущее и неотвратимое небытие.

Мисс Бекинсейл, которая обычно не таила своих актерских талантов, в данном случае оставалась равнодушной. Она объяснила миссис Доналдсон, что к камере давно привыкла, поскольку слабоумие в ее исполнении было оценено так высоко, что она даже демонстрировала его “на настоящую камеру” в Глазго, и ее возили на медицинскую конференцию на остров Мэн.

Как оказалось, скепсис миссис Доналдсон по поводу видеокамеры оказался совершенно оправданным. В следующий четверг ей нужно было изображать болезнь Крона, но к тому времени аппарат утратил свою притягательность и уже не казался таким незаменимым орудием в борьбе с болезнями, каким выглядел неделю назад.

Справедливости ради следует отметить, что дело было не в легкомысленности Баллантайна. Он был высокого мнения о своих актерах, которые были по-своему первопроходцами. Но, просматривая отснятый материал, Баллантайн ужаснулся тому, как неубедительно все это выглядит. Затянуто, плоско, размазанно. Те сюжеты, которые казались ему естественными и жизненными, в записи оказались искусственными и постановочными.

Кое-что можно было списать на неопытность симулированных пациентов, стеснявшихся камеры, но на самом деле запись просто нуждалась в монтаже. Этого Баллантайну никто не объяснил, и он забросил опыты с видео, а поскольку рассказать почему, он не мог, миссис Доналдсон решила, что подтвердились ее догадки.