Kitabı oxu: «Под зонтом Аделаиды»

Şrift:

Romain Puertolas

Sous le parapluie d'Adelai'de

* * *

Посвящается Женевьеве Пуэртолас, Белен Сьерра-Гутьеррес, всем сильным женщинам

Нет ничего ужаснее, чем чувствовать себя одинокой, особенно посреди толпы.
Мэрилин Монро в фильме «Джентльмены предпочитают блондинок»

Негр. Пожалуйста, скажите ему, что я ничего не сделал.
Лиззи. Кому сказать?
Негр. Судье. Скажите ему, мадам. Пожалуйста, скажите.
Жан-Поль Сартр. Почтительная потаскушка

Большой город

Часть первая
Женщина

Скрип… скрип…

Аделаида вечно выбирает одну и ту же дорогу. Превратила прогулки в незыблемый ритуал. Выходя из дома, надзирательница сразу поворачивает направо, к Большекаменной аллее, затем налево, на улицу Почтовую. Заставную улицу она неизменно обходит стороной – там в это время года всегда гололедица и колесики скользят на тротуаре.

Скрип… скрип…

Базиль Бонито беспрекословно позволяет себя везти в коляске, хотя предпочел бы сейчас сидеть за рулем своего автомобиля. Сколько раз он яростно протестовал, когда ему не позволяли ехать самостоятельно, но надзирательница и слушать ничего не желала, с беспримерным нахальством отрывала его руки от руля, выволакивала подопечного из красного «ситроена» и усаживала в коляску, приговаривая: «Herr Basile, setzen Sie sich hierher!» («Герр Базиль, да сядьте же вы сюда!»). При этом она так гримасничала и столь бурно жестикулировала, что страшно было смотреть.

Сейчас Аделаида огибает обледеневший Дроздовый спуск – во избежание происшествий. Кстати, о происшествиях. Клетчатый плед, которым были укрыты слабые ноги Базиля, только что соскользнул на тротуар. Аделаида резко останавливается, подбирает плед, отряхивает его поскорее, пока не промок от снега, и водружает на место. Сам-то Базиль этого даже не замечает, он с головой ушел, погрузился, можно сказать, по самую макушку в изучение тонкой книжицы – ботанического справочника, всю раскрытую страницу которого занимает огромный первоцвет, Primula vulgaris.

Безумный марш-бросок возобновляется, коляска катит дальше.

Скрип… скрип…

Порой одно из колесиков попадает в выбоину, тогда Базиль Бонито охает, зажмуривается и сжимает кулаки. Фетровый картуз подпрыгивает на лысом черепе, угрожая слететь от тряски. Воистину за рулем собственной машины путешествовать было бы куда приятнее!

Вскоре они добираются до главной площади города М. и вливаются в толпу. Толстая немка Аделаида вовсю работает локтями, чтобы занять местечко получше. Без зазрения совести давит колесами ноги горожан на своем пути, горожане в ответ морщатся и возмущенно ойкают.

Скрип… скрип… ой!..

Базиля это развлекает. Толпа становится все плотнее – здесь собрались сотни людей, – и вскоре продвигаться вперед уже не представляется возможным.

Что поделаешь – Аделаида останавливается. Оттуда, где они оказались, и так открывается отличный вид.

Все с нетерпением ждут начала представления. Базиль наклоняется вперед, давая понять, что хочет немного пройтись, размять ноги – ему всегда некомфортно долго сидеть в этой дурацкой коляске. Но надзирательница не разрешает: слишком опасно, ведь он может поскользнуться на льду, упасть, и тогда его затопчут, да мало ли что еще. Однако, вместо того чтобы все это объяснить Базилю, она попросту опускает тяжелую пятерню ему на плечо, не позволяя встать, и сопровождает грубоватый жест окриком: «Herr Basile, bleiben Sie sitzen!»¹, ибо изъясняется она исключительно в повелительном наклонении. Базиль ее не понимает, но не очень-то и хотелось.

Аделаида появилась в его доме три месяца назад. Она вошла, а вернее, вломилась в его жизнь и все три месяца за ним надзирала: всячески опекала, выгуливала, готовила ему еду, кормила и вечно на него орала, хотя Базиль не понимал ни единого ее слова. Не понимал он эту толстую тетку – и ладно, ему, в общем-то, было все равно. Зато он научился распознавать ее интонации, выражение глаз и лица – этого было вполне достаточно. Сочетание нахмуренных белобрысых бровей и воздетого указательного пальца означало угрозу; улыбка и ласковый тон (если, конечно, немецкий из самой что ни на есть баварской глубинки может в принципе звучать ласково) намекали на одобрение.

