Китайская мысль: от Конфуция до повара Дина

Пространство: Мыслить кругами

В Древнем мире, как и в наше время, география – это нечто большее, чем просто описание физической среды, и она редко бывает полностью объективной. Древние китайцы занимались выстраиванием весьма самобытной моральной географии. Большинство цивилизаций, империй или колониальных держав стремились располагать себя в центре изведанного мира, и Китай здесь не исключение. Хотя древние тексты и археологические находки изобилуют свидетельствами, которые указывают на этническое и культурное разнообразие страны, общей тональностью источников, связанных с императорским двором и его советниками, остается культурный центризм (вспомните процитированное ранее: некоторые земли рождают людей разумных и мудрых, а следовательно, искусных в государственном управлении). Иностранцы, их земли, еда, лекарства, изделия и обычаи вызывали естественное любопытство, но с нравственной точки зрения мир за пределами цивилизованного императорского двора, Срединных царств или империи в целом обычно считался низшим по сравнению с китайскими достижениями.

Для понимания проистекавшей отсюда картины мира можно представить набор концентрических кругов, в пределах которых центр распространяет свое влияние – материальное, физическое, нравственное – на периферию. Ученые иногда называют этот процесс «китаизацией»: по мере его развертывания группы некитайских народов попадают под нарастающее влияние китайской культуры. Несмотря на то что регионализм и местная идентичность всегда оставались для Китая непростыми вопросами, в китайском мышлении глубоко укоренилось представление о том, что внутренние районы страны живут по общественным и экономическим законам, отличающимся от тех, что действуют в приграничье. Чем дальше от центра, тем слабее контроль, причем не только над экономическими и военными ресурсами народа, но и, что важнее, над народным сознанием, традициями и обычаями.

Те, кто служил правителям при дворах центральных государств или в императорской столице, рассматривали внешний мир как последовательность зон, уровень цивилизованности в которых снижается по мере удаления от центра. Конфуций замечает: «Если даже у и ди [варварских племен] есть свои правители, им никогда не сравниться со всеми ся [китайскими царствами], лишенными правителей» («Лунь юй», 3.5). Другими словами, лучше быть безголовым китайцем, чем мозговитым варваром. Тем временем конфуцианский философ Сюнь-цзы (ок. 335–238 гг. до н. э.), который был родом из Чжао, а служил в Ци и Чу, говорил о «Великом божественном порядке», в рамках которого центральные царства найдут должное применение примитивной варварской периферии: «В том, что Небо укрывает, а Земля взращивает, есть предельно прекрасное и есть бесконечно полезное. Тем, что прекрасно, украшают мудрость и добродетель, а тем, что полезно, кормят народ, и таким образом наступают покой и счастье. Это и есть Великий порядок» («Сюнь-цзы», 9–14)^[16]. Племена и кочевые народы, которые окружали срединные земли Китая, иногда сравнивались с животными: они принадлежали к биосфере, в которой живые существа питались сырым мясом, а не приготовленным зерном, одевались в звериные шкуры и говорили на странных языках, напоминавших звуки, издаваемые зверьем и птицей.

При этом подразумевалось, что те, кто отказывается преобразиться под цивилизующим влиянием китайской власти, обречены на исчезновение с карты мира. Многие китайские мыслители поясняли очеловечивающее влияние цивилизации, культуры (а позже и империи), обособляя друг от друга центральные земли и окраинную периферию. В этом биполярном видении мир делился на «внутреннее» и «внешнее». Конечно, в значительной степени это предопределялось особенностями восприятия или политической риторикой. Символический ареал Поднебесной и ее реальная власть и влияние редко совпадали полностью. Воображаемая география запечатлевалась в императорских парках и описывалась в поэтических произведениях уже в эпоху Хань. Таким образом, разум в своих странствиях мог выходить далеко за пределы физически зримого мира. Хорошие примеры того, как работает географическое воображение, можно увидеть в «Каталоге гор и морей» («Шань хай цзин»). Этот любопытный трактат ведет читателя по миру, предлагая описания неведомых созданий и мест, которые, как считалось, мог видеть легендарный Юй Великий – этот герой путешествовал по землям, которым предстояло стать Китаем, после того как спас их от затопления при разливе реки Хуанхэ. Каждый уголок мира являет смешение людей, духов, животных и прочих диковин, наряду с реальными и мифическими достопримечательностями:

В Великой пустыне находится гора Бутин. Там кончается река Блестящая. [Там] есть люди о трех туловищах. Жена Предка Выдающегося (Цзюнь) Небесная дева (Эхуан) родила [людей] царства Трехтуловищных. [Они принадлежат] к роду Тао, питаются просом, приручают четырех птиц. [Там] есть [священный] омут. Он квадратный, от четырех [его] углов расходятся дороги. Северная подходит к Черной речке, южная – к Великой пустыне. Северная часть [омута] называется Пучина Малого Покоя. Южная часть называется Пучина Исхода. Здесь купается Шунь («Шань хай цзин»)^[17].

Хотя воображаемые места берут начало из мифов и легенд, само описание чуждых земель и невиданных созданий воспринималось как способ управлять ими. Назвать – значит объяснить, даже если вам вряд ли посчастливится увидеть эти неведомые края и их обитателей своими глазами.

Самое древнее географическое описание Китая можно найти в тексте, известном как «Дары Юя» («Юй гун»), который якобы был создан в легендарную эпоху императоров Яо и Юя, но, скорее всего, датируется примерно IV в. до н. э. Он подразделяет все известные земли на девять провинций, или территорий, и рисует пеструю картину населяющих их народов, а также подношений, направляемых этими народами ко двору. К III в. до н. э. возникла еще одна версия китайской географии, представленная в теориях философа-натуралиста Цзоу Яня (305–?240 гг. до н. э.). В его интерпретации территории, называемые Срединными царствами, совокупно составляли один регион из 81, на которые распадался мир. Часть суши, занимаемая Срединными царствами, была частью «Красного божественного острова», который, в свою очередь, состоял из «девяти земель». За его пределами лежали восемь других континентов, окруженных небольшими морями, не позволявшими людям и животным переходить с одного континента на другой. Таким образом, Китай составлял девятую часть одного из девяти крупных континентов.

После знакомства с этими географическими картинами начинаешь понимать, что порядок, согласно китайскому воззрению на мир, в конечном счете исходит из центра, а все регионы, материальные богатства и люди естественным образом тяготеют к цивилизованному сердцу страны. Мир, таким образом, распадается на радиальные или циркулярные зоны, концентрирующиеся вокруг господствующего центра. На практике, впрочем, актуальная китайская география классического периода была менее причудливой, поскольку на нее влияли социально-политические, культурные и экономические факторы. Русло реки Хуанхэ, по сути, делило Китай на две основные сферы влияния. Запад, «лежащий за горными перевалами», традиционно находился под властью воинственного государства Цинь. Государства, разбросанные к востоку от Хуанхэ, взращивали самые яркие философские, литературные и административные таланты Китая. К югу располагался бассейн реки Янцзы, в котором развивалась самобытная южная культура. Свободное перемещение людей и товаров было ограничено – как и в современном Китае, где регистрация граждан по месту жительства остается обязательной. Чтобы беспрепятственно преодолевать внутренние и внешние кордоны, путешественникам требовались специальные разрешения и паспорта. Иначе говоря, в самые важные для становления китайской мысли времена Китай географически ограничивался относительно небольшой областью, лежащей между Хуанхэ на севере и Янцзы на юге.

Язык и письменность

Сегодня китайская иероглифическая письменность известна по всему миру более, чем когда-либо прежде. Именно она ассоциируется в нашем сознании с образом Китая. Китайские иероглифы смотрят на нас с неоновых вывесок торговых центров, из ресторанных меню, со всплывающих баннеров в интернете, с рекламных щитов на стадионах, со спортивной формы известных команд, с татуировок на подтянутых молодых телах. С тех пор как письменность сделалась единообразной, иероглиф стал безошибочным символом всего китайского. Письменный китайский на протяжении веков и до сегодняшнего дня функционировал как lingua franca: он обеспечивал коммуникацию китайских сообществ, разделенных географическим или социальным положением, а также спецификой местных диалектов. Устный и письменный китайский действуют в разных регистрах. С одной стороны, письменный язык позволяет лишь читать, но не говорить и не общаться устно; с другой стороны, тот, кто владеет устным языком, но не письменностью, лишен доступа к огромному спектру смыслов. На протяжении всей китайской истории освоение письменного языка возвышало его носителей. Ни в какой другой культуре письменность не была столь органично и неразрывно встроена в само ядро социальной, интеллектуальной и религиозной жизни.

