Kitabı oxu: «Метро 2033: Обратный отсчет»

Şrift:

И когда Он снял четвертую печать,
Я услышал голос четвертого животного,
Говорящий:
Иди и смотри!
И я взглянул,
И вот, конь бледный,
И на нем всадник, имя которому Смерть.
И Ад следовал за ним.
И дана ему власть над четвертою частью земли —
Умерщвлять мечом и голодом,
И мором и зверями земными…
(Из откровения Иоанна Богослова)

Автор идеи – Дмитрий Глуховский

* * *

В принципе про роман Рината Таштабанова можно просто сказать: «СЕМИДЕСЯТАЯ КНИГА ВСЕЛЕННОЙ». И все. Но это будет несправедливым как для автора, так и для романа.
Итак, в самом сердце зимы мы приготовили суровую книгу для истинных фанатов постапокалипсиса. Жесткую. Бескомпромиссную. Леденящую. Добро пожаловать в постьядерный Подольск! Город, где умирают мечты и властвуют тени.
Дмитрий Глуховский

О tempora, о мода!
Объяснительная записка Вячеслава Бакулина

Не так давно меня попросили черкнуть пару строчек для некой газеты на тему «почему так популярен постапокалипсис»? Парой строчек, традиционно, не обошлось. Зато вы, мои дорогие выжившие, нынче получите не традиционную для последних записок «главвреда» проекта проповедь, а, вполне себе обоснованный, как мне кажется, взгляд профессионала в литературе на вполне уместный для нашей серии вопрос. Соглашаться же с моей точкой зрения, или нет, – это уже дело ваше.

На самом деле, говорить о том, что существует «мода» или «спрос» на постапокалипсис, я считаю неправильным. Есть устойчивый спрос на приключенческую литературу. На книги, в которых герой-пионер – первопроходец, разумеется, а не юный ленинец, – терпит лишения, сражается с природой, дикими зверями и людьми, открывает доселе неведомые уголки мира. И спрос этот сохраняется уже более двухсот лет, да и дальше будет, я уверен. Что до популярности постапа, то тут, как мне кажется, изменения кроются в самом обществе. В эпоху возникновения популярной, массовой литературы, умы и силы были направлены на открытия в науке, технике, географии. Человек стремительно познавал мир вокруг себя, раздвигая привычные ему границы Ойкумены с невиданной доселе прытью. Неудивительно, что Верн, Буссенар и Майн Рид охотно отправляли своих героев в дикую глушь Африки, Австралии и обеих Америк, а читатели были в восторге от их приключений.

Потом случились две ужасающие своими масштабами мировые войны, кошмарные бойни, заставившие многих всерьез задуматься о будущем. Люди, выжившие и вернувшиеся домой, поверившие наконец, что все закончено, с небывалой силой хотели жить. Растить детей. Творить. Заниматься наукой, искусством, бизнесом, – чем угодно, только бы не убивать, не позволяя убить себя. Человек поднял глаза из окопов – в небо. Одним словом, весьма немногие тогда сомневались в том, что еще при жизни нынешнего поколения будет освоен космос, а уж коммунизм или капитализм будет править меж звезд – это уже дело десятое. Неудивительно, что именно со звездной экспансией связана в первую очередь тогдашняя популярная литература. Отважные астронавты, колонисты на диких, неизведанных, опасных планетах, в борьбе с причудливыми животными, агрессивными аборигенами и звездными пиратами, сменив пробковый шлем и карабин на скафандр и бластер, по сути, не изменились вовсе.

Дальше пришло разочарование: беспринципные политики и жадные торгаши все традиционно испортили, лунная гонка закончилась гонкой вооружений, и вообще в воздухе запахло новой войной. Но главное – никаких явных для общества прорывов. В отличие от другого континента, куда каждый имеющий деньги мог оправиться в любой момент, звезды были так же далеки и неведомы. И НФ сменило фэнтези, призывавшее: «Назад, к корням!». То есть – к мечам, лошадям и флоту парусно-гребного типа. Сражаться с еще более фантастическими хищниками, усмирять уже не просто диких каннибалов, но другие расы, и заполнять бесчисленное множество очередных темных мест на картах.

