Дарвиния

Глава 6

«Ну, наконец-то Англия», – подумал Колин Уотсон.

Но на самом деле это никакая не Англия, так ведь? Канадский грузовой пароход, пыхтя, продвигался по широкой дельте Темзы. За бортом колыхались приливные воды цвета зеленого чая: ни дать ни взять тропики, по крайней мере в эту пору года. Бомбей или Бихар. И уж точно не родной Лондон.

В трюмах под палубой ждал своего часа груз. Уголь из Южной Африки, Индии, Австралии, драгоценный товар в эпоху мятежей и дряхлеющей империи. Инструменты и заготовки из Канады. И сотни аккуратно уложенных в ящики винтовок «ли-энфилд» с фабрики в Альберте, следующие в Причуду Китченера в Новом Лондоне, – в укромное место в глуши, где им надлежит храниться в ожидании дня, когда на английский престол вновь взойдет английский король.

За винтовки Уотсон отвечал лично. Как только судно пришвартовалось к примитивной пристани, он приказал своим людям – горстке сикхов и ворчливых канадцев – поднять ящики на палубу, а сам отправился в портовое управление подписывать грузовую декларацию.

Стояла удушливая жара, и этот кустарный деревянный городишко, конечно же, в подметки не годился Лондону. И тем не менее, оказавшись здесь, Уотсон со всей полнотой ощутил реальность Преображения Европы, которое раньше представлялось ему чем-то бесконечно далеким и столь же бесконечно странным и неправдоподобным. Как детская сказка, если не считать того неоспоримого факта, что оно сопровождалось множеством смертей.

Это совершенно определенно не та страна, из которой он уехал десять лет назад.

Весьма посредственно отучившись в средней школе, он прошел курс военной подготовки в кадетском корпусе в Вулидже: сменил одну казарму на другую, латинские склонения на артиллерийские маневры. В своей наивности он ожидал чего-то в духе репортажей Джорджа Хенти: благородного героизма, повстанцев-ндебеле, разбегающихся при виде его сабли. Вместо этого он оказался в каирских пыльных казармах, где приглядывал за толпой скучающих пехотинцев вплоть до той самой ночи, когда небо залилось ослепительным огнем и земля содрогнулась, стряхнув с себя, среди всего прочего, и британский протекторат над Египтом. Жизнь там проходила бесцельно, но утешением ему были дружба и крепкая выпивка, а также, пусть и более слабым, Бог и отечество – до 1912 года, когда стало очевидным, что Бог – фикция, а если Он все-таки существует, то наверняка люто ненавидит англичан.

Уцелевшие британские вооруженные силы были сосредоточены на том, чтобы сохранить имперские владения в Индии и Южной Африке. Южная Родезия пала, ее столица Форт-Солсбери полыхала, как осенний костер; Судан с Египтом перешли в руки мусульманских повстанцев. Уотсона вытащили из враждебных развалин Каира и посадили на чудовищно переполненный войсковой транспорт, направлявшийся в Канаду. Несколько месяцев он провел на перевалочном пункте в лесах Британской Колумбии и наконец был переведен в захолустный городок посреди прерии, где британское правительство в изгнании под предводительством Китченера построило фабрику по производству стрелкового оружия.

До 1912 года Уотсона нельзя было назвать выдающимся офицером. Он изменился или это армия изменилась? Он стал образцовым представителем офицерского сословия: вел монашеский образ жизни, с поразительным стоицизмом выносил как суровые зимние холода, так и изматывающий летний зной. Тот факт, что Уотсон запросто мог закончить свои дни на плахе у махдистов, научил его некоторой скромности. В конце концов его откомандировали в Оттаву, где набирала ход Реконструкция и ощущалась острая нехватка военных инженеров.

