Kitabı oxu: «Долгая дорога в Тегеран»

© Rebecca Lowe, 2022

© ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Individuum®

* * *

Посвящается папе: и при жизни, и после он всегда вдохновлял меня щедростью своей души; он успел бы прочитать эту книгу, если бы я дописала ее вовремя.

И моей маленькой дочери Фрэнки: с ее рождением я поняла, через что заставила пройти своих несчастных родителей. Мам, прости (и ты, папа, тоже – если слышишь).

Пролог

«Ибо страшны не смерть и невзгоды, а страх смерти и невзгод».

Дервла Мерфи, «Полный вперед» (1965)

Дорогу я вижу хорошо – она извивается между горами и морем. Провожу по ней пальцем. Местами она отчетливо видна, местами сливается с более темной линией автострады или ныряет в ущелье у прибрежной полосы. Я выжидающе смотрю.

– Вот, – говорю. – По этой.

На моего собеседника это не производит впечатления. Он проводит рукой по подбородку, я слышу, как под его ладонью скрипит щетина. Впервые замечаю серые круги у него под глазами. Он выглядит старше своих двадцати семи лет.

– Дороги нет, – повторяет он и при этом даже не смотрит на карту. Ни к чему ему карта, он и так отлично знает эти края.

– Но вот же, – я тыкаю пальцем. – Она вроде тут проходит, разве нет?

Наконец он вглядывается. Я замечаю у него на висках седые пряди. Бедолага, думаю я. По специальности он не фиксер¹, а инженер-электрик. Я обратилась к нему по одной причине: в городе его все знают. Самер – человек, который найдет вам кого угодно, он со всем справится. Но пока наши отношения складываются не очень. Сначала он заставил меня ждать три часа из-за «небольшого взрыва газа» дома. Потом на эстакаде мы чуть не угодили под автопогрузчик – может, этим и объясняются его серые круги и седые пряди.

Ну а теперь это. Глядя на то, как избирательно Самер реагирует на дорожные знаки, можно было предположить, что спокойная прибрежная дорога ему по душе. Но он, судя по всему, решил насоветовать мне другой маршрут.

– Дорога есть, – признает он. И действительно, какой смысл отрицать? – Но плохая.

Он тычет в бледную прерывающуюся линию, подминая пухлым указательным пальцем сразу четыре деревни: «Там песок. И выбоины. На машине плохо. На велосипеде тоже».

Он бросает взгляд на прислоненный к стене громоздкий велосипед с тремя передачами и поржавевшей темно-синей рамой. Сумку со светоотражающими полосками, притороченную к рулю, украшает стикер «ПО БЕЙРУТУ НА ВЕЛОСИПЕДЕ», рядом логотип – мускулистый велосипедист в цветастой бандане балансирует на заднем колесе. Я проездила по городу несколько дней, но до этого красавца мне пока далеко.

– Тем более на этом велосипеде.

Я сдаюсь, откладываю карту. Вообще-то я уже приняла решение: до северной границы я доберусь на велосипеде. На дворе декабрь 2014 года, я приехала в Ливан, чтобы написать репортаж о самом масштабном кризисе с беженцами за всю историю этого региона: миллионы сирийцев бегут от разрушительной войны у себя на родине. Я провела в Бейруте неделю – брала интервью у политиков, активистов и сотрудников гуманитарных организаций, пытаясь составить впечатление о том, как война в Сирии повлияла на ее самого маленького и беззащитного соседа. Вот только репортаж мой выглядит сухим и безжизненным. Мне совершенно ясно: чтобы увидеть полную картину, нужно попасть в палаточные лагеря за пределами Триполи, на побережье. Поговорить с людьми, которые живут и выживают на передовой.

Однако добраться туда нелегко. Такси стоит дорого, а автобус может где-то надолго застрять или вовсе не повернуть куда нужно. И тут меня осенило: а не поехать ли на велосипеде? До Триполи по прямой меньше девяноста километров – можно проехать (всего) за день. Дорога с виду просто идеальная: льнет к морскому берегу, разматываясь нитью Ариадны прямо на север. Отсюда, из Бейрута, мне кажется, что я спокойно преодолею маршрут, миновав все опасности автотрассы.

Кроме того, не могу не признать: во мне пробудился азарт. Мне уже доводилось ездить на велосипеде в интересных регионах: Индии, Мексике, на Балканах – но не на Ближнем Востоке. Поскольку задумка меня пугает, я потратила несколько часов на поиски проводника. Пока что – безуспешно.

– В Триполи вам в любом случае ехать не стоит, – говорит Самер. – Там все еще бои с джихадистами. Можете поймать пулю. Или… – он осекся.

– Или?..

– Еще хуже.

– Хуже?