А время шло, менялся массовый потребитель литературы. У него появлялось все больше свободного времени и ресурсов, его жизнь становилась все более легкой и необременительной. И куда более ценной. Зачем эскапизм, ему и тут вполне себе неплохо. Гегемоном стал клерк с его же, клерка, системой ценностей. Не стальные мышцы и храбрость, но дипломатический талант, не ловкость и воля к победе, но передовые знания, точный расчет, жилка бизнесмена возносили его на вершину славы. Клерк уже не хотел читать про первопроходца – он сам хотел быть первопроходцем. Оставаясь при этом – самим собой. Путешествуя в иные миры (или в прошлое), меняя костюмы или даже внешность, но – сохраняя где угодно свою личность. Неповторимую личность человека современности. И это был расцвет историй о так называемых «попаданцах».

Дальше – больше. Жизнь, внешне сохраняя свою привлекательность, теряла безопасность. Техногенные аварии, локальные войны, терроризм наглядно демонстрировали человеку из толпы, с какой легкостью он может лишиться всего того, что составляет его теперешнюю суть. И заодно – серьезно поколебали его уверенность в том, что именно это является истинными ценностями. А уж страшилки, возможность пощекотать себе и окружающим нервы, право же, были популярны задолго до Буссенара. Страшилки и, одновременно, уверения самих себя, что мы – не пропадем в любом случае. Мы – сильные, мы – смелые, мы – достойные! Так что произошел просто следующий виток истории: каменные джунгли, в которые превратились уничтоженные какой-нибудь напастью мегаполисы, одичавшие или мутировавшие в ужасных монстров животные, каннибалы поневоле, опасности, природные препятствия, лишения, сражения, открытия. И в центре – все тот же сильный, отважный, умный человек. Первопроходец будущего. Сам себя загнавший в невыносимые условия, и теперь доблестно их преодолевающий. Потому что так уж заложено в него природой.

Пролог

Вздох – боль. Выдох – боль. Грудь разрывает на тысячу частей. Жидкость с привкусом меди клокочет в горле. Я харкаю, забрызгав кровью маску противогаза.

Ветер, бешено завывая в ночи, с яростью голодного пса треплет разорванную одежду. Снежное крошево, обжигая холодом, запускает острые когти под кожу. Хочется выдрать легкие, чтобы хоть на миг унять внутренний жар.

Невольно дергаю руками, позабыв, что запястья прибиты гвоздями к деревянной балке. Распятый на кресте, я вишу над землей. Боль сводит меня с ума. С трудом разлепляю заплывшие от кровоподтеков веки. Смотрю вниз.

Тело Машеньки, лежащее подо мной, уже запорошило белым саваном. Ее заостренное лицо обращено к небесам. На губах застыл безмолвный крик, а остекленевшие глаза, затянутые мутной поволокой, словно смотрят на меня с укором. И в посмертии она прикрывает окровавленными ладонями огромный живот.

– Машулька, простишь ли ты меня когда-нибудь, а? – спрашиваю я, обращаясь к мертвой. – Ведь это – я не сберег, не защитил тебя и ребенка. Но ничего, скоро мы встретимся. Небеса ждут.

Задираю голову, словно надеясь услышать оттуда ответ. Тучи, низко стелясь над землей, скребут свинцовым подбрюшьем крыши домов. Подольск – город мертвых, чьи иссохшие костяки стали вечными стражами проклятого богом места.

Покосившиеся, изрезанные глубокими трещинами здания, точно замерли в ожидании развязки, пристально наблюдая за мной пустыми глазницами выбитых окон.

«Сколько прошло времени, как меня распяли? – думаю я. – Минута, час, вечность? Не все ли равно? Сдохнуть бы поскорее…»

Будто читая мои мысли, луна прячется за облаками. Черный саван тьмы спускается на город. Слышу шорох, невнятное бормотание. Серые тени выродков скользят по двору подольской клинической больницы. Уроды, больные и облученные, еле ковыляющие старики, замотанные в грязные рубища, все те, кого мы выгоняем из Убежища, подходят все ближе, не таясь. Не думаю, что они в открытую сожрут меня заживо. Попавшихся на каннибализме мы расстреливаем без суда и следствия. И память об этом вколочена в них намертво. Но быть забитым камнями или получить остро заточенной арматурой под ребро мне совсем не улыбается. Странно устроен человек, – даже перед лицом неминуемой гибели он отчаянно пытается выторговать у смерти лишнюю минуту жизни.

