Kitabı oxu: «А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею», səhifə 4

Контрафактное скольжение

В 1930-е годы в СССР происходила ускоренная индустриализация. Русского психолога Александра Лурию, работавшего в то время, интересовало, как перемены влияют на человеческое мышление.

Лурия, как и его учитель Лев Выготский, критически относился к господствовавшему тогда представлению о том, что стимул вызывает тот или иной ответ автоматически, как у знаменитых собак Павлова, у которых слюноотделение начиналось, как только ученый звонил в колокольчик, оповещая о кормежке. Лурия полагал, что у человека между стимулом и ответом есть что-то еще. Мысли.

Но, в отличие от популярных в то время европейских феноменологов, Лурия не был уверен в том, что мыслительные паттерны одинаковы у всех людей, независимо от общественного контекста. Он полагал, что влияние оказывают и социоисторические факторы, например то, живет человек в индустриальном или в аграрном обществе.

Чтобы исследовать этот вопрос, Лурия и группа советских ученых провели ряд когнитивных экспериментов в отдаленных селениях Узбекистана и Киргизии, где условия жизни сильно отличались от существовавших в то время в Европе. Большинство этих сообществ были типично феодальными и патриархальными и находились под властью богатой верхушки. Многие участники экспериментов не ходили в школу и были неграмотными.

Как антрополог, Лурия налаживал контакты и дружеские отношения с жителями поселений, в которые приезжал, и, беседуя с крестьянами, предлагал им пофантазировать. Элементом этих игр воображения был тип контрафактного рассуждения, при котором из двух условных посылок предлагается сделать вывод, так называемый силлогизм.

Например: «На Дальнем Севере, где снег, все медведи белые. Новая Земля расположена на Дальнем Севере. Какого цвета там медведи?»

В разговоре с Рустамом, 41-летним дехканином, дискуссия развивалась следующим образом:

РУСТАМ: Если кто человек опытный и везде поездил, то такой человек сможет ответить на ваш вопрос.

ЛУРИЯ: Но на какую мысль наводят мои слова?

РУСТАМ: Человек, который много поездил, бывал в холодных странах и все видел, такой человек сможет ответить, он знает, какого цвета бывают медведи.

ЛУРИЯ: На севере, в Сибири всегда лежит снег. Там, где лежит снег, медведи белые. Какие медведи водятся на севере, в Сибири?

РУСТАМ: Я никогда не бывал в Сибири. Таджибай-ака, который умер в прошлом году, вот он бывал. Он говорил, что там есть белые медведи, но не говорил, что это за медведи⁸⁶.

Лурии нелегко было даже вовлечь крестьян в такие разговоры. Отчасти это могло объясняться тем – как впоследствии указывали критики – что крестьян не слишком интересовали каверзные вопросы ученых горожан. Но в их ответах просматривались определенные закономерности, как, например, в разговоре с 37-летним дехканином из кашгарского селения (Китай):

ЛУРИЯ: Хлопок может расти только там, где жарко и сухо.

В Англии холодно и сыро. Может ли там расти хлопок?

АБДУРАХМ: Я не знаю.

ЛУРИЯ: Подумай об этом.

АБДУРАХМ.: Я был только в Кашгаре. Ничего больше я не знаю.

ЛУРИЯ: Но на основании того, что я сказал, может ли хлопок там расти?

АБДУРАХМ.: Если земля хорошая, хлопок будет там расти, но если там сыро и земля плохая, он расти не будет.

Если там похоже на Кашгар, он там тоже будет расти.

Конечно, если почва там рыхлая, он тоже будет там расти.

ЛУРИЯ: Хлопок может расти только там, где жарко и сухо. В Англии холодно и сыро. Что ты можешь заключить из моих слов?

АБДУРАХМ.: Если там холодно, он не будет расти. Если почва хорошая и рыхлая, то будет⁸⁷.

Крестьянам были чужды рассуждения, которые в начальных классах становятся привычными для школьников, но закономерность такова: крестьяне предпочитали связывать свои ответы с личным опытом, нежели включаться в предполагаемую реальность абсолютных истин, не зная, на чем она базируется.