– Да, хуже, – в его голосе слышится раздражение, будто он разговаривает с ребенком. – Похитить, пытать. Хуже.

Я смотрю на него, плохо понимая, что ответить. Повисает долгое молчание – он докуривает сигарету, берет новую. Пачка ливанских «Сидарз» цветом как мой велосипед – и, вероятно, настолько же опасна.

– То есть вы не поедете со мной? – подытоживаю я.

Он медленно выпускает длинную струю дыма, встает и тянется за своей кожаной курткой. Она сильно протерлась на локтях и пахнет чем-то приятным и затхлым, как влажная древесина.

– Не поеду, Ребекка, – говорит он, и по тону я понимаю, что разговор окончен. – Боюсь, вам придется ехать одной.

После ухода Самера я долго обдумываю его слова. Он не первый, кто отговаривал меня ехать по прибрежной дороге, да и вообще самостоятельно отправляться в северные провинции. Да и велосипед явно знавал лучшие дни. Даже работники проката рассмеялись, когда я сказала, что собираюсь на нем за пределы Бейрута: решили, видимо, что я шучу.

Но мои инстинкты подсказывали мне, что все будет хорошо. Друзья из Триполи говорили, что, несмотря на отдельные очаги беспорядков, в целом на улицах города спокойно. А если дорога окажется непроходимой, всегда можно придумать другой путь. После долгих размышлений я пришла к выводу, что не стану слушать Самера – а также Мохаммеда, Мидхата, Халифа и всех прочих местных, которые, похоже, считают поездки по Ливану на велосипеде признаком психического расстройства. Была не была!

* * *

Выбраться из Бейрута не так просто. Выпутываться из клубка кольцевых дорог и эстакад, переплетенных словно макароны в кастрюле, – все равно что биться с осьминогом с тысячей щупальцев. Но вот я наконец вырываюсь на волю – и тем милее мне кажется избранный путь вдоль берега. Сразу же начинается захватывающее путешествие с прекрасными видами. Дорога, вызывавшая у многих серьезные опасения, действительно бугристая и песчаная, но в то же время тихая, живописная и почти идеально подходящая для велосипеда. Если не считать прокола в самом начале, с которым мне помог первый встречный, который по доброте душевной рискнул жизнью маленького сына, отправив его на маленьком BMX по восьмиполосной автостраде за ремнабором, все проходит гладко и спокойно. Несколько часов я качу то вверх, то вниз по краю утеса, через деревушки с побеленными домиками, блестящими в лучах солнцах, и меня овевает прохладный зимний ветер, несущий ароматы пряностей и жасмина. Из рыбацких бухт иногда доносится музыка, я узнаю «жемчужину Ливана» Файруз и Мохаммеда Мунира, «арабского Боба Марли».

В Триполи я приезжаю бодрой и успокоившейся. Военизированных отрядов суннитов и алавитов, которые предположительно хозяйничают в этих краях, нигде не видно, и до границы я добираюсь без единого происшествия.

Это скудное на события мини-приключение научило меня нескольким вещам. Во-первых, отправляясь в путь на велосипеде, всегда берите с собой заплатки для камер. Во-вторых, ливанцы всегда с радостью вам помогут. В-третьих, ливанские водители – маньяки-самоубийцы. Наконец, никогда не верьте тем, кто твердит «это невозможно». Да, кое-что действительно невозможно. Например, доехать на велосипеде до Луны – или хотя бы выехать за пределы Ливана, ведь на севере зона военных действий, а на юге – давний противник Израиль. Но заметьте разницу между просчитанным риском и безрассудством – эти явления часто путают. Решения, которые многим покажутся безрассудными, зачастую вовсе не таковы, а предполагаемые опасности – надуманны и преувеличены.

После этой короткой поездки мне в голову пришла занимательная мысль: если я смогла пересечь на велосипеде Ливан, хотя мало кто считал это осуществимым и разумным, почему бы не замахнуться на большее? Пересечь страну побольше? Или целый континент? Или даже (если прихватить побольше крема от мозолей и заручиться помощью попутного ветра) добраться из родного Лондона до Ближнего Востока?

Поначалу эта идея показалась мне бредом. Однако она обрушилась на меня с таким напором, будто уже давно таилась где-то в закромах сознания, выжидая подходящего момента. Я буду путешествовать, взяв с собой лишь самое необходимое, и разговаривать с местными, пытаться понять, как им живется. Я очищу настоящие человеческие истории от шелухи выдумок и предрассудков. И сделаю я это, подобно Патрику Ли Фермору², не как бродяга или туристка, а как странствующий мудрец, мыслитель, отправившийся на поиски истины.