Процесс, получивший название Реконструкция, еще называли Причудой Китченера: строительство нового Лондона на берегах реки, которая лишь отдаленно напоминала Темзу. Возведение Иерусалима в диком и опасном краю. Это всего лишь красивый жест, утверждали критики, но даже он был бы невозможен, если бы не потрепанные, но все еще могущественные военно-морские силы Великобритании. Соединенные Штаты бесцеремонно заявили, что Европа должна быть «свободной и открытой для реколонизации без границ» – так называемая доктрина Уилсона на практике означала американскую гегемонию, американский Новый Свет. Недобитые немецкие и французские власти, обессиленные препирательствами о законности и потерей европейских ресурсов, уступили после первой же небольшой перестрелки. Китченеру удалось выторговать исключение для Британских островов, что вызвало новые возмущения. Но обломки Старой Европы, лишенные хоть какого-то подобия прочной промышленной базы, едва ли могли что-то противопоставить объединенной мощи британских ВМС и американского Великого Белого флота.

Ну и все, на этом точка. Но, подумалось Уотсону, не окончательная. Вот, к примеру, взять этот гражданский грузовой пароход и его военный груз. Секретная поставка партии оружия из Галифакса в Лондон. Судя по всему, там накапливается арсенал, и это не первый такой рейс по тайному приказу Китченера и наверняка не последний. Уотсон понятия не имел, зачем Новому Свету столько винтовок, «максимов» и минометов… если только мир не такой уж и мирный, каким кажется.

Плавание протекало без происшествий. Море было спокойным, а небо таким безоблачным, что казалось отчеканенным на синем металле. Все свободное время, которого Уотсону досталось с лихвой, он размышлял о своей судьбе. В отличие от многих он пережил трагедию 1912 года сравнительно легко. Родители умерли еще до Преображения, братьев и сестер у него никогда не было, жены и детей тоже, так что оплакивать ему нечего. Разве что былой образ жизни. От прошлого остался багаж тускнеющих воспоминаний. Оно было бурное, это прошлое, и годы пролетели с ужасающей быстротой. Наверное, оно и к лучшему, что в конце концов Уотсона снова занесло в Англию – в эту новую Англию, в эту кипящую псевдо-Англию. В это раскаленное невзрачное здание портовой администрации, в припорошенный серой пылью пакгауз.

Уотсон назвался, его провели в какое-то помещение и представили коренастому торговцу из Южной Африки, который изъявил готовность предоставить принадлежащее ему складское строение для хранения оружия, пока его не будут готовы принять в Арсенале. Звали его Пирс. Джеред Пирс.

Уотсон протянул руку:

– Рад с вами познакомиться, мистер Пирс.

Южноафриканец стиснул кисть Уотсона своей огромной лапищей.

– Взаимно, сэр, взаимно.

Каролина боялась Лондона, но невыносимо скучала в четырех стенах дядиной тесной лавки. Время от времени она брала на себя обязанности тетушки Алисы и ничего не имела бы против этого, не будь у нее на руках Лили. Каролина не хотела, чтобы девочка в одиночестве играла на улице, в густой пыли и в опасной близости от ужасных сточных канав, но дома малютка вела себя ужасно, гоняя кошку или устраивая игрушечные чаепития с фарфоровыми статуэтками Алисы. Когда тетушка предложила приглядеть за Лили, пока Каролина отнесет Джереду в порт обед, та с радостью ухватилась за возможность перевести дух. Она чувствовала себя неожиданно вырвавшейся на свободу и восхитительно одинокой.

Каролина пообещала себе не думать сегодня о Гилфорде и попыталась сосредоточиться на чем-нибудь другом. Ватага чумазых английских ребятишек – подумать только, младший из них вполне мог родиться в этом чудовищном месте! – пронеслась мимо нее. Один тащил за собой на веревке кустового прыгуна; все шесть бледно-зеленых лап лихорадочно работали, темные глаза испуганно вращались. Может, это не так уж и плохо, что животное боится. Не так уж и плохо, что в этом получеловеческом мире страх работает в обе стороны.

Мысль из разряда тех, которыми Каролина никогда не поделится с Гилфордом.

Но Гилфорд уехал. «Ну признай же это наконец», – приказала себе Каролина. Только несчастье способно заставить его вернуться раньше осени – и способно ли? Она полагала, что муж уже добрался до сердца Дарвинии, места еще более чуждого, чем эта мрачная тень Лондона.