Иногда Базиль, не сдержавшись, отвечал ей на своем языке, но Аделаида его понимала не лучше, чем он ее. Она не знала французского, однако ей, похоже, нравились мелодичные звуки, которые подопечный произносил, стараясь что-то втолковать. История Базиля и Аделаиды была историей про столкновение двух миров, про одиночество вдвоем, про два сосуществующих молчания, нарушаемых словами, которые таят свой смысл от того, кому предназначены.

Но сейчас Базиль Бонито не протестует и остается смирно сидеть в коляске с накинутым на ноги пледом. Он чуть заметно дрожит, потому что на площади холодно. Будь у него зубы, они выбивали бы мелкую дробь. Его внимание теперь захвачено толпой, которая все прибывает, как вода, а точнее сказать, как масло, ибо оно более плотное, вязкое, тягучее. И эта масляная волна мало-помалу накрывает их, поглощает, делает частью себя, а потом вскипает магмой, где Базиль и Аделаида – живые органические клетки. Вокруг женщины в синих, красных, желтых платьях, мужчины в темных костюмах и с цигаркой в уголке рта, дети в пальтишках и лакированных туфлях, молодежь в модных жилетках, неряшливо одетая, с видом беспечным и развязным, – все пританцовывают на месте, дышат на стынущие пальцы, чтобы хоть немного согреться, а те, кто приехал на велосипедах, то и дело сигналят клаксонами от избытка чувств.

Настроение на площади праздничное. Люди смеются, громко переговариваются и ничего не ведают о драме, которая вот-вот разыграется здесь.

Лишь около полудня, когда толпа рассеялась, было найдено безжизненное тело Розы Озёр, лежавшее ничком на брусчатке.

Грегори Масон, вопреки ожиданиям, не оправдывал свою фамилию, ибо был он отнюдь не вольным каменщиком, а вовсе даже судмедэкспертом. Его-то, уже снискавшего себе грозную репутацию в расследовании многих нашумевших человекоубийств, и вызвали со всей поспешностью, чтобы пролить свет на это темное дело.

Несостоявшийся сыщик, доктор Масон употреблял изрядные способности к дедукции на пользу своему ремеслу, если не сказать наоборот. Согласно его заключению, смерть молодой женщины наступила между 11:30 и 12:00, то есть в период самого большого скопления людей на площади в центре города М., в разгар рождественского представления. Момент преступления случайно был запечатлен репортером местной газеты: в 11 часов 31 минуту в кадр попали руки убийцы (время подтверждают башенные часы на здании мэрии, она на дальнем плане). Сущая малость, одна-единственная минутка, она никак не могла оспорить мнение Грегори Масона, а он в своих выводах относительно времени смерти никогда не ошибался и на сей раз тоже оказался прав. Означенная погрешность в одну минуту легла еще одним кирпичиком в его репутацию светила судебной медицины, которую он прилежно выстраивал с каждым новым делом. Ему даже кличку присвоили по этому поводу, и месье Масон сам же посмеивался над ней в бистро. Угадаете с трех раз, что за кличка? А я скажу: доктор Ролекс.

Люди, вскоре узнавшие о происшествии из газет, диву давались. Все спешили поделиться друг с другом своим скромным мнением, но быстро выяснилось, что в конечном счете никто ничего не видел – ни один человек из пяти сотен присутствовавших на площади. Впрочем, любой криминалист, а равно и любой душегуб скажет вам, что прикончить кого-нибудь в толпе так же легко, как на пустынной улице. В тот день, 25 декабря, сложились оптимальные условия для убийства: столпотворение плюс рождественский спектакль. Уточним для ясности: пока две здоровенные черные руки сходились на голой бледной шее Розы Озёр, все смотрели в другую сторону.

Стало быть, все стоят и смотрят в другую сторону.

Представьте себе: взоры добрых горожан всех возрастов, всех мастей и сословий прикованы к сцене, покуда две руки – черные, могучие – смыкаются на нежной шейке Розы Озёр, пережимают ее сонную артерию, вызывают приступ удушья, ломают походя подъязычную кость, выдавливают из нее между двумя спазмами последнее дыхание жизни. Да-да, представьте себе, все это время глаза горожан устремлены в одну точку, на высокую сцену, возведенную в самом центре площади по приказу мэрии за счет пожертвований и доходов от внешней рекламы.

