Kitabı oxu: «Пик»

Şrift:

* * *

Посвящается Марии.
Все самое важное, что есть у меня в жизни, – от нее

Блокнот № 1

Домашнее задание

МЕНЯ ЗОВУТ ПИК. Нет, правда! Ну да, имя малость необычное. Но ведь имена себе не выбирают. И родителей не выбирают. (Да и много чего в жизни, уж если на то пошло.) Мне еще повезло, могло быть и хуже. Папа с мамой думали сначала назвать меня Ледником, потом Пропастью, потом Ледорубом и так дошли до Пика. Нет, кроме шуток! Спросите у мамы, она подтвердит.

Винсент – так зовут моего литературного наставника (если вы ходите в обычную школу, у вас вместо таких наставников – просто учителя литературы) – задал мне домашнее задание: написать вот этот вот текст в качестве годового зачета (у нас такая особая школа, в ней не ставят оценок).

Да, когда Винсенту попадается на глаза предложение вроде того, что вы только что прочли, он говорит: Пик, мальчик мой, хаотическое нагромождение парентез еще никогда не способствовало эффективной коммуникации. (Да-да, вот так вот он и говорит.) В переводе на человеческий язык – ничего не понятно и все вперемешку. Я ему на это отвечаю, что вся моя жизнь – сплошное нагромождение, и далеко не только парентез (что бы это ни значило), а за хаос я вообще не отвечаю; чего он хочет, если я пишу эти строки, сидя в кузове грузовика «Тойота», который штурмует горные дороги Тибета (технически это в Китае), а в руках у меня карандаш без ластика, и готов поспорить, что в ближайшее время в места, где можно приобрести ластик, я не попаду.

Винсент еще говорит, что хороший писатель начинает рассказ не с начала, а с середины, ловит читателя как бы на крючок, чтобы затем вернуться назад и рассказать то, что случилось до крючка.

Как только ты поймал читателя на крючок, можно писать что хочешь – он болтается себе на крючке, а ты волен не торопясь водить его туда-сюда до самого конца книги.

Надо полагать, Винсент воображает себя рыбаком, а своих читателей – рыбой. Если так, то улов у Винсента покамест неважнецкий. Вот вы слышали про такого писателя? «В ответ – тишина». А ведь он написал добрых два десятка романов. Его книжки если кто и может найти, то только я, в самых обшарпанных букинистах в самых дальних углах. Их не переиздают, так как никто их не читает (кроме, понятное дело, меня). В этой связи, как сказал бы Винсент, «невольно задаешься вопросом»: а он вообще сам что-нибудь понимает по части писательства?

(Ну вот, слово не воробей, вылетело. Не ожидали, Винсент? А кто нас учил, что долг писателя – говорить жестокую правду своим, ни на что не похожим голосом; писатель никому не смеет уступать: ни друзьям, ни обществу, ни страху возмездия; никто не смеет затыкать ему рот! А ведь вы думали, небось, что в классе вас никто и не слушает. Впрочем, книги-то ваши мне нравятся, иначе ради чего бы я их разыскивал по всему городу? И уж конечно, я не стал бы записывать все это, трясясь по тибетской грунтовке.)

Да, и кстати о грунтовых дорогах Тибета…

Сегодня утром нам пришлось притормозить – надо было объехать гигантский валун, размером с небольшой автобус; тот скатился со скалы и перегородил дорогу. В Америке для таких случаев имеются динамит и тяжелая дорожная техника, которой управляют хорошо обученные профессионалы. В Тибете дорожные препятствия такого рода устраняют с помощью кайла и кувалды, а машут ими заключенные в протертых до дыр обносках; и махать приходится, пока весь валун не обратится в пыль. Увидев нас, заключенные заулыбались; наш водитель ехал медленно, стараясь не задеть их закованные в кандалы ноги на узкой дороге. От каждого удара во все стороны разлетались каменные осколки; радостные лица заключенных были покрыты ссадинами и порезами. Другая группа заключенных собирала отбитые от валуна куски в тачки; с наполненной тачкой они выходили на дорогу и засыпали колдобины; а там уже совсем старые тибетцы, тоже в кандалах, разравнивали и утрамбовывали самодельный щебень лопатами и граблями. Китайские солдаты в зеленой форме, с ружьями через плечо, стояли вокруг здоровенных металлических баков, где горел огонь, и курили. Заключенные выглядели куда веселее солдат.