Каролина перестала ломать голову, зачем ему это понадобилось. Он раз за разом терпеливо ей объяснял, и его ответы даже казались логичными на первый взгляд. Но Каролина знала, что им движут и другие мотивы, мощные, как приливная волна. Дарвинианская глушь позвала, и Гилфорд сбежал к ней, не страшась диких животных, бурных рек, лихорадок и бандитов. Как несчастный мальчишка сбегает из дома.

А ее оставил здесь. Она ненавидела эту Англию, ненавидела даже за то, что приходится так ее называть. Ненавидела ее звуки, как гомон человеческой торговли, так и шумы природы – их намного сильнее! – которые проникали в окно по ночам. Источники этих звуков оставались для нее полнейшей загадкой: стрекот, какой издают насекомые, вой, похожий на скулеж раненой собачонки. Ненавидела этот смрад, эти ядовитые леса и кишащие жуткими тварями реки. Лондон – тюрьма, которую стерегут чудовища.

Она свернула на тропку, бежавшую вдоль реки. Канавы и сточные трубы несли нечистоты в Темзу; над рекой кружили голодные чайки. Каролина равнодушно посматривала на речную суету. Вдали иловая змея высунула из бурой воды голову на изогнутой вопросительным знаком крапчатой шее. Портовые краны разгружали барк – благодаря ценам на уголь парусная эпоха переживала новый рассвет, хотя паруса этого судна были убраны и терялись в хитросплетении такелажа. Грузчики – одни без головных уборов, другие в тюрбанах – возили на бесчисленных тачках и тележках ящики; телеги сонно ждали своего часа на солнцепеке у затененных погрузочных площадок. Каролина переступила порог здания портовой администрации, где воздух был спертым, но все же чуть более прохладным.

Джеред встретил ее и забрал судок с обедом. Поблагодарив племянницу в своей всегдашней рассеянной манере, он сказал:

– Передай Алисе, что я буду дома к ужину. И не один.

Рядом с ним стоял высокий худой мужчина в аккуратной, но поношенной военной форме и откровенно поедал Каролину взглядом. Джеред наконец заметил этот взгляд.

– Лейтенант Уотсон? Это Каролина Лоу, моя племянница.

Лейтенант с серьезным выражением лица кивнул ей:

– Мисс.

– Миссис, – поправила она его.

– Миссис Лоу.

– Лейтенант Уотсон некоторое время поживет у нас в подсобке.

«О, в самом деле?» – подумала Каролина и удостоила лейтенанта более внимательным взглядом.

– Казармы в городе переполнены, – пояснил Джеред. – Мы иногда берем квартирантов. Ради короля и отечества, так сказать.

«Это не мой король, – подумала Каролина. – И отечество тоже не мое».

Глава 7

– Вы знаете, – сказал профессор Рэндалл, – мне, пожалуй, больше нравился прежний Бог. Тот, который воздерживался от чудес.

– В Библии говорится о чудесах, – напомнил ему Вейл.

Когда профессор пил, а этим он занимался большую часть времени, его тянуло на мрачные богословские рассуждения. Сегодня Рэндалл разглагольствовал в кабинете Вейла. Пуговицы на животе еле сдерживали готовый лопнуть жилет; на лбу выступили бисеринки пота.

– Вот лучше бы они все там и оставались. – Рэндалл глотнул дорогого бурбона; Вейл и покупал его с прицелом на профессора. – Пусть бы Господь карал жителей Содома. А бельгийцев можно было и не трогать.

– Осторожнее, доктор Рэндалл. Как бы Он не покарал вас.

– Полагаю, Он давным-давно воспользовался бы этим правом, если бы хотел. По-вашему, я богохульствую, мистер Вейл? Что ж, тогда позвольте мне побогохульствовать еще немного. Я очень сомневаюсь, что гибель Европы была актом Божественного вмешательства, что бы там ни говорили церковники.

– Это не слишком-то популярное мнение.

Рэндалл покосился на задернутые шторы, потом на заставленные книгами полки.