На этой деревянной сцене, раскрашенной в старомодные цвета с логотипа Регионального фонда инвестиционного банка «Сельскохозяйственный кредит», разыгрывается эпизод поклонения младенцу Иисусу. В скромных библейских одеждах, в гриме Иосифа и Марии можно узнать слева Жиля Траншана, справа – Карину; в реальной жизни это тоже семейная пара, оба вольные предприниматели-книготорговцы. Они покровительственно взирают на божественного Младенца, в роли которого выступает их сынишка Эдуар шести месяцев от роду, закутанный в белую простыню. Под простыню благоразумно подложено теплое шерстяное одеяло, чтобы малыш не простудился. Ветер, надо сказать, ледяной, и родители, вопреки своей истой приверженности христианству, решили не подвергать мальчугана знакомству с суровой исторической правдой в виде набедренной повязки, дабы избежать в будущем бессонных ночей.

За ними на усыпанных соломой подмостках топчется бычок, с аппетитом закусывая. Время от времени он поднимает голову на массивной шее и обводит взором публику, будто недоумевая, чего это все глазеют так увлеченно, как он обедает. Нельзя не заметить, что в яслях не хватает осла.

Но довольно о том, что происходит на сцене, поскольку настоящее представление, по крайней мере то, что нас с вами интересует в данный момент, разыгрывается вовсе не там. Вернемся к зрителям.

Аделаида Кристен, особа сорока четырех лет, зачарована, как и все вокруг, рождественскими яслями, хоть она и немка. А может, и больше всех, ведь это ее первое Рождество во Франции. Сама она родилась в квартале Салитерсхайм города Дингольфинг, или, как говорят баварцы, Дингльфинг. Но тамошние жители славятся не только тем, что любят глотать гласные. С 1908 года они успешно производят на заводе Андреаса Гласа, основателя Reparaturwerkstätte für landwirtschaftliche Maschinen mit Dampfbetrieb², износостойкие механизмы – зерноуборочные комбайны. Да и саму Аделаиду с неменьшим успехом можно назвать образцовым продуктом немецкой инженерной мысли, то бишь «износостойким механизмом», а именно добротным, солидным, капитальным, повышенной надежности и, если верить техническому словарю, «изготовленным из прочных материалов и деталей, обеспечивающих длительное функционирование без повреждений и поломок». Все эти качества пригодились ей в профессии. Аделаида – сиделка, нянька, компаньонка. Она серьезна, компетентна, услужлива, но строга с подопечными, обладает двадцатилетним опытом, а ее curriculum vitae – жизнеописанию или, если хотите, житию – позавидовал бы и сам святой Бернар, не говоря уж о прочих сен-бернарах.

Контора, где служит Аделаида, – международное агентство «Бауэр и Гофманн» – исправно поставляет в самые зажиточные дома Европы за соответствующую плату сиделок и нянек повышенной надежности, износостойких в работе с капризными стариками, балованными детьми и озлобленными на весь мир и на свою судьбу инвалидами. Со дня открытия этой конторы, основанной в Гамбурге, ни разу не упала на нее тень, не было в ее истории ни одного скабрезного скандала (мужчинам, искавшим себе компаньонок определенного толка, незамедлительно предлагалось убраться восвояси). Репутация агентства была безупречна, чиста и молочно-бела, как кожа Аделаиды, которая в данный момент поглощена зрелищем: французы, переодетые в иудейских пастухов³, один за другим поднимаются на сцену в центре города М., под сень рождественских яслей; у одного на плече ягненок, другой несет иные дары, третий, утомленный странствием, опирается на длинный посох.