Неожиданно выродки замирают, смотрят куда-то за меня, а через мгновение, дружно вереща, бросаются обратно в больничные корпуса. Как могу, скашиваю глаза в сторону и, до предела напрягая зрение, замечаю смутно различимую фигуру с посохом в руках. Странник медленно и осторожно пробирается вдоль сугробов. Полы серой накидки развеваются на ветру. Снежный наст предательски скрипит под его ногами. Звук шагов все ближе. В них мне слышатся удары колокола.

«По ком он звонит? – думаю я. И сам отвечаю: – Он звонит по тебе…»

Наверное, я свихнулся. Тело коченеет. Боль отпускает. Теперь она пульсирует где-то там – на задворках сознания. Смерть нежна, когда ты сам позовешь старуху с косой. Незнакомец уже рядом. Я хочу как можно быстрее шагнуть в бездну, поэтому закрываю глаза. Неожиданно чувствую, как сильные пальцы обхватывают лодыжки и кто-то, глухо выдохнув, едва слышно произносит:

– Я… нашел тебя…

От неожиданности я вздрагиваю. Адреналиновый всплеск, молотом вдарив по ушам, придает мне сил. С трудом продираю глаза, пытаюсь рассмотреть незнакомца. Во мраке он напоминает мне ожившего каменного истукана. Ростом странник явно за два метра, под плотной накидкой угадываются широченные плечи. Лица незнакомца не разглядеть, скрыто под странной маской, напоминающей личину средневекового шлема, снабженную противогазной коробкой с фильтрами. Через плечо переброшена котомка. У пояса на ремне приторочен топор. За спиной необъятный рюкзак и огромный арбалет. Огнестрела не видно.

«Странный выбор, – думаю я. – Пока его перезарядишь, любой хмырь с пистолетом успеет сделать в тебе несколько дырок».

Тем временем незнакомец, воткнув посох в снег, обходит меня кругом. Снимает с себя накидку, тяжело вздыхает и, заприметив недалеко расколотый надвое бетонный блок, направляется к нему. Согнувшись, он обхватывает меньшую часть, затем без видимого усилия отрывает ее от земли. Вернувшись, он кидает блок около креста, встает на него как на постамент.

Теперь я могу во всех подробностях разглядеть его маску. Огромные черные линзы похожи на глаза. Жуткое зрелище, словно на тебя смотрит мертвец. Про себя я называю его Франкенштейн. И точно в подтверждение моих мыслей незнакомец достает топор. Таким, наверное, сподручно людей от плеча до пояса разваливать. Странник, ловко перебросив оружие из руки в руку, в несколько ударов выбивает гвозди из балки до середины. От боли у меня темнеет в глазах.

– Терпи, – бубнит Франкенштейн, – терпи, как сын божий терпел, иного не дано!

С этими словами он выдергивает гвозди. Я глухо рычу в маску противогаза. Незнакомец аккуратно перерезает веревки, стягивающие мои руки. Затем, взвалив меня на могучее плечо, он спускается с бетонного блока и бережно кладет меня на расстеленную на снегу накидку. Мгновение спустя я чувствую, как с лица исчезает противогаз, а обветренных губ касается горлышко фляжки.

– Пей! – приказывает незнакомец, помогая мне приподнять голову.

Я делаю жадный глоток. Чувствуя, как горло обжигает огнем, спрашиваю:

– Кто ты?

– Друг, – отвечает незнакомец, – пей, легче станет!

– Как ты прошел через наш охранный пост? – интересуюсь я, толком не понимая, говорю ли я это вслух или просто думаю.

– Убил всех. Нам надо торопиться, – произносит гигант.

Странно, но я не удивлен этому ответу.

– Как тебя зовут? – продолжаю я.

– Яромир, но ты зови просто – Яр.

«Да уж… ну и имя, словно у сказочного богатыря, но не все ли равно?» – думаю я, чувствуя, как начинают тяжелеть веки.

Делаю еще один глоток. Яр убирает фляжку. Безумно хочется спать. Глаза режет, словно в них насыпан песок. Гигант роется в рюкзаке. Выуживает из него «ГП-7», прикручивает к нему фильтрующую коробку, затем натягивает противогаз мне на голову, регулирует лямки.

– Попробуй выдохнуть, – говорит Яр, – теперь вдохни, нормально сидит?

– Да, – отвечаю я.