– А я тут выступаю перед широкой аудиторией?

– Никоим образом.

– Как по мне, это было стихийное бедствие. Чудо, я имею в виду. Да, явно стихийное бедствие какого-то неизвестного нам характера, но если человек никогда не видел и даже не слышал, скажем, о торнадо, не покажется ли оно ему тем же чудом?

– Любое стихийное бедствие – проявление Божьей воли.

– А на самом деле торнадо – всего лишь погодное явление, в котором сверхъестественного ничуть не больше, чем в весеннем дожде.

– Не больше, но и не меньше. А вы скептик.

– А кто не скептик? Правда ли, что Господь наклонился и оставил на Земле отпечаток своего пальца, доктор Вейл? Уильяма Дженнингса Брайана глубоко волновал этот вопрос, меня же он не волнует ни капли.

– В самом деле?

– Не в этом смысле. О, многие сделали себе карьеру в политике на религиозности и страхе перед чужаками, но долго такое не продлится. Чтобы все время поддерживать кризис, не хватит ни чудес, ни чужаков. Настоящий вопрос заключается в том, сильно ли мы пострадаем в процессе. Я имею в виду политическую нетерпимость, драконовские поборы, даже войну.

Вейл чуть приоткрыл глаза – это было единственное, что выдавало вспыхнувший в нем огонек возбуждения. Боги навострили уши.

– Войну?

Рэндалл вполне может что-то знать про войну. Он куратор в Смитсоновском институте, но в его обязанности входит и сбор средств от имени этого заведения. Он вхож в комитеты конгресса и имеет друзей на Капитолийском холме.

Не поэтому ли бог Вейла заинтересовался Рэндаллом? Один из парадоксов служения богу заключается в том, что ты далеко не всегда понимаешь его цели и средства. Вейл знал лишь одно: на кону стоит нечто такое, в сравнении с чем его собственные честолюбивые устремления ничтожны. Для того чтобы могли осуществиться какие-то эпохальные планы, он должен втереться в доверие к этому циничному толстяку; что ж, он это сделает. И получит награду. Его бог обещал. Вероятно, это будет вечная жизнь. А покамест – достойное существование.

– Войну, – подтвердил Рэндалл, – или, по крайней мере, какие-то военные учения, чтобы поставить британцев на место. Вы слышали что-нибудь об экспедиции Финча?

– Разумеется.

– Если на экспедицию Финча нападут партизаны, конгресс поднимет шум и обвинит во всем англичан. Начнется бряцание оружием. Погибнут молодые люди. – Рэндалл склонился к Вейлу. Дряблая кожа у него на шее висела толстыми складками. – Скажите, ведь это же неправда? Что вы можете говорить с мертвыми?

Ну наконец-то приоткрылась дверца. Вейл только улыбнулся:

– А вы сами как думаете?

– Как я думаю? Я думаю, что передо мной ловкий мошенник, который прикидывается чистеньким и которому ничего не стоит охмурить вдову. Не в обиду вам будь сказано.

– Тогда почему вы спрашиваете?

– Потому… Потому что теперь все по-другому. Думаю, вы понимаете, о чем я.

– Сомневаюсь.

– Я не верю в чудеса, но…

– Но?

– Столько всего изменилось. Политика, деньги, мода – и географическая карта, разумеется, – но не только. Я общаюсь с людьми, с определенными людьми, и теперь в их глазах появилось нечто такое… нечто новое. И в лицах тоже. Как будто у них есть секрет, который они скрывают даже от самих себя. И это меня тревожит. Видите, мистер Вейл, я начал как скептик, а заканчиваю как мистик. Скажите спасибо бурбону. Но позвольте спросить еще раз. Вы общаетесь с мертвыми?

– Да, общаюсь.

– Правда?

– Правда.

– И что же мертвые рассказывают вам, мистер Вейл? О чем они говорят?

– О жизни. О судьбах мира.

– А подробности?

– Бывают и подробности.

– Вижу, вы настроены говорить загадками. Знаете, моя жена умерла. В прошлом году от пневмонии.

– Я знаю.