Немку толкают, но, поглощенная рождественским спектаклем, она отводит глаза от яслей лишь на секунду, чтобы бросить мимолетный взгляд на вставшую у ее правого плеча красивую молодую женщину. Аделаида не знает, что женщину зовут Роза Озёр и что через несколько секунд эту женщину задушат. Однако же терпение, дадим Розе насладиться последними драгоценными мгновениями жизни…

В заключении о вскрытии доктор Масон был весьма категоричен: Роза Озёр не могла покончить с собой. И не надо хихикать – бывают, знаете ли, всякие прецеденты. Периодически фиксируются случаи – и это установленный факт, – когда кому-нибудь в голову приходит идея совершить суицид, представив это как убийство (наоборот, конечно, тоже бывает, и гораздо чаще, смею вас заверить). Такой уж некоторые выбирают способ, не лучше и не хуже прочих, отомстить за себя post mortem⁴, подставив тех, кого они терпеть не могли при жизни. Или устроить напоследок розыгрыш (предельно безвкусный). Итак, установлено: Роза не покончила с собой. Доказать это было довольно просто. Багровые отпечатки восьми пальцев впереди и двух сзади на собственной шее жертва никак не могла оставить самостоятельно. Попробуйте. Как бы вы ни старались, вам не удастся соединить большие пальцы у себя под затылком, одновременно сжав другие на горле.

Такое расположение синяков вкупе с доказанным фактом, что Роза Озёр не наложила на себя руки, присутствуя на рождественском представлении (пусть даже оно было исключительно бездарным и скучным), указывало на то, что убийца стоял у нее за спиной (в противном случае следы больших пальцев оказались бы у нее на горле, а не под затылком). То есть он задушил ее сзади, что надо признать довольно редким случаем. Таким образом, можно сделать вывод, что Розу Озёр застали врасплох. Как в той детской игре, когда один ребенок подкрадывается к другому со спины и закрывает ему ладонями глаза, крича: «Угадай кто!» Только в данном случае ладони легли на шею. И сжали ее. Очень сильно. И убийца не стал кричать: «Угадай кто!» Впрочем, жертва физически не сумела бы ему ответить. Она не смогла бы издать ни звука. Но, так или иначе, знала ли она ответ? Вот это мы и попытаемся выяснить.

По следам, оставленным на шее задушенной жертвы, а именно по углу нажатия, судмедэксперт способен установить примерный рост преступника. Чем ниже злодей, тем, соответственно, ниже будут отпечатки больших пальцев под затылком и тем выше окажутся кровоподтеки от остальных пальцев под подбородком. Если же душегуб высок, то и следы от больших пальцев будут выше, а от прочих – ниже. Вывод эксперта был таков: рост убийцы составляет от метра шестидесяти пяти до метра восьмидесяти. Стало быть, речь может идти как о мужчине, так и о женщине. А попросту говоря, убить Розу Озёр мог почти кто угодно.

Зачарованная происходящим на сцене, Аделаида не заметила, что толпа, теснящаяся вокруг, слегка сместила коляску, которую она изначально поставила ровно перед собой и по-прежнему держала за ручки. Теперь Базилю Бонито не видно сцену, но спектакль его, впрочем, увлекает куда меньше, чем справочник по ботанике и люди поблизости. Он оказался в аккурат напротив молодой особы, прижатой зрителями к плечу Аделаиды, видит ее с нижнего, понятное дело, ракурса и невольно сравнивает между собой двух женщин, которые разнятся, как день и ночь, как солнце и луна. Одна красива, вторая – нет; одна молода, вторая – не очень; одна стройна, вторая никогда таковой не была; одна – смуглая брюнетка, у второй волосы цвета пшеницы и кожа молочной белизны. Незнакомка – полная противоположность толстой немки. Это открытие забавляет и завораживает Базиля, но он не думает о генах, о каверзах, на которые те способны. Он думает о разнообразии жизни и по-детски этому радуется.

Начинается дождь; пока что падают редкие капли, однако предусмотрительная Аделаида стремительно раскрывает черный зонт над головой Базиля, где-то на уровне собственного подбородка. Сама-то она дождя не боится, дождь ей даже нравится, потому что напоминает о родной Баварии, о Салитерсхайме в Дингольфинге (если вы не забыли). Да и потом, не дождь это, а так, морось – видала Аделаида ливни и похлеще. В толпе под зонтом клетчатый плед снова соскальзывает с ног Базиля, падает на асфальт в грязно-снежную слякоть, а следом летит книга, и ее страницы при контакте с водой разворачиваются, как лепестки расцветающей розы в ускоренной съемке. Но Базиль Бонито этого не замечает, не требует вернуть ему то и другое, а сам бы он и не сумел подобрать свои вещи. Округлив глаза, Базиль смотрит на нечто иное, не упуская ни единой подробности страшного спектакля, который разыгрывается прямо перед ним, и сюжет этого спектакля – полная противоположность тому, что все остальные зрители сейчас видят на сцене.