Изобретение письменности принимается специалистами за ту точку, с которой начинается отсчет истории того или иного народа. Если бы возраст культуры измерялся, исходя из древности ее письма, то Китай считался бы одним из младших членов мировой цивилизации. В конце концов, гадальные кости Шан появились только около 1200 г. до н. э., то есть почти на две тысячи лет позже появления письменности в Египте и Месопотамии. Но, разумеется, китайская цивилизация намного старше, чем ее письменные памятники: ее неолитическое происхождение можно проследить до пятого тысячелетия до н. э. Чтобы оценить всю ту власть и весь тот престиж, которые привносились в китайское сознание письменностью и иероглификой, нужно понимать, что для древних китайцев письменные знаки были не просто выдуманным кодом; считалось, что китайское письмо порождено самой природой.

Согласно легендам, иероглифы возникли из естественных явлений. По версии, сохраненной в одном из комментариев к «Книге перемен», мифический властитель Фу Си всматривался в образы в небесах, а также в следы зверей и птиц на земле^[18]. Это вдохновило его на изобретение набора линейных диаграмм, известных как триграммы, – комбинаций из трех непрерывных или прерывающихся линий, которые можно было объединять в шестьдесят четыре гексаграммы, используемые для предсказания будущих событий (мы снова встретимся с ними в следующей главе). Другая связанная с этим история касается Цан Цзе (см. илл. 1.2), писца при дворе легендарного Желтого императора. Если верить рассказам, он тоже придумал письменность, имитируя птичьи следы. Поздний комментатор замечает, что злые духи боялись изобретения письменного слова, поскольку его можно было использовать для борьбы с ними (это суеверие, кстати, живо и доныне: китайцы широко используют талисманы с надписями, отпугивающими духов). Он сообщает и о том, что даже кролики впали в ужас, предчувствуя, что их шкурки теперь пойдут на кисти для туши! Впрочем, если отвлечься от горестной участи бедных ушастиков, можно констатировать, что в этих мифах зафиксировано убеждение, согласно которому письмо воспроизводит структуру реальности и Вселенной в целом. Иначе говоря, освоение письменного слова означало не просто приобщение к книжной премудрости – оно предоставляло ключ, которым можно было открыть сокровенные тайны жизни. Оно давало власть над миром и его историей.

Илл. 1.2. Цан Цзе, легендарный изобретатель китайской иероглифической письменности. Факсимильный репринт из энциклопедии «Сань-цай ту хуэй», 1609

Непрерывная история китайской письменности насчитывает более трех тысяч лет. Большинство доступных сегодня источников написаны на классическом китайском (вэньянь). Со времен Хань до последних дней династии Цин использовалась примерно одна и та же версия классического китайского. До начала XXI в. вэньянь оставался основным языком официального письменного общения по всей Восточной Азии, будучи универсальным средством коммуникации для государственных служащих и образованных классов. По степени охвата и влияния его можно сравнить с латынью и французским в прошлые периоды европейской истории или даже с сегодняшним английским. Естественно, языки не остаются статичными: они меняются, реагируя на внешние и внутренние воздействия. В III в. в Китай пришел буддизм, и это стало первым внешним фактором, повлиявшим на вэньянь. Кроме того, с династии Юань классический язык начал вбирать в себя просторечные – то есть разговорные и нелитературные – элементы.