– Могу я с ней поговорить? – Рэндалл поставил стакан на стол. – Это действительно осуществимо, мистер Вейл?

– Возможно, – отозвался тот. – Посмотрим.

Глава 8

У военных в Джефферсонвилле имелся пароходик с малой осадкой, способный довезти экспедицию Финча до конца судоходной части Рейна, но отправление пришлось отложить, поскольку лоцман и большая часть экипажа слегли с континентальной лихорадкой. Об этом недуге Гилфорд практически ничего не знал.

– Болотная болезнь, – пояснил Салливан. – Изнурительная, но редко приводящая к смерти. Эта задержка ненадолго.

И впрямь через несколько жарких дней судно было готово к отплытию. Гилфорд установил свои камеры на плавучем деревянном пирсе: не только громоздкую пластиночную штуковину, но и аппарат ящичного типа с рулонной фотопленкой. Со времен Чуда фотография в своем развитии не сильно шагнула вперед: затяжные стачки 1915 года привели к тому, что большую его часть заводы «Истмен кодак» простояли закрытыми, а здание фабрики «Хокай воркс» в Рочестере сгорело дотла. Однако по нынешним меркам обе камеры были весьма современными и изящными. Гилфорд собственноручно раскрасил несколько пластинок, привезенных из экспедиции в Монтану, и был намерен поступить точно так же в отношении отснятого в Дарвинии материала, поэтому крайне тщательно все задокументировал.

Четырнадцать членов экспедиции, пирс в Джефферсонвилле, Европа. Передний план. Стоят: Престон Финч, Чарльз Кертис Хемпхилл, Эйвери Кек, Том Гиллвени, Кеннет Доннер, Пол Робертсон, Эмиль Свенсен; сидят на корточках: Том Комптон, Кристофер Такман, Эд Беттс, Уилсон В. Фарр, Мэрион (Диггс) Дигби, Реймонд Берк, Джон У. Салливан.

Задний план: военное судно «Вестон», корпус свинцово-серого цвета, бухта Дж-вилля, вода бирюзовая, небо ярко-голубое, пойменные болота Рейна на легком северном ветру, золотые, зеленые и дымчатые, 8 утра. Мы отчаливаем.

Вот так и началось путешествие (Гилфорду постоянно казалось, что все только начинается, начинается и начинается) под пронзительно-синим небом. Заросли паучьего тростника на болоте волновались на ветру, точно пшеница на поле. Гилфорд уложил свое снаряжение в крохотной каморке без окон, которую ему отвели, и поднялся на палубу, чтобы посмотреть, не изменился ли вид. К вечеру заболоченная местность по берегам уступила более сухим песчаным участкам, а растущие из соленой воды травы – густым кустам пагодника и полым стеблям органника, из которых ветер извлекал немелодичные пронзительные ноты, похожие на трели каллиопы. Когда отгорел неправдоподобно яркий закат, вся округа погрузилась в безбрежную непроглядную тьму. Слишком огромную, слишком пустую и слишком явственно отражающую бездушность Божьей машинерии.

Устроившись на ночь в гамаке, Гилфорд спал урывками, а проснувшись, обнаружил, что у него жар. Когда он поднялся, ноги отказались держать – палубные доски танцевали вальс, – а от запаха еды с камбуза тотчас замутило. К полудню он чувствовал себя настолько плохо, что позвал доктора, Уилсона Фарра, который диагностировал континентальную лихорадку.

– Я умру? – спросил Гилфорд.

– Возможно, вы постучитесь в эти двери, – сказал Фарр, щурясь на него сквозь линзы очков, которые были лишь самую малость шире, чем опояски сигар, – но я очень сомневаюсь, что вас примут.

Вечером, когда Салливан заглянул проведать Гилфорда, температура у того продолжала расти, а руки и ноги покрывала розовая эритема. Гилфорд с большим трудом мог сфокусировать на Салливане взгляд, а разговор непредсказуемо поворачивал то в одну, то в другую сторону, точно корабль без руля и ветрил. Пожилой ученый пытался развлечь больного теориями о дарвинианской жизни, о строении самых распространенных на континенте беспозвоночных.