Я подумал: интересно, а когда я поеду этой же дорогой назад, валун еще будет лежать здесь? Вопрос, конечно, праздный – ведь в данный момент никто не возьмется сказать, а суждено ли мне поехать назад вообще…

Крючок

Я ПРОЛЕЗ ДВЕ ТРЕТИ ПУТИ ВВЕРХ ПО СТЕНЕ, как вдруг пошел мокрый снег.

На ветру черная плитка покрылась льдом. Мои пальцы онемели. Из носа текло. Вытереть нос было нечем – для этого нужна свободная рука. Съехать вниз тоже не вариант – там 170 метров с лишним, а у меня не было с собой веревки такой длины. И ведь, главное, я распланировал все до мелочей и все предусмотрел, но каким-то образом умудрился забыть о погоде! И тут на́ тебе.

Порывом ветра меня чуть было не сорвало со стены. Я изо всех сил вцепился пальцами в щель между плитками. Ветер снова стих.

Нормальный человек подождал бы до июня – но нет, мне, кретину этакому, понадобилось лезть сюда в марте. Почему? Да нипочему – все же было уже готово, а ждать я, какая штука, не умею. Я тщательно изучил стену, разработал всю систему страховки, а дальше просто поставил крестик в календаре. А так, если назначенный день пропустишь, – кто его знает, может, я и вовсе не полезу. Вообще-то, чтобы отговорить себя от такой затеи, немного надо. Поэтому-то шесть с лишним миллиардов людей спокойно сидят дома, в то время как один…

– Кр-р-р-р-р-р-р-р-р-р-ретин! – заорал я сам на себя.

Так, что у нас с вариантами?

Вариант № 1: долезть до конца. До верха остается 90 метров, то есть около сотни шагов (лезу-то я, конечно, на руках, но как это еще назвать?). Вопрос, не отвалятся ли на таком холоде пальцы.

Вариант № 2: лезть вниз. Те же 170 метров, что я уже пролез вверх, две с половиной сотни шагов теми же обледенелыми пальцами.

Вариант № 3: ждать спасателей. Ага, щас. Это даже не вариант. Я же никого не предупредил, никто не знает, что я сейчас на стене. К утру (это если кому-нибудь придет в голову поглядеть вверх) на стене вместо меня будет красоваться ледяная горгулья. А если я при этом еще каким-то макаром выживу, то на стену заберется мама – с тем чтобы скинуть меня оттуда вниз лично.

Хорошо, раз так, продолжаем лезть вверх.

Пришлось двигаться аккуратно, подтягиваясь, только когда стихал жуткий ветер. По мере того как я поднимался, порывы делались все чаще. Снег превратился в град; я полз по стене словно сквозь рой ледяных ос. Но худшее ждало меня метрах в десяти от вершины, в каких-то вшивых пятнадцати шагах!

Я остановился немного отдохнуть, переждать, пока молочная кислота не перестанет есть мне плечи. Дышал через рот – устал, да еще мне и просто было страшно. Сказал себе, что вот сейчас отдышусь – и последний рывок.

Пока я отдыхал, меня окутал туман. Вершина здания пропала из виду – ну да туда ей, что называется, и дорога. Когда ты устал и дрожишь от ужаса, десять метров кажутся парой футбольных полей, что отрицательно сказывается на боевом духе. А на стену как лезут? Шаг, затем еще шаг, затем еще, и так далее. Думать больше чем на шаг вперед нельзя – можно растерять решимость, а на вершину тебя заводит в первую очередь именно она, а уж потом навыки скалолазания и мышцы.

Наконец я сумел снова заставить себя дышать кое-как через нос, из которого продолжало отчаянно течь. Можно сказать, я не дышал, а фыркал – каждый второй вдох все-таки шел через рот.

Ну вот, ура, сказал я себе. Еще пятнадцать шагов – и мы у цели!

Я потянулся к следующей щели в стене и неожиданно столкнулся с небольшой проблемой. Ну, небольшой – это как посмотреть…

Оказалось, что, пока я выдыхал в облаке, правое ухо и щека примерзли к стене.

Как я уже говорил, чтобы долезть до самой крыши, нужны решимость, накачанные мышцы, опыт многих лет тренировок. Все это надо захватить с собой. А еще с собой не помешает захватить…

ЛИЦО!