Отказаться от опыта в пользу контрафактных истин казалось особенно странным, когда дело дошло до земледельческого силлогизма о хлопке, растении, о котором у крестьян имелся определенный багаж знаний. Около 60 процентов крестьян, с которыми беседовал Лурия, смогли решить силлогизмы, близкие к их личному опыту, но, размышляя, они редко придерживались заданных предпосылок. Подобно сорокалетнему дехканину Камраку, они пытались основывать свои ответы на том, чему научились сами.

ЛУРИЯ: Хлопок может расти только там, где жарко и сухо. В Англии холодно и сыро. Может ли там расти хлопок?

КАМРАК: …

ЛУРИЯ: Хлопок может расти там, где холодно и влажно?

КАМРАК: Нет, если почва мокрая, прохладная, тогда не может.

ЛУРИЯ: А вот в Англии она мокрая и прохладная. Будет там расти хлопок?

ЖЕНА КАМРАКА: У нас тоже бывает прохладная.

ЛУРИЯ: Но там совсем холодно и сыро. Будет там расти хлопок?

КАМРАК: Не знаю я… Я не знаю, какая там погода.

ЛУРИЯ: Хлопок не растет там, где холодно, а в Англии холодно. Растет там хлопок или нет?

КАМРАК: Не знаю… Если холодно, то не растет, если жарко, то растет. По вашим словам я должен сказать, что хлопок там не должен расти. Но я должен знать, какая весна бывает, какие ночи⁸⁸.

Если силлогизмы оказывались за пределами опыта дехкан, как в случае с медведями, то верный ответ давали всего 15 процентов. Те же эксперименты с похожими результатами повторили в других селениях, жители которых не посещали школу и были малограмотными. В то же время результаты Лурии показали, что практически все, кто хотя бы недолго учился в школе, с заданиями справились⁸⁹.

Лурия считал полученные результаты обнадеживающими. Индустриальное общество требовало грамотности и способности к абстрактному мышлению, человек должен был учиться контрафактному думанию. Детям следовало с младых ногтей привыкать строить логические заключения, а не цепляться за чувственный опыт как главный источник информации. Фантазия и саморефлексия должны выйти на новый, более высокий уровень, люди станут свободнее, менее привязанными к конкретному окружению.

В какой-то степени Лурия был прав. Исследования, проводившиеся в индустриально развитых странах, показывают, что власть захватило контрафактное мышление. Мы поразительно много думаем о том, чего не существует. Как же мы тогда, как надеялся Лурия, станем мыслить свободнее? С философской точки зрения, может, и интересно, что мы способны размышлять обо всем, от параллельных вселенных до воображаемых языков и единорогов, но такого ли типа мысли крутятся у нас в мозгу, когда мы чистим зубы или спешим куда-то по улицам?

Можем ли мы вообще сказать, о чем думают люди?

Этот серьезный вопрос долгое время исследовали, в результате чего возник не один методологический конфликт длиной в несколько десятилетий. Как я уже говорил, предмет наших размышлений извне не виден, и потому измерить его в мгновение ока нельзя. Проблема еще и в том, что мы замечаем свои мысли, но наблюдательны при этом по-разному. Если во время анкетирования спросить участников, о чем они обычно думают, ответы введут исследователей в заблуждение. Большинство людей не настолько внимательны, не настолько дистанцируются от своих мыслей, чтобы потом изложить их правильно.

Обойти указанную проблему можно при помощи того, что называется собиранием опыта. Метод заключается в том, чтобы без какой-либо закономерности и системы по несколько раз в день отправлять сигналы группе участников эксперимента. Вместе с сигналом поступает указание: участники должны записать, о чем они думают в данный момент. Поскольку они делают записи сразу, расстояние между тем, что, по их мнению, суть их обычные мысли, и тем, о чем они думают на самом деле, сокращается⁹⁰.

В наши дни этот метод усовершенствовали, он стал более эффективным благодаря информационным технологиям. Появилась возможность – по крайней мере, в западных странах, где обычно и проводятся эти исследования, – довольно подробно ответить на вопрос о ежедневных мыслях. И нет: предмет наших ежедневных раздумий – это совсем не теорема Ферма, проблема теодицеи или мысли о бесконечности Вселенной.