Существует прямая связь между лингвистической структурой языка, использованного в гадальных надписях эпохи Шан, и вэньянем. Современный вид некоторых иероглифов все еще напоминает об их древних формах – таковы, например, обозначения сердца, Солнца, Луны, двери, человека или демона. Эти иероглифы – формализованные изображения самих объектов, они называются пиктограммами. Помимо пиктограмм, китайский язык также может объединять два или более графических знака в один иероглиф, чтобы выразить более абстрактные понятия (например, изображения Солнца и Луны образуют иероглиф «ясный, сияющий, просвещенный»; два дерева формируют иероглиф «лес»; человек, прислонившийся к стволу, дает иероглиф «отдыхать»). Первый китайский этимологический словарь – «Объяснение простых и анализ составных иероглифов» («Шовэнь цзецзы»), составленный Сюй Шэнем (30–124), объединяет иероглифы по 540 графическим классификаторам-радикалам; современные словари путунхуа^[19] выделяют около двухсот радикалов. Иероглифы делятся на шесть типов: а) обозначающие идеи; б) происходящие от пиктограмм; в) состоящие из элемента формы и элемента произношения; г) сложносоставные; д) звучащие по-разному, но имеющие сходные значения; е) заимствованные. В современном путунхуа 90 % иероглифов – это фоноидеограммы: они состоят из семантического элемента, передающего значение, и фонетического элемента, передающего звучание. Чтобы освоить конфуцианское «Пятикнижие» и уметь писать, ученому нужно было иметь в активном словаре порядка пяти тысяч иероглифов. Но на самом деле требовалось знать намного больше, поскольку важно было распознавать разные варианты написания, заимствованные иероглифы, а также расшифровывать комментарии.

Вэньянь, каким он представляется в наших источниках, в сущности, не был разговорным языком. На классическом китайском удобно было читать, но для разговоров он был не слишком эффективным – и этим в значительной мере можно объяснить его успех в качестве универсального инструмента письменной коммуникации. Большинство официальных документов и литературных произведений, созданных до начала ХХ в., записаны на том или ином стилистическом варианте классического китайского. Этим языком пользовались философы, поэты, чиновники и авторы трактатов и комментариев. Чтобы точнее отразить масштаб его распространенности вплоть до прошлого столетия, его следовало бы называть литературным китайским. Но, поскольку классический период истории Китая был отмечен появлением множества важных канонических текстов и ключевых мыслителей, современные ученые и исследователи, как правило, предпочитают называть все формальные виды китайского письма до начала XX в. по-другому – для них это классический китайский.

Влияние классического китайского на нынешний путунхуа огромно, особенно в литературных и формальных выражениях. Умение писать и читать тексты на классическом китайском продолжает оставаться отличительным признаком образованного человека и в современных китайских обществах. Задания нынешних китайских школьников довольно часто включают декламацию, заучивание и цитирование известных произведений. Одни китайские политики включают в свои речи подходящие цитаты; другие берутся за кисть, чтобы переписать фрагменты классических работ; третьи – среди них был, в частности, Мао Цзэдун – пишут стихи в стиле древних. И в устном, и в письменном варианте современный путунхуа наполнен лексикой, заимствованной из классического китайского, – пословицами, аналогиями и примерами. С нашей современной точки зрения классический китайский предстает в качестве языка, предназначенного в первую очередь для того, чтобы читать, а не слушать (за исключением, возможно, поэзии). Будучи главным образом языком письменной речи, классический китайский есть нечто большее, чем просто транскрипция языка разговорного. По этой причине в добротные университетские программы обязательно входит обучение классическому китайскому: оно помогает студентам глубже понять китайскую цивилизацию. Несмотря на попытки борцов за новую культуру, действовавших на подъеме движения «Четвертого мая» (ок. 1915‒1921), отказаться от официального использования классического языка в пользу более разговорного китайского, он по-прежнему пронизывает весь лингвистический и текстуальный ландшафт Китая.