– Хорошо, – произносит гигант, – теперь ты надолго уснешь, а когда проснешься, то будешь в безопасности.

– Обещаешь?.. – спрашиваю я, еле шевеля губами.

– Обещаю, – отвечает гигант, кладя мне на лоб тяжелую ладонь. – Спи!

Я закрываю глаза, медленно проваливаясь в зябкую трясину воспоминаний…

*** * ***

Время, словно пленка в старом кинопроекторе, отматывается назад. В голове возникают неясные образы, обрывки воспоминаний. Смутные поначалу, они постепенно складываются в отчетливую картину.

Помню ли я, как все началось? Конечно, помню. Такое не забывается, хотя с момента Удара и прошло столько лет. Подробности тех страшных дней навечно вбиты в каждую клеточку моего мозга.

Итак, Подольск. Убежище № 1659 при городской клинической больнице. Здесь примерно две тысячи человек – выживших после Удара. Я, точно призрак, иду по коридору своей памяти, с каждым шагом углубляясь в прошлое. Смотрю по сторонам. Люди в отсеках буквально сидят друг у друга на головах. Спим мы посменно. А как иначе, если норма по количеству укрываемых перевыполнена раза в три?

Убежище, изначально предназначенное для больных и медперсонала больницы, занято нами, зверолюдьми – именно так, на манер персонажей из романа Герберта Уэллса, я зову про себя большинство из укрываемых. Только в книге ученый пытался из животных сделать людей, а здесь, под землей, человек сам, медленно и неотвратимо, со временем превращается в зверя.

Людское стадо, в день Удара снесшее все на своем пути. Мы, оставившие тяжелобольных на поверхности ради того, чтобы здесь, в подземье, превратиться в живых мертвецов.

А как бы поступили вы, если над головой внезапно раздается надсадный вой сирен, а толпа, страшная в своем молчании, в которую вливается все больше и больше людей, внезапно начинает бежать в одном направлении?

Я осматриваюсь – точнее, в мозгу вспыхивает картина, которую мне не забыть никогда. В тусклом свете едва горящих ламп стены коридора Убежища напоминают склеп. Со всех сторон доносятся стоны и всхлипы. В нос ударяет запах смрада, пота, крови. Я почти не чувствую его, уже привык.

Кажется, что в Убежище стонет какой-то гигантский организм. Как быстро человек может оскотиниться? По-разному. Кому-то нужно несколько недель. Кому-то достаточно и пары часов. Едва мозг осознает, что все, это конец, и ты уже никогда не увидишь солнечного света, то кто-то в твоей голове, тихо нашептывая на ухо: «смерть, смерть, смерть…», словно щелкает рубильником, обесточивающим твою волю.

Каждый сходит с ума по-своему. Одни забиваются в угол и тихо сидят, поскуливая забитыми собаками. Другие режут вены или вешаются в туалете. Некоторые сатанеют и набрасываются с кулаками на любого, кто посмеет, как им кажется, косо глянуть в их сторону. Третьи, обезумев, создают видимость, что все нормально, продолжая каждое утро бриться и застегивать заплатанный пиджак на все пуговицы. Внешне спокойные, они и самые опасные. Если буяна можно утихомирить ударом кулака в челюсть, то что выкинет сумасшедший, не знает никто.

Даже седовласый Арсений Карлович – психиатр, затянутый в Убежище людским круговоротом первого дня, прозевал тот момент, когда Виктор – бывший чоповец из охраны больничного комплекса, – на вид тихий и даже забитый мужик, однажды достал табельный пистолет и начал методично расстреливать каждого, кто попадался ему на пути, пока выстрел из дробовика охранника склада не разнес ему голову.

Я хорошо помню, как Арсений Карлович, покачав головой, сказал тогда: «Скорее всего, у него был посттравматический синдром».

Я же думаю, что разум Виктора просто надломился в тот момент, когда мы в день Удара, закрывая шлюзовые ворота, оставили большую часть рвущихся к нам обезумевших людей на поверхности.