На часах – 11:31. Секунда в секунду время преступления.

Улыбка молодой женщины превращается в оскал, она разевает рот, будто для того, чтобы закричать изо всех сил, но ни один звук сейчас не может перекрыть шум толпы, ибо толпа, даже если она не охвачена праздничным ликованием, никогда не бывает безмолвной.

Именно в этот момент Базиль Бонито замечает их – две огромные черные руки, охватившие шею молодой женщины, как ожерелье из эбенового дерева, как гладкий, лоснящийся паук, норовящий проткнуть лапами человеческую кожу. Глаза женщины закрываются, голова клонится вперед, словно цирковой гипнотизер приказал ей заснуть на счет «три», а в следующий миг Базиль видит человека, который стоит за ней. Реакцию Базиля, учитывая обстоятельства, можно назвать странной: он улыбается. Мог бы воздеть в обвиняющем жесте указательный палец, нацелить его на преступника, закричать… Но он улыбается. И улыбка Базиля, как в зеркале, отражается на лице убийцы, после чего тот разворачивается на месте и растворяется в толпе с чудовищным спокойствием и хладнокровием, свойственными тем, кто уверен в собственной безнаказанности и способности уйти от правосудия.

Убийца не ошибся в расчетах.

Прошло два часа, а Базиль ничего о нем не сказал. Никому не сказал, даже Брюно, своему лучшему другу, который ждал его дома. Голова Брюно и все его тело покрыты шрамами, но на отъявленного бандита он при этом совсем не похож. Видели бы вы его! Брюно похож на старого, измученного жизнью пирата – он, помимо прочего, одноглаз, и пустую глазницу у него скрывает повязка. Глядя на калеку, все задаются вопросом: что с ним стряслось? Можно подумать, Брюно прошел войну, да не одну, или пережил бомбардировку, во время которой у него оторвало все конечности, и потом его собирали по частям, как Франкенштейн свое детище в книге Мэри Шелли. Волосы на шрамах не растут, так что эти страшные рубцы остаются неистребимыми тягостными свидетельствами зверств, учиненных над Брюно в прошлом и длящихся в настоящем, ибо если при виде таких увечий большинство гостей, бывающих в доме, ужасаются, то Базиль к ним словно бы нечувствителен, он попросту их не замечает, поскольку сам отчасти виновен в том, что происходит с его другом.

У Базиля и Брюно не только имена начинаются на одну букву, они еще и одногодки – оба родились в 1920-м. Это, безусловно, их сближает. И они не разлучались с первой встречи. У Брюно тогда еще были два глаза, он не выглядел ни старым пиратом, ни калекой, изувеченным жизнью. Брюно был совершенен. Прекрасен. Улыбался вовсю. Шрамы и увечья появились позже, при обстоятельствах, которые пока еще рано здесь раскрывать. Они с Базилем сошлись в одну секунду, приняли друг друга без единого слова. Базиль сразу увидел в Брюно союзника, компаньона, наперсника в своем одиночестве. И немедленно заключил его в объятия – не без усилий, конечно, потому что Брюно был покрупнее, чем он. Объятия эти скрепили их дружбу.

Аделаида усадила Брюно перед тарелкой, бокалом и столовыми приборами, но Брюно к ним, как всегда, не притронулся. Немке из-за него приходится делать двойную работу, и она ворчит себе под нос, повязывая ему салфетку на шею. Ей это кажется сущей глупостью, ведь Брюно опять даже не попробует чудесных яств, которые она как раз сейчас готовит. В конце концов немка оставляет Брюно на попечение Базиля – пусть сам с ним возится. Базилю нравится кормить друга. Движения Базиля при этом неуклюжи и неточны, но тут ведь главное – добрые намерения. К тому же Брюно не жалуется; он позволяет себя кормить, не отводя от Базиля взгляда – то ли отрешенного, то ли, наоборот, преисполненного укоризны. Иногда кажется, что он похож на судью, который вынес весьма неблагоприятный вердикт своему компаньону.

Немка между тем снова удалилась на кухню – рубит там картошку, морковку, репу, чтобы состряпать сытное рагу. Рецепт она нашла в поваренной книге, которая сейчас пристроена на видном месте рядом с печью, открытая на нужной странице.