Которое плотно пристало к стене, словно прибитое гвоздями, и, не скроем, известная его часть на ней и осталась – после того как я набрался решимости резко его от стены оторвать. Едва я сделал это, решимость сменилась яростью, я едва не лопался от злости. Впрочем, это-то мне и было нужно, чтобы все-таки завершить восхождение.

Ох, как я был зол! Каждый шаг сопровождался отчаянными ругательствами. Когда до крыши здания оставалось чуть более метра, я остановился. Что, может, покрасить это каменное чудище кровью? Да ладно тебе. Я вынул из рюкзака трафарет с горой (ну да, я понимаю, так нечестно, но чтобы рисовать по-настоящему, нужны обе руки, а на стене это, сами понимаете, не вариант), приклеил его на стену и залил синей краской из баллона.

И тут откуда ни возьмись у меня за спиной появился вертолет и чуть не сдул меня со стены.

– Вы арестованы! – перекрикивая шум винтов, раздался из динамиков голос.

Я посмотрел вниз. Винт разогнал туман. Впервые за последний час я сумел разглядеть внизу, с крыши почти трехсотметрового небоскреба, улицу.

Рядом с мной нарисовалась черная веревка. С крыши на меня смотрели, перегнувшись через парапет, двое незнакомых людей. Лица одновременно озабоченные и сердитые.

– Давай хватай веревку!

Еще чего! Мне остался всего метр с хвостом до цели! Я полез вверх.

– Веревку хватай, говорят тебе!

Я долез доверху и лег подбородком на парапет. Они схватили меня за плечи, завели руки за спину и застегнули на запястьях наручники. Одеты в форму отряда быстрого реагирования, на головах – бейсболки нью-йоркской полиции. Плюс оказалось, что их там не двое, а черт-те сколько.

Один из спецназовцев наклонился и тихо сказал мне в самое ухо – окровавленное, то, что примерзло к стене:

– Парень, ты каким местом думал, когда сюда полез?

Затем резко поставил меня на ноги и передал обычным полицейским.

– Так. Срочно везем этого недоумка в неотложку.

Швы и каталажка

ПЕРВЫЙ НАСТОЯЩИЙ ШОК я испытал, выйдя из лифта: едва открылись двери, меня ослепили вспышки фотокамер. Целая толпа журналистов. Почему? Откуда они взялись тут? Когда успели? Я же еще десять минут назад был на стене…

– О, да парню и шестнадцати нет!

– Как вас зовут?

– Смотрите, кровь!

– Зачем вы это сделали?

– Вы сумели долезть до самого верха?

Я не стал отвечать на их вопросы. Что уж там, я даже смотреть на журналистов не стал. Тут ведь вот какая штука. Самый смак в граффити – не качество исполнения, а загадка, как это сделали.

Какой-нибудь пассажир метро проезжает каждый день мимо запасных путей и видит там забытый состав, семнадцать грузовых вагонов. Месяц за месяцем они стоят, одинаковые и непримечательные, и вдруг в один прекрасный день пассажиры лицезреют их изукрашенными от крыши до колес яркими граффити. Водитель каждый день много лет подряд проезжает под одним и тем же виадуком и вдруг в один прекрасный день замечает, что весь бетонный потолок изукрашен непонятными ярко-оранжевыми и зелеными знаками.

Как это сделали?

Возвели леса?

За одну ночь сначала возвели леса, покрасили, потом разобрали?

Сколько людей принимало в этом участие?

Куда смотрела полиция?

И вообще, за каким дьяволом?

Вот за этим самым дьяволом. Ради загадки. Ради того, чтобы прохожие долго ломали себе голову. И, скажу я вам, отчаянно жаль, что граффити, сделанных ради загадки, так мало.

Мои голубые вершины были не бог весть какой величины, но зато я оставил их в таких местах, где их вообще, может быть, никто никогда не увидит – разве что какой-нибудь уставший после долгого дня офисный работник или мойщик окон. Меня поймали на шестом по счету небоскребе. Я собирался разукрасить девять. Почему именно девять? А черт его знает. А теперь весь мир поймет, как я это сделал. Загадка сама собой разгадалась, а хуже всего, что меня еще и сцапали.

Впрочем, это я в тот момент так думал.

Я ожидал, что в травматологию явится мама и оторвет мне для симметрии левое ухо, но она так и не возникла. (Кстати, выяснилось, что правое ухо было на месте, да и большая часть щеки.)