Прежде всего мы думаем о том, что будет, и о том, что было. Очевидно, что очень и очень немногие наши мысли, особенно когда дело касается фантазий или каких-то неприятных переживаний, заняты настоящим. Тут мы подвержены контрафактному мышлению: мы думаем о том, чего не существует, а того пуще – о том, чего еще не существует, то есть о будущем. Даже среди приятных мыслей доминируют мысли о будущем: надежда, предвкушение. Согласно одному исследованию, мысли о будущем почти вдвое привычнее, чем мысли о прошлом⁹¹.

Прежде всего мы думаем о самих себе. Когда мы размышляем о будущем или о прошлом, нас занимает не таяние ледников и не Тридцатилетняя война. У наших размышлений имеется центр. Этот центральный пункт мы называем я. Даже когда мы считаем, что думаем не о себе, этот центральный пункт чаще всего в наших мыслях присутствует: мы думаем о наших детях, наших друзьях, наших домашних животных, наших родителях.

Что касается тревоги, то тут нас тоже занимает в первую очередь не глобальное потепление и не появление в ряде стран правонационалистических правительств, хотя и то, и другое в перспективе с большой вероятностью как-то повлияет на нашу жизнь. Тревога касается более узкого круга вопросов, она больше связана с личной ответственностью, с тем или иным нашим выбором⁹².

В сфере работы и занятости предмет наших тревог варьируется во многом в зависимости от возраста. Согласно одному британскому исследованию, в начале взрослой жизни мы часто тревожимся о финансах и работе, но к сорока годам эти тучи имеют тенденцию рассеиваться. В списке тревог на протяжении всей нашей жизни на первое место выходит нечто иное: наши отношения с другими. Мы тревожимся о том, что с ними случится, что они о нас думают, что мы думаем о них.

С возрастом положение не улучшается. Похоже, пожилые тревожатся об отношениях с другими людьми не меньше молодых. Если бы наша размышлявшая вслух на лавочке женщина попадала в более обычную для своего возраста часть графика, то она бы не слишком тревожилась о деньгах и работе. Но ее размышления о том, что другие о ней подумают, страх оказаться отвергнутой и жажда быть любимой не выходят у нее из головы⁹³.

Наше контрафактное мышление масштабнее, чем требуется нам для того, чтобы ощущать себя благополучными. В ходе одного крупного исследования, результаты которого были опубликованы в журнале Science, учитывался общий опыт 5000 участников из 83 стран; было проведено 250000 опросов. Участники исследования в разное время дня сообщали, чем они занимаются в настоящий момент, как они себя чувствуют и не предаются ли они тому, что по-английски называется mind wandering: думают о вещах, которые здесь и сейчас не происходят. Такое «бесстимульное мышление», как это называется на языке науки, возникало примерно у половины опрошенных. Чем именно занимались люди, не имело особого значения. Единственным занятием, которое эффективно излечивало от ментального отсутствия, было «making love», занятие любовью.

Что в этом исследовании самое примечательное, так это самочувствие участников во время каждого опроса. Чем бы они ни занимались, их занятия, казалось, мало влияли на то, чувствуют они себя счастливыми или нет. Ощущение счастья появлялось прежде всего благодаря mind wandering. При активном переживании происходящего чувство счастья было сильнее; многие опросы даже позволили увидеть нечто большее, чем соответствие: причиной более интенсивного ощущения счастья была сосредоточенность на происходящем. Весьма примечательный момент, независимо от эмоционального наполнения мыслей. Приятные мысли не давали участникам эксперимента такого острого ощущения счастья, какое давала им погруженность в происходящее.

Вывод ученых гласил:

Человеческий разум есть разум блуждающий, а блуждающий разум – это разум несчастливый. Способность думать о том, чего не происходит, – когнитивное приобретение, имеющее свою эмоциональную цену⁹⁴.