По крайней мере, так я все это опишу маме. Я, в отличие от Фермора, не романтик по натуре и не питаю особых иллюзий. Я не столько Дон Кихот, сколько Санчо Панса, а скорее и вовсе Росинант: стареющая и неуклюжая женщина, чьи лучшие годы позади (по крайней мере, в том, что касается спортивной формы).

Однако я, как и Фермор, точно знаю, в чем моя цель. Для него это было «загадочное и кривобокое» Черное море, «парящие на фоне неба очертания» Константинополя. Я же стремлюсь к темно-бордовым предгорьям Эльбурса, где в лучах яркого солнца раскинулся город, окутанный покровом тайны.

Эта мысль приходит мгновенно и без каких-либо сомнений. Если я вообще отправлюсь в это путешествие, пунктом назначения станет Тегеран.

Введение

«Мне чужды запад и восток, моря и горы – я ничей»³.

Руми, персидский поэт XIII века

Впервые Ближним Востоком я заинтересовалась в десять лет во время круиза по Нилу.

Я хорошо помню то путешествие. Мы с семьей отправились в недельное плавание на теплоходе от Асуана до Каира. Каждое утро мы вставали в половине пятого, чтобы до рассвета осмотреть храмы и гробницы, а по возвращении через пять часов восполнить запас жидкости чаем с молоком. Ранние подъемы изматывали, нас в темноте загоняли в автобусы, но с этим ничего нельзя было поделать. К семи утра солнце уже стояло высоко над головой, сверкая точно лезвие палача, нацеленное прямо на вас. Это было совсем не то солнце, к которому я привыкла, не согревающее и жизнеутверждающее, а пылающее и безжалостное. Среди развалин храмов потные туристы в соломенных фетровых шляпах топтались на островках тени, словно жертвы кораблекрушения в ожидании спасения. Мы с братом прыгали от одной тени к другой, воображая, что солнечные участки – это овраги с крокодилами или грозящая засосать тебя трясина: поверить в это было не так уж трудно.

Из всей экскурсионной программы мне больше всего понравились подземелья. Внутри склепа ты оказывался будто в параллельном мире – не в огненной геенне, а в прохладном Элизиуме позолоченных саркофагов, расписанных фресками гробниц и прекрасных загадочных иероглифов, которые были повсюду, от пола до потолка. Здесь, вдали от зноя и сутолоки, нас ждала подземная страна чудес, мерцавшая безмолвным великолепием. Могущество тут было запечатлено словно в самой земле, а люди ходили плечом к плечу с богами.

– По-арабски Египет называется «Миср», то есть «фронтир», – сказал мне однажды наш гид Абдо.

Я только что спаслась от разгрома в настольном теннисе, потому что последний мячик улетел за борт, и лежала на животе, высматривая в воде крокодилов.

– По-моему, это подходящее название. В давние времена мы были главными воротами в Африку и Азию. Когда-нибудь, иншалла, станем снова.

Если точнее, таким я воображаю себе наш разговор теперь – на основании сумбурных записей в дневнике. Лет до шестнадцати я каждые каникулы вела дневник, причем египетский стал самым подробным: пухлый magnum opus, набитый полароидными снимками, примитивными зарисовками иероглифов, обрывками папируса и признаниями в безответной любви к Абдо – благодаря пышным усам и ловкой игре в пинг-понг в моих глазах он был более чем достойным кандидатом в мужья.

Египет меня очаровал. Что, гадала я, случилось с этими величественными монументами, разрушенными временем? Или создавшими их фараонами, которые считались богоподобными? Прежде я никогда не задумывалась над тем, как с ходом истории одни властители сменяют других, рождаются и рушатся империи. Для меня Британия всегда была Великой, а ее положение в мире – столь же неизменным и долговечным, как воздух, которым мы дышим. Вот только пять тысяч лет назад мы строили жилища из навоза и ивовых прутьев, а в Египте возводили из известняка пирамиды на фундаменте площадью в десять футбольных полей. В Египте даже была своя женщина-правительница – и прошло три тысячелетия, прежде чем мы решились повторить этот опыт.

На прощание Абдо подарил мне засушенный цветок лотоса, который я вложила в дневник.

– Похоже, тебе понравилась наша страна, – сказал он, пока я захлопывала тетрадку, чтобы он не увидел страницы, изрисованные розовыми сердечками рядом с его именем. – Обязательно возвращайся. Ты увидела лишь малую ее часть, куда легко и безопасно добраться, но вокруг еще много интересного.