Травматолог, по виду индус, пару минут изучал мое лицо под яркой лампой, затем спросил, что случилось, кивнув в сторону стоявших в проеме двух полицейских, словно подумал, что это они меня так разукрасили.

– Лицо примерзло к стене дома.

– Полил бы теплой водой, сразу бы отмерзло.

– Кабы у меня была с собой теплая вода, я бы непременно именно так и поступил.

– В общем, я сейчас промою рану и наложу пару швов.

В неотложке я провел меньше часа. Потом меня отвезли в участок и заперли в пропахшей какой-то дрянью комнате с односторонним зеркалом. Что и говорить, выглядел я не шикарно. Признаться, и чувствовал себя не очень. Голова гудела, болели руки и ноги. Четыре ногтя треснули пополам – ощущение, словно пальцы окунули в серную кислоту. Врач в неотложке даже смотреть на это не стал.

Минуло, по ощущениям, два дня, прежде чем дверь снова открылась. В комнату вошел усталый на вид следователь в помятом костюме; в руках у него были мой рюкзак и какая-то толстая папка. Содержимое рюкзака он вывалил на стол и тщательно изучил все, предмет за предметом. Закончив, он сгреб все обратно в рюкзак, посмотрел на меня и покачал головой.

– Ну ты и влип, Пит.

– Пик, – поправил его я.

– В смысле пик? Горный?

– Ну да.

– Ничего себе имечко!

– Какие родители, такое и имечко.

– Во-во. Я только что имел удовольствие беседовать с твоей мамой. Она выдала мне официальное разрешение забить тебя бейсбольной битой насмерть.

Добрая любимая мама.

– Но кроме нее мне еще звонили, – добавил он. – Знаешь, кто это был? Наш дорогой мэр. Представь себе, парнишка, я служу в полиции тридцать пять лет, и до сих пор мэр мне ни разу не звонил. И, скажу я тебе, он в бешенстве. Оказывается, он сегодня как раз был на приеме в Вулворт-билдинг. Охрана сначала подумала, ты террорист какой, но теперь видно, что ты самый обыкновенный кретин.

Он явно ожидал от меня ответа. А что я мог ему сказать? Он прав! Я таки кретин! Надо было внимательнее изучать режим работы здания и расписание мероприятий на назначенный мной день, а уж потом лезть на стену. Теперь понятно, откуда взялась пресса: они не меня прибежали со всех ног снимать, они давно были в здании на приеме у мэра, а с ними и полицейские, включая спецназ.

– Так что придется тебе немного посидеть в каталажке.

– В какой еще каталажке?

Это, видите ли, был мой первый визит в полицию.

– В следственной тюрьме для несовершеннолетних. Пока тебе не предъявили обвинение, посидишь там.

Видимо, на моем лице отразилось удивление, так как следователь принялся разъяснять, что для несовершеннолетних существует отдельная судебная система и что окружной прокурор должен решить, какие мне предъявлять обвинения, а затем я должен предстать перед судьей и сказать, признаю я себя виновным в том, что мне предъявлено, или нет.

– И после этого я смогу идти домой, – сказал я.

– Как повезет. Может, тебя отпустят, а может, и нет. Это будет зависеть от назначенного залога и согласия родителей его внести. А то еще, может быть, судья и вовсе откажется выпускать тебя под залог, и ты промаешься в каталажке до самого суда или вынесения приговора. Запросто можешь проторчать там несколько месяцев, суды и без тебя завалены работой.

У меня язык прилип к нёбу.

– Я никогда не нарушал закон, – сказал я.

– Чушь. Тебя просто до сих пор ни разу не ловили.

Следователь вынул из папки несколько фотографий и протянул мне.

– Мы эти синие горы уже давно отслеживаем. Похоже, застали преступника на месте преступления.

Фотографии зернистые – видимо, сняты через телеобъектив с большим увеличением, – но синие трафаретные горы ясно видны.

На выходе из комнаты для допросов меня ждали двое полицейских в форме. С ними была и мама – в такой ярости, что едва могла говорить. Даже тот факт, что я весь в бинтах, не слишком ее разжалобил – она лишь спросила, как я себя чувствую.

– Вроде нормально.

– Мэм, нам пора везти вашего сына в изолятор для несовершеннолетних, – сказал один из полицейских.