Даже спустя все эти годы я хорошо помню тот странный взгляд Виктора, когда он, видимо осознав, что еще секунда – и нас захлестнет толпа, стал палить в воздух, а затем, когда это не принесло результата, начал стрелять на поражение. Затем к нему присоединился (как я позже узнал) Игорь Владимирович Колесников с «АКС-74У» в руках. Именно тогда, между нами – народом Убежища – и теми, кто остался наверху, пролегла незримая черта, подсвеченная очередями из полицейского «укорота». В тот день мы навсегда отделили мертвых от живых…

Истошный людской крик до сих пор стоит у меня в ушах, как и звук ударов кулаками о бронированную дверь. Лишь через пару недель мы, наконец, решились открыть гермодверь и узнать, что происходит снаружи. Идти никто не хотел. Страх перед неизвестностью сковывал волю. Среди мужиков бросили жребий. Выбор пал на пять человек. Как оказалось – смертников. После выхода наружу, из пяти разведчиков вернулся только один. Под бешеный стрёкот дозиметра, задыхаясь от рвоты, он рассказал, что на поверхности царит ад. Повсюду на больничном дворе, на сколько хватает глаз, лежат разлагающиеся тела. Мужчины и женщины, старики и дети… Подольск превратился в город мертвецов.

Я не завидую разведчикам, ведь им, чтобы вылезти наружу, пришлось рубить раздутые тела, устилавшие лестницу, ведущую наружу, топорами. От смрада не спасали ни ОЗК, ни противогазы. В тот день умерла последняя надежда на спасение, и мы поняли, что здесь – в подземье – мы застряли всерьез и надолго.

Кто-то после того дня тихо сошел с ума. Кто-то наоборот – рвался наружу, не веря рассказу умершего разведчика. Дошло до того, что Колесников распорядился поставить возле гермодвери вооруженную охрану, чтобы никто не вздумал открыть ее.

Так мы превратились в укрываемых. В какой-то степени нам повезло. У нас были запасы еды, скважина, топливо для дизель-генератора. Не очень много, но все же, поначалу хватало, чтобы не сдохнуть. Но что дальше? Голодная смерть?

Спустя три месяца, как мы запечатали «герму», пришлось бросить жребий. На кого пал выбор, должен идти на поверхность. Если откажешься – умрешь. И мужики, понимая куда им предстоит выйти, шли, слыша позади себя шепот голодающих: «Спасибо…».

Разведчики искали все – от еды на складах до амуниции и оружия, каждый раз пытаясь расширить зону поиска. За глаза их называли «команда мертвецов». Жребий бросали примерно раз в два-три месяца. Мы знали: тот, кто вышел наружу, уже не жилец. Все, кто возвращался в Убежище, вскоре загибались от лучевухи. Кого-то на городских окраинах, где уровень радиации снижался, убивали мародеры или атаковали сбившиеся в стаи бродячие псы. Но иного выхода не было. Смерть поисковиков продлевала жизнь всем нам.

Не верьте, что беда сплачивает людей. Она лишь обнажает сокрытое. Будит того первобытного зверя, который заточен в каждом из нас, в клетке под названием «цивилизованность». Но стоит чему-то случиться, как инстинкт выживания заставляет вчерашнего тихоню взять нож и перерезать горло соседу по блоку. Словно внутри что-то щелкает от осознания того, что все – это конец, законов больше нет. Помощь не придет, нет ни полиции, ни МЧС, ни армии, каждый сам за себя. А если ты слаб, то тебя прикончат первым. Поэтому люди сбиваются в стаи. Кучкуются, понимая, что в группе легче выжить. Стая дарит чувство защищенности. Мир со временем сужается до размеров блока, отсека, забитого до отказа людьми. Все, что снаружи, – другой, опасный мир, населенный врагами. Стадное чувство берет верх, а кто не в нашей стае, тот против нас!

Другой, а не ты, съест твой кусок, выпьет твою воду, вдохнет тот воздух, что нужен тебе. И поэтому надо убивать, убивать, снова и снова, чтобы прожить на день дольше, чем твой враг. «Умри ты сегодня, а я завтра», – это понятие лучше всего подходит к тому, что творится в Убежище. Здесь и сейчас.

Отделения для укрываемых переполнены. Здоровых все меньше. Скудные запасы провизии тают на глазах, а того, что изредка приносят с поверхности поисковики, едва хватает, чтобы не протянуть ноги. Еда и вода в мире – после – приобретает особенное значение. За пачку сигарет, за спиртное, за «бомж-пакет» с лапшой с привкусом мяса или курицы люди готовы перегрызть любому глотку. Кто не прошел через настоящий голод, никогда не поймет, как можно слизывать с пола случайно пролитую похлебку, отдающую тухлятиной.