В конце концов Салливан сказал:

– Вы явно утомились.

И это была чистая правда, Гилфорд ощущал себя невыразимо усталым.

– Но напоследок я подкину вам одну мысль, мистер Лоу. Как по-вашему, возможно ли, что чисто дарвинианский инфекционный агент, невероятный микроб, способен жить и размножаться в организме простого смертного вроде нас с вами? Не кажется ли вам это чем-то большим, нежели простое совпадение?

– Не могу ничего сказать, – пробормотал Гилфорд и отвернулся к стене.

На пике болезни ему снилось, что он солдат, обходящий по краю какое-то безвоздушное, запорошенное пылью поле боя. Единственный живой среди мертвых, ожидающий появления незримого врага, время от времени наклоняется, чтобы напиться тепловатой воды из лужи, откуда на него смотрит его собственное отражение, невыразимо древнее и полное тяжких тайн.

Сон перетек в долгую черную пустоту, из которой Гилфорда время от времени вырывали приступы тошноты. Но к понедельнику он пошел на поправку. Жар спал, и Гилфорд настолько воспрянул духом, что стал не только есть, но и досадовать на заключение в четырех стенах под палубой «Вестона», который уносил экспедицию все дальше вглубь континента. Фарр принес последнее издание «Геогнозии в эпоху Всемирного потопа и Ноеву эру» авторства Финча, и Гилфорд на время погрузился в чтение о нескольких эпохах в развитии Земли и о Всемирном потопе, внесшем свой вклад в катаклизмические преобразования земной коры, к примеру в формирование Большого каньона – если только, допускал Финч, эти черты не являются «более ранними творениями, которым Создатель придал видимость огромной древности».

Творения, которые подкорректировал Всемирный потоп, разместив окаменелую фауну в разных толщах или закопав ее в грязи и иле, куда, следуя этой логике, должен был погрузиться и сам Эдем. Почти все это Гилфорд уже читал раньше, но Финч подкрепил свой постулат множеством деталей: классификационной шкалой с сотней наносных и делювиальных слоев и геологическими кольцевыми диаграммами, в которых, аккуратно разделенные по категориям, были изображены вымершие животные. Но Гилфорду не давало покоя одно-единственное словосочетание: видимость древности. Оно делало все знания условными. Мир становился декорацией, которую вполне могли соорудить хоть вчера, – с горами, со скелетами ископаемых животных, с человеческими воспоминаниями. А это наводило на мысль, что Создатель намеренно обманывает собственных чад, что у Него имеется своекорыстный интерес и что невозможно отличить действие времени от действия Чуда. Гилфорду все это казалось избыточно сложным – хотя, если подумать, с чего бы миру быть простым? Если уж на то пошло, было бы куда досаднее, если бы кому-то удалось описать Вселенную со всеми ее звездами и планетами одним-единственным уравнением, что, по слухам, попытался проделать один европейский математик, Эйнштейн.

Финч на это сказал бы, что именно затем Господь и даровал людям Священное Писание, чтобы они могли найти ответы на трудные вопросы о мироздании. И Гилфорд не мог не восхищаться весомостью и поэтичностью труда Финча, его замысловатой логикой. Собственных познаний в геологии Гилфорду недоставало для того, чтобы спорить с ученым… И все же осталось впечатление, что он увидел величественный собор, воздвигнутый на фундаменте из нескольких хлипких жердочек.

И вопрос Салливана тоже не давал покоя. Каким образом Гилфорд подхватил дарвинианскую заразу, если новый континент действительно является совершенно отдельным творением? И если уж на то пошло, почему люди способны переваривать отдельные дарвинианские растения и животных? Часть их ядовита – таковых, увы, насчитывается множество, – другие же питательны и даже восхитительны на вкус. Разве это не подразумевает скрытое сходство и общность, пусть и отдаленную, в происхождении?

Ну, по меньшей мере это подразумевает общего Творца. Общие корни, намекнул Салливан. Однако на первый взгляд такое кажется невозможным. Дарвиния существует чуть более десяти лет… А может, намного дольше, просто не в том виде, в каком ее способны воспринять на Земле?