Мама кивнула, обернулась ко мне.

– Пик, на этот раз ты серьезно влип. Посмотрим, что нам удастся сделать.

Меня увели.

К ИСХОДУ ТРЕТЬЕГО ДНЯ в изоляторе я полез на стенку. В буквальном смысле. Так что пришлось моему «советнику» (так здесь называют вертухаев) тонко намекнуть мне, что этого делать не следует.

Мальчик-Паук, Мальчик-Геккон и прочие заголовки в этом духе украшали все утренние газеты изо дня в день. Каждая новая статья глубже закапывалась в историю моей семьи: кто там мои мама, папа, отчим, даже сестер-близнецов не оставили в покое. В газетах были инфракрасные снимки, как я лезу на небоскреб, фотографии из школы, фотографии мамы и папы тех времен, когда они вместе занимались скалолазанием и их звали Скальными Крысами. Нашли даже две «синих горы».

На второй день в изоляторе я бросил читать газеты, а в общую комнату перестал заходить, как только история попала в телевизор.

Телефонные звонки из изолятора строго ограничены. Я единственный раз сумел дозвониться до мамы и спросить, как дела, но она именно в ту самую секунду была на встрече с адвокатами и не могла говорить.

Наутро четвертого дня в мою комнату (так здесь называют камеры) пришел «советник» и сказал, что у меня посетитель. Ну наконец-то!

Я ждал маму и был сильно разочарован увидеть вместо нее Винсента. (Ты уж, Винсент, не обижайся.) Он не знал, что я побывал в неотложке, и вздрогнул, увидев перебинтованную щеку и ухо.

– Я тебе книг принес почитать, – сказал он. – Наверное, тут скучновато.

– Еще бы. Спасибо.

– И еще пару блокнотов.

Он вынул из сумки два черных блокнота, упакованных в пластик, и положил их на стол с таким видом, словно это были древние рукописи неведомой цены.

– Фирменные, от компании Moleskine. Их делают в Италии. У этой компании богатая история. В ее блокнотах рисовали Ван Гог и Пикассо, в них писали Эрнест Хемингуэй и Брюс Чатвин.

– Подумать только!¹

Пожалуй, надо вам немного рассказать про мою школу. Она необычная. Настолько необычная, что у нее даже нормального названия нет. Ее называют Школой на Грин-cтрит, потому что она, вы не поверите, находится на Грин-cтрит. В нее ходят ровно сто учеников со всего Манхэттена; классы – с первого по тринадцатый. Обычный ученик нашей школы – вундеркинд по той или иной части: у нас и музыканты есть, и певцы, и танцоры, и актеры, и юные математические гении. А еще у нас в школе есть я, который ничего этого близко не умеет. Попал я в эту компанию потому, что в попечительском совете школы заседает и заодно на общественных началах (то есть не получая за это ни цента) работает школьным юристом мой отчим, Рольф Янг. Школа расположена в двух кварталах от нашего дома, и мои сестры-близнецы ходят туда, как и я, но в отличие от меня заслуженно – они блестяще играют на фортепиано.

Короче, школе потребовался целый год, чтобы обнаружить у меня «особый талант». По мне, они просто устали ждать от меня чего-то путного и просто выдумали его из головы – надо же иметь какой-то повод убедить Рольфа и дальше работать на них за просто так.

– Пик у нас будет писателем! – объявила в один прекрасный день директриса, держа в руках сочинение, которое я написал в то же самое утро, наскоро доедая завтрак.

Я бы хотел быть у них скалолазом, но по неясной причине Школа на Грин-стрит не считает спортивные достижения чем-то достойным внимания.

Поймите меня правильно, я обожаю Школу на Грин-стрит. И ученики, и учителя – любопытные, необычные люди, с ними жутко интересно. Я даже умудрился кое-чему там научиться. Проблема только одна: у меня в школе нет друзей. И в этом, правду сказать, никто не виноват. Меня в жизни что интересует? Верно, скалолазание. А других учеников – вещи вроде теории чисел, какой тип струн лучше подходит для скрипки, а какой тип конского волоса – для смычков и далее в этом духе.

В общем, благодаря решению директрисы я и познакомился с Винсентом. Поскольку он преподавал литературу, ему и пришлось заниматься со мной – раз уж меня назначили писателем.