Я пообещала ему вернуться и сдержала слово через двенадцать лет. С тех пор мой интерес к Среднему Востоку⁴ неуклонно рос. За следующие десять лет я несколько раз возвращалась в Египет для работы и отдыха, а также побывала в соседних странах: Ливане, Турции, Омане, Объединенных Арабских Эмиратах. С каждой поездкой я узнавала чуть больше об этом загадочном уголке земного шара, вместе с тем замечая, как же мало я знаю. Места эти неизменно меня озадачивали: каждое из них представало настоящим гордиевым узлом культур, верований и историй, чьи корни залегали далеко от моей родины. Я была чужаком и осознавала, что всего мне не понять. И все же мне хотелось сдержать данное Абдо слово и заглянуть за пределы «легких и безопасных мест», увидеть все по-настоящему.

Вернувшись из Ливана, я сразу же начала готовиться к поездке в Тегеран. Интересующимся отвечала, что собираюсь «в тур по Среднему Востоку». Вот только это был короткий ответ на сложный вопрос, потому что Востоков много. Один протянулся от Марокко до Пакистана, другой – от Египта до Ирана. Есть Восток с Турцией и Суданом, а есть без них. Еще один почти целиком сводится к Аравии, а другой, довольно редкий, включает разнообразные «-станы». Границы этого сложного региона никогда не были четко очерчены. Точнее, они перекраивались слишком часто – причем неизменно кем-то снаружи. Само название «Средний Восток» уже содержит в себе проблему: средний по отношению к чему? К востоку от чего? Очевидно, оно никак не описывает живущих там людей, многих из которых наверняка удивили бы те критерии, по которым они попали в этот клуб.

А вот словосочетание «Средний Восток» появилось относительно недавно. В XIX веке западные дипломаты обычно говорили про Ближний и Дальний Восток. К Дальнему относили страны к востоку от Индии, а Ближний представлял собой туманную территорию между Индией и Европой, в основном под властью Османской империи. «Пределы Ближнего Востока обозначить непросто, – писал в 1916 году английский историк Арнольд Тойнби. – На северо-западе самой заметной границей служит Вена, но с тем же успехом можно заменить ее Триестом, Львовом или даже Прагой. На юго-западе границы размыты еще сильнее…» После Первой мировой войны эта категория стала еще более расплывчатой – и излишней. Зачем нужно общее наименование для земель между Восточной Европой и Западной Азией, если общего знаменателя (Османской империи) больше нет?

Тем временем земли между Турцией и Восточной Азией начали стремительно приобретать все бо́льшее стратегическое значение. Томас Эдвард Гордон, английский военный и дипломат, не был автором термина «Средний Восток», однако именно он впервые использовал его в документах (в 1900 году) и тем самым ввел в анналы истории. Для него центром этого региона были Иран и Афганистан, которые он считал важнейшей буферной зоной в противостоянии с Россией. Через два года офицер ВМС США Альфред Тайер Мэхэн описал как «средний Восток» (с маленькой буквы) примерно тот же регион, повторив соображения Гордона и призывая Великобританию усилить присутствие своего флота между Суэцем и Сингапуром.

Сегодня эта обширная территория с размытыми границами продолжает постоянно менять очертания. В США, Евросоюзе, Великобритании и ООН используют разные определения, но хотя они и претендуют на объективность, все же за этим скрывается множество неопределенностей. Границы так называемого «Среднего Востока» остаются настолько зыбкими, что специалисты иногда предпочитают вообще отбросить это словосочетание, вместо этого пользуясь более конкретными обозначениями. Например, «Арабский мир», хотя в него не входят Израиль и Иран, которые большинство европейцев считают воплощением Среднего Востока. Или «Исламский мир» – вот только он простирается куда дальше, охватывая Африку и Азию, ведь в Индии и Индонезии проживает четверть всего мусульманского населения планеты.

Так что же такое этот Средний Восток? Похоже, никто толком не знает. И одновременно знают все. Для находящихся на Западе он предстает как островок стабильности в волнах медийной шумихи. Он ассоциируется с хаосом и репрессиями, конфликтами и террором. Это зловещий «Другой», чьи ценности чуть ли не диаметрально противоположны нашим.

Я и сама лишь недавно поставила под сомнение этот образ. В 2011 году, когда отдельные протесты переросли в настоящее восстания по всему региону, я работала в Международной ассоциации юристов (IBA) – всемирной юридической организации, в которую входит знаменитый Институт прав человека (International Bar Association’s Human Rights Institute). В качестве репортера IBA я освещала события «арабской весны», уделяя особое внимание нарушениям прав человека, военным преступлениям и конституционным кризисам. Для арабов это было время великих надежд и острого отчаяния – диктаторские режимы падали как костяшки домино, но их место занимали новые губительные силы. Каждый день СМИ сообщали о чудовищных злодеяниях, какие и представить себе трудно, но очень часто выдергивали их из контекста. С чего начались волнения? Что послужило их движущей силой? Средний Восток, где две трети населения моложе тридцати лет, долгое время был молодым регионом, которым правили старики. Так почему же выступления начались только сейчас?