Желая разграничить современный путунхуа и классический китайский, иногда указывают на то, что сегодняшний язык применяет упрощенные иероглифы, а древние пользовались традиционными, или более сложными, иероглифами. Однако связывать упрощенные иероглифы с современным миром, а усложненные иероглифы с былинным прошлым не вполне правильно. Упрощение китайских иероглифов, начатое в 1930-е гг. и завершенное после основания в 1949 г. Китайской Народной Республики, не затронуло письменные системы китайских сообществ за пределами коммунистического Китая, например в Гонконге и на Тайване. В КНР письменность упрощали, желая продвинуть массовую грамотность и поощрить образованность. Преобразования преследовали политические цели, увязывая новый коммунистический режим с такой официальной письменной системой, которая считалась более эффективной и доступной для всех слоев общества; она была призвана преодолеть разрыв между высокообразованными элитами императорского Китая и необразованными и преимущественно неграмотными массами. Подобно Первому императору, Государственный совет КНР, запуская реформу письменности, совмещал прагматизм с символизмом. Но упрощать сложные иероглифы начали отнюдь не в XX в.: большинство вульгаризированных форм, входящих в перечень примерно 2200 официально признанных упрощенных иероглифов, можно обнаружить в рукописной культуре столь давних времен, как периоды Тан и Сун. Сами китайские рукописи свидетельствуют о том, что простота использования и доступность письменности волновали не только современных людей.

Идеи и смыслы неразрывно связаны со структурой языка. Лингвисты отнесли бы классический китайский к разряду эллиптических языков. Подобные языки, преимущественно односложные, стремятся передать широкий объем значений посредством относительно небольшого числа символов. Другими словами, для чтения на классическом китайском необходимо умение воспринимать его неполноту. Читателю нужно научиться восстанавливать недосказанное; он может делать это, опираясь на порядок слов, параллельное применение определенных слов и фраз, привлечение функциональных слов и рифм. В классическом китайском языке окончания слов не изменяются ради указания времени, падежа, залога, лица или числа. В нем нет склонений. Грамматическое предназначение слов в основном выводится из их порядка или синтаксиса. Следовательно, многие слова могут выполнять различные функции в зависимости от того, где они встречаются в предложении. К примеру, иероглиф с базовым значением «хороший, добрый» может действовать как существительное («доброта – это…»), прилагательное («хороший человек») или переходный глагол («считать что-то хорошим»). А значит, читателю классических китайских текстов не нужно осваивать множество сложных грамматических правил, за исключением основных синтаксических норм. Но зато, чтобы понять этот язык, требуется освоить огромный массив лексики и научиться справляться с семантической акробатикой иероглифов. Для этого, особенно на начальных стадиях, приходится довольно много учить наизусть, а также развивать интуитивное чувство языка. Именно эти причуды классического китайского, несомненно, во многом объясняют весьма значительные расхождения между западными переводами, особенно когда дело касается текстов, насыщенных образной речью. Вдобавок к письму важным средством передачи идей также служили запоминание и устная передача. Многие записанные тексты довольно скупо расходуют слова или пользуются набором стилистических приемов, помогающих запоминанию (рифмы, аналогии, повторы, цитаты). Таким образом, тексты, приписываемые китайским мастерам философии, вряд ли дословно воспроизводят сказанное ими.

Наконец, еще одна важная особенность языка, на котором изъяснялись китайские мыслители, заключается в том, что он не слишком развит в аналитическом аспекте. Именно из-за этого западные читатели не сразу опознают китайский текст как философский. Классический китайский, передавая идеи, опирается на множественные аналогии, метафоры и аллюзии. Кто-то может возразить, что четкий и недвусмысленный аналитический лексикон есть несомненный признак ясно мыслящего ума. Но так ли это? Столь же основательны и утверждения о том, что привлечение ярких образов, аналогий и метафор открывает возможности, которыми не располагает сухой язык логики и определений. Как заметил Фэн Юлань (1895–1990), «язык китайских философов настолько непонятен, что намеки [и скрытые смыслы], содержащиеся в их изречениях, оказываются почти бесчисленными». Образный язык не обнаруживает ни малейшей ущербности при передаче абстрактных идей. Напротив, нередко использование образов и метафор расширяет наши горизонты трактовки понятий. Оно способно смягчить грани абстрактного или излишне теоретичного языка. Услышать, что вы проживаете весну или осень своей жизни – это совсем не то же самое, что получить очередное напоминание о своем возрасте или же быть причисленным к подросткам и пенсионерам.