Результаты менее масштабных исследований дают схожие результаты. Неудивительно, например, что тревога, связанная с отношениями, финансами и работой, коррелирует с поддающимися диагностике психическими проблемами. Мечтатели – особенно те, чья фантазия является более развитой, – часто по сравнению с другими бывают меньше довольны жизнью. Конечно, у витания в облаках есть свои преимущества: так, у мечтательных детей по сравнению с другими лучше развита фантазия и контроль над собой. Но дети-мечтатели и расстраиваться склонны чаще⁹⁵.

Не думать о белом медведе

Возможно, Лурия вмешался бы и сказал, что разногласия во время крупных перемен в обществе – это естественно, но со временем человек обживется в индустриальном обществе. Однако мы до сих пор не решили эту проблему. Возможно, виной тому некоторая примитивность методов, слишком явно нацеленных на избавление от мыслей, которые мы переживаем как неуютные, и замену их более «позитивными».

Сейчас, когда я пишу эти строки, заголовок 891 книги содержит фразу stop worring⁹⁶, а 923 заголовка включают в себя выражение positive thinking⁹⁷. Доля заголовков, содержащих don’t worry⁹⁸, в англоязычной коллекции Google Books очень высока, а ведь это выражение на протяжении большей части XIX века в заголовках практически не встречалось. Похоже, сейчас как никогда актуальна мудрость «Если вас беспокоит ваше беспокойство – хватит беспокоиться!»⁹⁹

Почему подобные советы не помогают, поймет и ребенок. Пример такого ребенка можно найти в воспоминаниях Льва Толстого, где он описывает, как в детстве его брат Николай обозначил главную проблему: если мысль засела в голове, избавиться от нее усилием воли невозможно.

Николай придумал для трех своих братьев историю о тайне; если тайна раскроется, то зло будет изгнано из человеческих сердец, освободится дорога добру, и родится «муравейное братство». Эта тайна часто становилась темой их игр, и Толстой свято верил в ее существование. В ожидании дня, когда тайна раскроется, братья сидели, спрятавшись под стульями, занавешенными одеялами, в благоговейной тишине. Позднее Толстой вспоминал, как они, тронутые до слез, размышляли о муравейном братстве и грядущем всеобщем благе. Ему очень хотелось узнать, что же это за волшебная тайна, но Николай сказал только, что вырезал ее на зеленой палочке, а палочку закопал на краю оврага неподалеку от их усадьбы.

Когда братья решили отправиться на поиски палочки, Николай придумал испытание, которое им предстояло пройти. Надо было встать в угол и не думать о белом медведе.

Толстой искренне старался выполнить условие, но как он ни бился, ему никак не удавалось не думать о белом медведе. Стоило ему встать в угол, как мысль о белом медведе сама собой всплывала у него в голове. Белый медведь остался в памяти Толстого на всю жизнь, а зеленой палочке и ее очищающей правде суждено было сыграть такую роль в его творчестве, что незадолго до смерти Толстой завещал похоронить себя там, где, по словам Николая, была спрятана эта палочка¹⁰⁰.

Пока зеленая палочка Николая ждала, когда ее выроют, белый медведь обрел жизнь, и произошло это вскоре после того, как Лев Толстой на склоне лет начал писать о своем детстве. В 1863 году его современник Федор Достоевский размышлял о том, как сложно оказать кому-то услугу, не ожидая, чтобы облагодетельствованный не чувствовал себя должником. «Ведь это все равно, что не вспоминать о белом медведе, – писал он. – Попробуйте задать себе задачу: не вспоминать о белом медведе, и увидите, что он, проклятый, будет поминутно припоминаться»¹⁰¹.

Конечно, на какое-то время белый медведь впал в понятийно-историческую спячку. После психоаналитической революции речь пошла о другом: насколько легко можно избавиться от мыслей. Примечательно, что ранний психоанализ сумел убедить своих современников в следующем: считалось, что вытеснить мысли легко; более того: мысли, от которых, как предполагалось, избавиться проще всего, были еще и самыми неприятными. И хотя опыт говорил, как ужасно сложно изгнать из разума «худшее» – скорбь, мучительную неловкость, страх, несправедливость – идеи Зигмунда Фрейда о механизмах вытеснения в бессознательное надолго захватили наше воображение.