Правильно говорят, что беда не приходит одна. Любая нештатная ситуация, любая неполадка с оборудованием грозит смертью. Я помню тот день, когда, примерно через полгода нашего вынужденного затворничества, скважинный насос вместе с фильтрами вышел из строя, и нам, пока смертники искали запчасти, пришлось качать воду вручную.

Воду…

Я усмехаюсь. Именно так теперь называется пахнущая канализацией мутная жидкость, которую, прежде чем пить, необходимо профильтровать, долго отстаивать, чтобы от контакта с кислородом выпало все железо, а затем кипятить.

Так проходил месяц за месяцем. Каждый день – борьба со смертью. Мы менялись вместе с окружающим миром, приспосабливаясь к жизни после, закаляясь в ядерном пламени. Те страшные дни словно подернуты в моей памяти туманом. Что-то помнится хорошо, что-то исчезает во тьме временных провалов. В этом аду прошел год, второй, начался третий. Уровень радиации понизился, выходить наружу стали чаще, но это принесло нам лишь временное облегчение. Поисковые группы стали пропадать без вести.

Во взглядах большинства читалась безысходность. Помимо голода и туманных планов на будущее Убежище постоянно будоражили слухи о невесть откуда взявшемся загадочном Стрелке, методично отстреливающем разведчиков и поисковиков. С каждым днем желающих выйти на поверхность, – даже за дополнительный паек, – становилось все меньше. Умирать никто не хочет, даже если твоя жизнь больше напоминает животное существование. Мы – крысы, забившиеся по своим норам и отчаянно молящиеся всем богам сразу, в надежде, что сегодня сдохнет кто-то другой, но не ты.

Как призрак, незримый ни для кого, я иду по коридорам Убежища дальше. Виртуальный тур по закоулкам собственной памяти, ведущим в ад. Думая об этом, можно свихнуться. Если воспоминания меня не подведут, то очень скоро я должен увидеть себя прежнего – того пацана, который, прожив два с половиной года в подземье, встретил свое пятнадцатилетие в Убежище.

Вспоминаю, что случилось со мной в день Удара. Иногда происходит совершенно незначительное на первый взгляд событие, но именно оно раз и навсегда меняет твою жизнь. Я как сейчас помню, что в тот день с утра хотел пойти с друзьями на пляж в Дубровицах, но тупо проспал. Разбудил меня звонок Лехи, лежащего в «ПГКБ» со сломанной ногой. Я разговорился с ним. Он как всегда ныл: в больнице скукотища, делать нечего, встать ему разрешат только через неделю, и если я закачаю на флешку и принесу новых фильмов, то это просто спасет ему жизнь. Сказано – сделано. Так я и попал в больницу в тот день. Именно так судьба подарила мне второй шанс.

Когда все началось, а люди под вой сирены внезапно забегали по коридору, я решил пойти и разузнать, что случилось, клятвенно пообещав Лехе скоро вернуться. Слово, как вы понимаете, я не сдержал. Не знаю почему, но едва я закрыл дверь палаты, ноги сами понесли меня по ступеням лестницы, ведущей вниз. Что это – трусость? Я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Останься я с Лехой, и мы погибли бы оба. Скорее, сработал инстинкт выживания – бежать туда, куда несется большинство. Так я оказался в Убежище. Без родителей. Без друзей. Без права на жизнь.

Наверное, вы хотите узнать, как я выжил и не свихнулся в этом проклятом богом мире, и почему меня распяли? Прошлое – определяет настоящее. В те страшные дни я привык скрывать свою неуверенность и страх за дерзостью. Наверное, это и спасло меня тогда, в первые месяцы, позволив пройти по самой грани и не упасть в пропасть.

Воспоминания обрушиваются на меня как девятый вал. Я вижу восьмерых чумазых пацанов, сидящих на деревянных паллетах, небрежно наваленных на бетонный пол в коридоре Убежища.

Пацаны похожи на затравленных щенков. Ненужные никому, а потому не представляющие ценности. Останавливаюсь. Стою и смотрю на себя, того, прежнего, забитого мальчишку из прошлого. В тот день, спустя два с половиной года, как за нами закрылась стальная гермодверь, случилось еще одно событие, навсегда изменившее мою жизнь. Об этом стоит рассказать, слушайте…