В соседней комнате вдруг становится подозрительно тихо, и Аделаида, насторожившись, заглядывает из кухни в гостиную через порог. Базиль, судя по всему, слушает радио, потому что никаких других звуков, кроме приглушенного гнусавого бормотания французского диктора, до нее не доносится. И правда, Базиль сидит на диване, у него в руках журнал с порванными страницами, но все его внимание сосредоточено на радиоприемнике, стоящем у стены. Базиль смотрит на радиоприемник так, будто на нем показывают картинки – то, о чем говорит диктор, – и он совершенно поглощен этим зрелищем.

Вдруг Базиль с некоторым усилием встает, бросает журнал рядом с Брюно и неверным, нетвердым шагом устремляется к радиоприемнику, вытянув вперед руки, словно боится упасть. Его ходунки остались в спальне, но он их в любом случае терпеть не может.

Шаткие шаги свидетельствуют об очевидных проблемах с вестибулярным аппаратом. Тем временем друг пристально следит за Базилем, глаз не сводит, вернее, единственного глаза. Смотрит на него и молчит. Впрочем, Брюно было бы затруднительно подняться с дивана и помочь. Базиль, пыхтя, медленно продвигается вперед, и этим пыхтением он словно подбадривает себя выполнить поставленную задачу.

Диктор скучно бубнит низким голосом, хотя новость, которую он зачитывает, никак нельзя назвать скучной. Речь идет о чрезвычайном происшествии. В городе М. убивают редко, особенно женщин, да еще красивых. Обычно здесь все ограничивается разборками в местной криминальной среде: пятидесятилетние отцы семейств и преданные мужья, уподобившись вдруг итальянским мафиози, затевают беспощадные побоища за контроль над пригородами, и потом кого-нибудь из них находят, как правило, с ножом в брюхе или в спине – в зависимости от степени вызванной ими неприязни, – а порой и забитыми до смерти в темном переулке.

Аделаида, даже не владея французским, догадывается, что по радио говорят о том страшном душегубстве, учиненном незадолго до полудня в нескольких сантиметрах от нее, и, пожав плечами, возвращается на кухню доваривать говядину.

С тех пор как в доме появилась Аделаида, дни там проходят в согласии с незыблемым ритуалом. Немка будит Базиля Бонито в девять утра, если, конечно, он не просыпается сам раньше, что не редкость; затем она готовит завтрак для всех, помогает Базилю умыться и одеться.

На самом деле Базиль довольно сильно от нее зависит. Водрузить на голову фетровый картуз он может сам, да и шею обмотать кое-как шарфом ему обычно удается – порой не без ворчания и пары пролитых слезинок от собственного бессилия и неуклюжести, – но вот справляться со всем остальным для него совсем сложно.

Аделаида, одев подопечного как следует, сажает его в коляску, хотя он несколько минут протестует, выражая желание перебраться за руль своей машины. Затем она укрывает Базиля пледом, кладет ему на колени любимый справочник по ботанике, и они отправляются на прогулку.

На выходе из дома немка, как уже рассказывалось выше, сразу поворачивает направо, к Большекаменной аллее, после чего – налево, на улицу Почтовую. Заставную улицу она неизменно обходит стороной – там всегда гололед в декабре, и коляска, которую Аделаида толкает перед собой, скользит по тротуару, что может привести к небольшой аварии. Далее они направляются к городскому парку отдыха Шамбор, где Базиль каждый день встречается со своими знакомцами, в числе которых можно упомянуть Элоди Прели, Мод Назарян, Фредерика Токена. И каждый день у них, похоже, есть что обсудить – все приносят с собой множество новостей. Аделаида же ни с кем в общение вступить не может. По-французски она способна выговорить лишь «добрый день», «до свидания» и «спасибо» – базовый набор для мнимого соблюдения приличий.

В парке они проводят не больше часа, потому что на обратном пути нужно сделать крюк, чтобы затариться на рынке овощами, фруктами, мясом и рыбой. Покупки Аделаида складывает в большую корзину из ивовых прутьев, подвешенную на рукоятки коляски. Базиль, который к этому времени успевает проголодаться, жадно таращится на прилавки во все глаза. Он требует остановиться (Аделаида понимает это по его жестам), он тычет пальцем в сторону громоздящихся там вкусностей – видимо, рассказывает о фруктах и овощах что-то очень умное из области ботаники; он хмурится, вдруг начинает хохотать, меняет интонацию, как актер, передающий разнообразные оттенки эмоций. Немка уже привыкла к таким внезапным шквалам звуков, к барабанной дроби слогов, которые для нее не имеют смысла.