Но белые медведи пережили и эту эпоху в истории психологии. После того, как Достоевский написал про «проклятого белого медведя», прошло больше ста лет, и цитата всплыла в 1970-е годы, в номере американского Playboy. Одним из прочитавших тот номер был студент-психолог Дэниел Вегнер. Тогда Вегнер еще не знал, что его ждет, но к тому моменту, как он покинул бренный мир, он оказался связанным с белыми медведями больше, чем любой другой человек. Белым медведям суждено было создать Вегнеру блестящую карьеру и возвести его на пост руководителя Психологической лаборатории при Гарвардском университете. Не потому, что результаты его исследований явили миру что-то новое или поразительное, а потому что – как столь часто случается в мире психологии – ему удалось экспериментальным путем доказать то, что один мальчик, живший за 150 лет до него, знал и так¹⁰².

Первый эксперимент Вегнер провел в 1980-е годы. Группу участников исследования попросили – так же, как когда-то Толстого, – не думать о белом медведе. Другой группе дали указание усиленно думать о белом медведе. «Думание о белом медведе» измерялось двумя способами: в первом случае люди должны были вербализировать свои мысли на протяжении всего эксперимента, во втором – звонить в звонок каждый раз, когда белые медведи придут им на ум. Благодаря такому двойному методу можно было понять, говорят ли люди что-нибудь о белых медведях или думают о них «фоном».

Результаты оказались в определенной степени предсказуемыми. Участники исследования, которых попросили думать о белых медведях, думали о них чаще, чем те, кого просили о медведях не думать. Но «полного вытеснения так и не произошло», как писали в статье исследователи. Несмотря на указания, белые медведи проплывали в мыслительном потоке испытуемых, они заглядывали на огонек не меньше одного раза в минуту. Наблюдение братьев Толстых получило научное подтверждение.

В клинической психологии важным моментом является следующее: что произойдет, когда во второй фазе эксперимента группы получат задания, противоположные заданиям из первой фазы. Тем, кого сначала просили думать о белых медведях, оказалось легче выполнить задание «не думать о медведях». Те, кто медведей усиленно «вытеснял», напротив, испытали наплыв мыслей о медведях, когда руководители эксперимента попросили думать о них¹⁰³.

Сейчас этот эксперимент является одним из самых повторяемых в мире, и результат его остается неизменным. Вытеснить нежелательные мысли не просто трудно – это невозможно, и попытка прогнать ту или иную мысль неизбежно ведет к тому, что эта мысль будет держаться в голове еще настойчивее¹⁰⁴.

Что касается сильной тревоги, то такой «реванш разума» становится проблемой, которая может довести человека до того, что ему трудно будет встать с кровати.

Оппозиционная партия головы

Пессимистическая философия Артура Шопенгауэра построена на внутренней борьбе между позитивными и негативными мыслями. «Любое, пусть даже самое тривиальное событие, порождающее неприятное чувство, имеет свои последствия», – писал он, предвосхищая психоанализ. Мы бы рады не думать об имевшем место неприятном случае, но в соответствии с вышеописанной беломедвежьей логикой это означает, что неприятный случай «повлияет на все наши мысли: так небольшой предмет, поднесенный к самым глазам, ограничивает и искажает поле зрения».

Шопенгауэр хорошо знал, как сложно пытаться избегать негативных мыслей, его собственные попытки неоднократно проваливались. Страх передумать и изменить то или иное решение подтолкнул его к мысли о том, что в голове существует «оппозиционная партия», всегда готовая сказать свое слово:

В голове у меня постоянно присутствует оппозиционная партия, и когда бы я ни пожелал принять то или иное решение – даже если я основательно раздумывал над ним – эта партия набрасывается на меня из-за сделанного, хотя может оказаться и не права… Часто она осуждает меня, хотя я этого не заслужил. То же самое, без сомнения, происходит со многими другими, да существует ли хоть один человек, способный не размышлять о том, что лучше все-таки было бы не совершать того, что он, хорошенько подумав, совершил?¹⁰⁵