В этом и заключался парадокс Новой Европы. Ищешь чудеса – найдешь историю; ищешь историю – со всего размаху влетишь в чудо.

Полтора суток экспедицию преследовал дождь. Равнина поблескивала в дымке серебристой мороси. Рейн нес свои воды по извилистому руслу сквозь девственные леса необыкновенно темного, мшисто-зеленого цвета, которые в конце концов сменились пологой равниной, поросшей широколиственным растением, – Том Комптон называл его палечником. Палечник уже зацвел, и крохотные золотистые цветочки создавали впечатление преждевременно наступившей на лугу осени. По дарвинианским меркам это было притягательное зрелище. Но заходить в заросли палечника можно только в сапогах по колено, предупредил следопыт; едкий желтый сок вызывает сыпь. В дневное время над полями роились тучи мелких насекомых, именуемых крапивными мухами, но, несмотря на свой грозный вид, людей они не кусали и могли даже опуститься на кончик пальца, сверкая изящной филигранью на прозрачных боках, точно миниатюрные елочные игрушки.

«Вестон» встал на якорь посреди реки. Гилфорд, оправившийся от болезни, хотя еще не до конца восстановивший силы, сошел на берег, чтобы помочь Салливану со сбором образцов палечника и десятка других луговых растений. Образцы помещали в рамки гербарного пресса, где они высыхали, после чего их, переслоив бумагой, укладывали в коробку, обернутую для сохранности клеенкой. Салливан показал Гилфорду особенно яркий оранжевый цветок, часто встречавшийся на песчаном берегу.

– Если судить по габитусу, это растение вполне может быть родственником английского мака. Но это все мужские цветки, мистер Лоу. Насекомые переносят пыльцу, буквально пожирая тычинки. Женский же – вот он, видите? – едва ли можно назвать цветком в общепринятом смысле. Это скорее фитилек, обмакнутый в мед. Один гигантский пестик с реснитчатыми волосками, предназначенными для доставки мужской пыльцы в гинецей. Насекомые часто увязают в меду, а вместе с ними и пыльца. Этот способ, характерный для Дарвинии, не встречается ни у одного земного растения. Внешнее сходство хотя и присутствует, на самом деле является случайным. Такое впечатление, что один и тот же эволюционный процесс пошел по разным руслам – как эта река, которая похожа на Рейн в целом, но не в деталях. Она собирает воды с тех же территорий и несет их в тот же океан, но ее пороги и излучины совершенно непредсказуемы.

«А также водовороты и стремнины», – подумал Гилфорд.

Хотя до сих пор течение реки было достаточно спокойным. Выходит, река эволюции таит в себе схожие опасности?

Салливан, Гиллвени, Финч и Робинсон распоряжались дневными часами. «Букашки и цветочки, камушки и косточки» – так называл это время повар Дигби. Ночь принадлежала Кеку, Такману и Берку, топографам и навигаторам, с их секстантами и звездными картами в лучах фонарей. Гилфорд любил расспрашивать Кека о точном местонахождении экспедиции, потому что ответы неизменно были романтично-замысловатыми. Например: «Мы входим в Кельнскую бухту, мистер Лоу, и в скором времени увидели бы Дюссельдорф, если бы мир не перевернулся вверх тормашками».

«Вестон» стал на якорь в широкой излучине, которую Т. Комптон именует Соборной заводью. Рейн течет в неглубокой рифтовой долине. К востоку от нас лежит гористый Бергишес-Ланд, где-то впереди Рейнское ущелье. Местность лесистая: минаретные деревья (выше, чем английские виды), огромные, цвета хаки полынные сосны, разнообразные кустарники. В сухую погоду возможна опасность пожара. В той, другой Европе тут находилось буроугольное месторождение. Комптон говорит, в этих местах замечены черные углекопы, уже действуют штольни и неглубокие шахты (по минимуму). Мы сами видели примитивные дороги и движение по реке. Финч утверждает, что обнаружил признаки наличия коксующегося угля; бог даст, когда-нибудь эта местность станет центром чугунолитейной и сталелитейной промышленности; сырье – оолитовые руды с берегов Мозеля. Это если США не дадут «нагородить на континенте границ».