Когда они наконец возвращаются домой, Аделаида отправляется на кухню. Когда все накормлены, она ест сама и моет посуду. Базиль обычно к этому моменту уже засыпает, и всю вторую половину дня надзирательница предоставлена самой себе.

Базиль Бонито делит свободное время между своей машиной и Брюно. Эти двое неразлучны. Другую важную часть его жизни составляют книги. Он их глотает одну за другой, без устали грызет гранит знания. Его все так и называют – «книгогрыз». Даже Аделаида со своим немецким акцентом и горловым «р», который на всех наводит ужас, научилась произносить это сложное слово, одно из немногих французских, известных ей: «книгогр-р-рис». В доме огромная библиотека, занимающая целый этаж. Там широко представлена художественная литература – сотни романов, – а также труды по медицине и ботанике. Последние богато иллюстрированы изысканными гравюрами, очень реалистичными; их-то Базиль и любит больше всего.

К пяти часам вечера, после короткой прогулки по аллеям парка, наступает время стирки, уборки, приготовления ужина и отхода ко сну. В доме засыпают к одиннадцати. Во всех комнатах гаснет свет, и Аделаида наконец-то может побыть в тишине и покое.

В ту ночь 25 декабря она проснулась в полной тьме – ей показалось, откуда-то доносятся приглушенные завывания. Погода выдалась безветренная, так что подобные звуки не могла издавать калитка в саду, которая, бывало, скрипела, покачиваясь на ветру. Некоторое время Аделаида, замерев в постели, настороженно прислушивалась, затаив дыхание и стараясь уловить малейший шорох. Завывания раздались снова. И долетали они, судя по всему, из комнаты ее подопечного.

Аделаида, поднявшись с кровати, бесшумно выскользнула в темный коридор. Остановившись у спальни «герра Базиля», она услышала за дверью прерывистое тяжелое дыхание и приглушенные рыдания человека, пребывающего в полном отчаянии. Первым, что она увидела, когда вошла, были широко раскрытые, поблескивающие во мраке беспомощные глаза. Базиль лежал навзничь, раскинув конечности, подобно морской звезде. Аделаида, приблизившись, включила прикроватную лампу, в свете которой на белых пижамных штанах Базиля обнаружилось большое желтоватое пятно. Стало ясно, что он обмочился. Тогда Аделаида, словно любящая мать, зашептала ему на родном языке: «Ничего страшного, герр Базиль, ничего страшного, не надо плакать», – хоть и знала, что он ее не понимает. Но Базиль, наверное, уловил утешительную интонацию, потому что тотчас успокоился. Аделаида принялась менять ему штаны, а он тем временем что-то ей объяснял. «И о чем же это он мне толкует?» – недоумевала немка. А потом Базиль ей улыбнулся, и это уж она сразу перевела как Danke schön – «большое спасибо». Улыбнулась ему в ответ, пожелала доброй ночи и вернулась в свою спальню тихонько, на цыпочках, чтобы не разбудить остальных домочадцев.

Итак, теперь вам известно о незыблемом ритуале, о четком распорядке, которому все было подчинено в доме при Аделаиде. Поэтому когда однажды – а точнее, на следующее утро после убийства Розы Озёр – она внезапно собралась со всей поспешностью и уехала из города, все остались в полнейшей растерянности и в превеликом беспокойстве, которое просто так не уймешь. Всех терзали вопросы: кто теперь будет заботиться о Базиле Бонито, о Брюно? Где найти столь преданную своему делу помощницу? А готовить кто будет? А прибираться в доме?

Что сталось с Аделаидой, никто не знал. Скажем только, чтобы покончить с ее историей, что больше в городе М. эту немку никто никогда не увидит, да и в любом случае ее дальнейшая судьба никого не волновала, о ней быстро перестали жалеть, ибо в скором времени ей нашлась замена помоложе да пофранцузистее.

В общем и целом явление Аделаиды в городе М. было мимолетным и почти никем не замеченным, будто промелькнул и исчез призрак.

1.«Герр Базиль, сидите на месте!» (нем.)

2.Мастерская по ремонту паровой сельскохозяйственной техники (нем.).

3.Поклонение пастухов младенцу Иисусу описано только в одном из четырех Евангелий – от Луки. – Примеч. пер.

4.После смерти (лат.).