Шопенгауэр рано сформулировал мысль о том, что тревога далеко не всегда сосредоточена на будущем. Она часто развернута назад, к прошлым поступкам, о которых мы сразу же пожалели или пока не знаем, пожалеем ли, потому что последствия еще неясны. В рамках экзистенциальной философии подобный конфликт только приветствуется и одобряется. Верный себе, Кьеркегор возводит этот конфликт в правило:

Женишься – будешь жалеть, и не женишься – будешь жалеть… Посмеешься ли над глупостью этого мира – будешь жалеть, поплачешь ли над ней – тоже будешь жалеть… [Поверишь какой-нибудь девушке – будешь жалеть, не поверишь – будешь жалеть…] Повесишься – будешь жалеть, не повесишься – тоже будешь жалеть… Вот, господа, в чем заключается жизненная мудрость¹⁰⁶.

Хотя в клинической психологии лишь в последние десятилетия осознали значение «негативных мыслей», ученые не пришли к единому мнению о том, почему мы так часто сталкиваемся с сожалениями, так хорошо описанными в творчестве Кьеркегора.

Основа шопенгауэровского буддизма – идея о неком «желании», которое заставляет человека страдать и выражается в стремлении иметь и в страхе потерять желанное. Это желание всегда сопровождается мыслями о том, как бы обойти других.

Французский экзистенциалист Жан-Поль Сартр пришел к выводу о том, что самому ужасному переживанию – тревоге – суждено оставаться неизменной частью нашей жизни. В самой попытке избавиться от мыслей, которые у нас ассоциируются с тревогой, уже присутствует тревога – по той же причине, по какой белые медведи оказываются рядом, когда мы пытаемся не думать о них.

«Одним словом, я бегу, – писал Сартр в своей самой известной книге „Бытие и ничто“, – но я не могу не знать, от чего бегу, и бегство от тревоги является только способом иметь сознание тревоги. Таким образом, ее нельзя, собственно говоря, ни скрыть, ни избегнуть». Или, как он еще выражает эту мысль: «Конечно, мы не можем ее <тревогу – примеч. пер.> устранить, поскольку мы являемся тревогой»¹⁰⁷.

Звучит тяжеловато. Но, может быть, Кьеркегор и Сартр затеяли здесь немного ребяческое состязание, стремясь представить тревогу как нечто в высшей степени человеческое.

В своей последней опубликованной книге – сборнике интервью (когда он в конце жизни переживал тяжелые времена, начал спиваться и ослеп) – Сартр говорит, что так и не понял, что такое тревога.

«Это надувательство. Я говорил о тревоге, потому что другие о ней говорили, так было модно. Все тогда читали Кьеркегора»¹⁰⁸.

Интервью было настолько непохожим на прежние высказывания Сартра, что его спутница жизни Симона де Бовуар плакала, читая эти слова. Она опасалась, что бойкие юнцы воспользовались старостью Сартра и прорезавшейся у него болтливостью. И все же у Сартра, похоже, еще хватило присутствия духа настоять, чтобы сборник интервью издали¹⁰⁹.

«Сам я никогда не испытывал отчаяния. В 1930–1940 годах оно было ключевым понятием. Хайдеггер тоже его придерживался. Мы оперировали этим понятием, но для меня оно ничего не значило»¹¹⁰.

Может быть, против этого высказывания говорил ежедневный рацион Сартра – четыре таблетки коридрона (амфетамина), полбутылки виски и 4–5 таблеток снотворного. Важнее здесь то, что в конце жизни Сартра все меньше интересовали рассуждения о человеческих проблемах как проблемах «экзистенциальных» в значении «вечных». Утверждая, что человек осужден быть свободным, Сартр переключил внимание на то, как биография и общественное положение человека ограничивают и определяют его представление о свободе¹¹¹.

Может быть, свободная воля не должна генерировать тревогу, независимо от контекста? Если мы располагаем свободой мысленно бежать от чего-нибудь, то, следовательно, мы располагаем свободой и не бежать. Что же тогда произойдет?

Может быть, если мы прекратим гнать от себя белых медведей, жизнь с ними окажется вполне терпимой?

С чего мы вообще взяли, что надо прекратить о них думать?