Винсент снял пластик с первого блокнота, показал маленький кармашек для заметок, показал, как обращаться с резиновой тесемкой: ей можно пользоваться как закладкой, а можно – как держателем обложки.

– Я еще принес тебе ручку, – сказал он. – Но охрана ее не пропустила – боятся, ты ей испишешь тут все стены.

Я-то думал, что они боялись, не попытаюсь ли я кого-нибудь ей пырнуть (или наоборот, что кто-нибудь пырнет ей меня).

– Я постараюсь добиться, чтобы тебе все-таки выдали, чем писать, – сказал Винсент. Он говорил медленно, отчетливо, выделяя каждое слово и произнося все звуки (ни разу не слышал, чтобы он сказал «здрасьте» вместо «здравствуйте»). – Ведь многие из самых великих произведений мировой литературы были написаны в тюрьмах.

Я меж тем не планировал сидеть в изоляторе достаточное для написания чего бы то ни было существенного время.

– Вне зависимости от того, сможешь ты вернуться в школу или нет, этот год ты закончишь. Я обговорил это с директрисой. Оценивать то, что ты напишешь в этих блокнотах, буду я и еще четверо писателей. Я принес тебе два блокнота на случай, если ты решишь написать что-то подлиннее. Запомни, ты должен написать рассказ или повесть. Набор дневниковых записей не пойдет. У твоего текста должны быть начало, середина и конец, и в конце должна быть развязка. Ты волен описать случай из собственной жизни или из чьей-то еще, а можешь выдумать историю целиком из головы. Задание будет считаться выполненным, если ты заполнишь один блокнот целиком. Я советую тебе воспользоваться писательскими приемами, которым я обучил тебя за прошедший год.

– Я вернусь и доучусь, – сказал я.

Судя по выражению лица, Винсент в этом сильно сомневался.

– Это не важно, – сказал он. – Вернешься, не вернешься, а задание, будь добр, сдай.

ЧУТЬ ПОЗДНЕЕ ко мне заглянул и второй посетитель – женщина. Длинные темно-русые волосы, голубые глаза, оливковая кожа. Невысокого роста, но крепкого телосложения, видны накачанные мускулы рук. Осанка немного странная, спина как будто не гнется (это сложно заметить, если не знать заранее или не наблюдать за ней длительное время). Руки все в ссадинах и порезах – сказываются долгие годы скалолазания. В руках – сумка с вещами.

– Прости, не могла попасть к тебе раньше, – сказала мама. – Сам понимаешь, близнецы, адвокаты и…

– Ничего страшного, – перебил я.

Изолятор и правда находился в полутора часах езды от нашей квартиры на Манхэттене. Плюс ко всему мама целыми днями пропадает в книжном – этот бизнес она ведет с одним своим приятелем. Но я был бы рад, если бы она заглянула ко мне пораньше.

Мама подошла ближе – поглядеть на ссадины у меня на лице.

– Выглядишь не шикарно, – сказала она.

– Спасибо.

Мама принялась ходить из угла в угол.

– Как близнецы?

– С тех пор как тебя замели, не перестают плакать.

Меня передернуло. Маму расстраивать – одно, а вот обижать Патрисию и Паулу – другое дело, этого я совсем не хотел. «Две горошинки в стручке» – так их звали мама и Рольф, а я их звал «Раз горох, два горох». Они всегда хихикали, когда слышали это. Шести лет от роду, они смотрели на «третий горох» – на меня – с открытым ртом, словно я бог какой.

– Говорю тебе, Пик, в этот раз ты влип не по-детски! Шесть небоскребов! Тебя съедят с маслицем и сплюнут не без удовольствия. Рольф обзвонил всех своих хоть сколько-нибудь влиятельных знакомых, но я не думаю, что знакомства нам помогут. Он сумел добиться отсрочки предъявления обвинений, потом постарался отсрочить процедуру еще…

(Я частенько видал маму на нервах, но чтобы такое! Она бегала по комнате, как разъяренный леопард по клетке.)

– …Мы надеялись, что пресса про тебя забудет и переключится на что-то другое, но после вчерашнего все эти надежды можно просто спустить в унитаз. И окружной прокурор – а Рольф с ним в школу ходил, – и судья зарезали эту идею на корню…

– Момент, – сказал я. – «После вчерашнего». Ты о чем?

Мама замерла и посмотрела на меня. Рот раскрыт, глаза распахнуты.