Салливан говорит, что уголь – это еще одно доказательство существования древней Дарвинии, стратиграфической последовательности, обусловленной поднятием Рейнского плато в третичном периоде. Главный вопрос: идентична ли дарвинианская геология староевропейской, а все расхождения вызваны исключительно иными эрозионными и русловыми процессами, или же дарвинианская геология с европейской схожа лишь приблизительно, отличаясь в нюансах. Последнее может повлиять на наше исследование Альп: какое-нибудь неожиданное ущелье в окрестностях Монженеврского перевала или перевала Бреннера заставит нас с позором вернуться обратно в Дж-вилль.

Погода прекрасная, небо голубое, течение реки стало быстрее.

Гилфорд отдавал себе отчет в том, что неспешный речной круиз с полным снеди камбузом, долгие прогулки с камерой и гербарным прессом по галечным пляжам, где нет ни назойливых насекомых, ни диких зверей, звездные ночи, подобные которым он видел разве что в Монтане, – все это не может продолжаться бесконечно. Чем выше «Вестон» поднимался по течению Рейна, тем круче становились стены ущелья и эффектнее пейзаж, так что несложно было вообразить здесь Старую Европу с ее сгинувшими замками («Эбербах, – нараспев принимался перечислять Кек, – Марксбург, Сунек, Кайзерпфальц…») и многочисленным тевтонским воинством в остроконечных шлемах с плюмажем.

Но это была не Старая Европа, и свидетельства тому попадались на каждом шагу: иглоперки, шныряющие на мелководье, резкий коричный дух полынных сосен (которые на самом деле были не полынью и не соснами, а высокими деревьями, и на них спиральными рядами росли ветки), ночные крики существ, пока даже не имевших названия. Люди уже селились здесь – время от времени Гилфорд видел проплывающие мимо плоты, следы бурлаков на берегах, охотничьи хижины, древесный дым, рыбные запруды, – но это началось совсем недавно.

Гилфорд обнаружил, что находит какое-то успокоение в безлюдности этого края, в своей жуткой и прекрасной анонимности, в возможности оставить свои следы там, где прежде не ступала нога человека, – и знать, что природа очень скоро сотрет их. Эта земля ничего не требовала и не предлагала, кроме самой себя.

Но праздность не может продолжаться вечно. Впереди лежит Рейнфельден. Там «Вестону» придется повернуть назад. Вот тогда-то Финч и его спутники поймут, что значит по-настоящему остаться в одиночестве среди этих неведомых скал и лесов.

Рейнфельденский каскад, или Рейнский водопад, – конечный пункт судоходства. Дальше Том Комптон не забирался. По его словам, некоторые трапперы утверждали, что волоком добирались аж до озера Констанц. Но трапперы имеют обыкновение привирать.

Водопад выглядит не слишком впечатляюще в сравнении, скажем, с Ниагарой, зато эффективно регулирует течение реки. Над водой висит густой туман, над запотевшими скалами и лесистыми холмами собирается гигантский бледный грозовой фронт. Река стремительно несет свои зеленые воды, на небе сгущаются темные тучи, каждый камешек и каждая трещинка захвачены похожим на мох растением с нежными белыми цветочками.

Полюбовавшись каскадом и сфотографировав его, мы вернулись к началу волока: Том Комптон знаком с одним звероводом, который, возможно, согласится продать нам вьючных животных.

Постскриптум для Каролины и Лили: скучаю по вас обеих невыносимо. Такое чувство, что я говорю с вами на этих страницах, несмотря на то что я очень далеко – в самом сердце потерянного (или новорожденного) континента, где со всех сторон на горизонте маячит необычайное.

Зверовод оказался свирепым германо-американцем, отрекомендовавшимся Эразмусом и державшим на импровизированной ферме в некотором отдалении от реки огромное стадо меховых змей.