– Ты ничего не знаешь?

Я покачал головой.

– Какой-то мальчишка полез на Утюг². Упал. Разбился насмерть.

Я уставился на маму.

– И при чем тут…

– При чем тут ты?! – заорала мама. – Потому что он из-за тебя полез на Утюг, Пик! У него вся комната оказалась заклеена статьями про тебя. В рюкзаке у него нашли баллон с синей краской. Он ни разу в жизни ни на что не лазал, поэтому-то и сорвался с каких-то 25 метров. Но этого хватило, чтобы он погиб, – и в результате ты, дружок, запросто можешь провести следующие три года за решеткой.

– Чего-о-о?

Я вскочил на ноги.

– Нет, вы на него только посмотрите! – мама горько рассмеялась. – Ты попал в водоворот, Пик, и так до сих пор этого и не понял.

«Водоворот» – слово из нашей прежней жизни, на западе. Сто лет от мамы его не слышал.

– Какие еще три года?

– И три месяца, – сказала она. – То есть аккурат до того дня, когда тебе исполнится восемнадцать.

Теперь из угла в угол принялся ходить я. Я ничего такого не сделал – просто залез на Вулворт-билдинг. Я никому не хвастался, не постил фотки в интернете. Это была моя тайна. Мой способ… Ну, впрочем, я не очень понимал, за каким чертом я все это проделал. Так или иначе, мне было жаль несчастного парнишку, но я тут был решительно ни при чем.

– Ты связалась с папой? – спросил я.

Я имел в виду настоящего папу, не Рольфа. Мама только горько усмехнулась.

– Он в Непале. С мной говорил какой-то шерп, двух слов по-английски связать не мог. Я просила его передать твоему отцу, что я звонила. Даже не знаю, какого рожна я пыталась его найти. От отчаяния, наверное.

Мама глубоко вздохнула.

– Вот что, мне пора. Нас с Рольфом ждут адвокаты.

– Адвокаты?

Я думал, меня будет защищать Рольф.

– Да, адвокаты. Две штуки. Рольф не может защищать тебя. Он твой отчим, тут конфликт интересов³.

– Ты думаешь…

Как только мама заметила, что я на самом деле жутко перепуган, она сразу и резко переменилась. Бледные голубые глаза налились слезами.

– Я надеюсь, Пик, – тихо сказала она. – Но не вижу повода для оптимизма. Городские власти хотят тебя примерно наказать, чтобы другим неповадно было.

Отвернулась, вытерла слезы, отдала мне сумку с вещами.

– Тут костюм. Будь добр, завтра его надень. Я договорилась, сегодня к тебе зайдет парикмахер, пострижет тебя.

Я сел – не сел, плюхнулся – на стул.

– Не дрейфь, – сказала она через силу, стараясь, чтобы звучало повеселее. – Не думаю, что он сильно тебя изуродует. Понимаешь, надо, чтобы ты выглядел…

– Да черт с ней, с моей прической! Я не хочу за решетку на три года! Я тут уже едва с ума не сошел. Я же не могу…

И тут до меня наконец дошло все сразу. Все склеилось: подъем на Вулворт, арест, парнишка, сорвавшийся с Утюга… Я зарыдал.

Мама крепко обняла меня.

1.Возможно, Пик иронизирует просто из-за своего плохого настроения, но на самом деле ни один из этих людей пользоваться продукцией компании Moleskine, основанной в 1997 году, не мог – потому что к этому времени они все уже умерли. Верно, однако, то, что итальянский бренд воспроизводит блокноты определенного рода, которые делались во Франции начиная еще с XIX века, а имена Ван Гога, Пикассо и Хемингуэя использует для своей рекламы. Похожими блокнотами пользовался и легендарный английский писатель, журналист и путешественник Брюс Чатвин. Именно он придумал само слово Moleskine. Слово это, кстати, ничего не значит и не имеет официального произношения. – Здесь и далее прим. пер.

2.Знаменитый небоскреб в Нью-Йорке на углу Пятой авеню, Бродвея и 23-й улицы, построен в 1902 году. В сечении имеет форму треугольника со скругленными концами, отсюда и название.

3.Это не совсем так. Формального запрета родителям представлять в суде собственных детей, включая несовершеннолетних, ни в праве США, ни в правилах Американской ассоциации юристов не существует.

Pulsuz fraqment bitdi.