Kitabı oxu: «У нас была великая культура. СССР: искусство и повседневность»

Şrift:

Серия «Non-fiction специального назначения»

* * *

От автора

Чем дальше советская цивилизация уходит от нас в пучину прошлого, тем острее большинство нашего общества (не только те, кто жил в СССР, но и представители молодого поколения, родившиеся уже в постсоветский разор) осознаёт: у нас была не только великая держава, у нас была великая культура. Культура, которой в подмётки не годятся поделки современной литературы, кино, театра «капиталистической» России. «Прорабы перестройки» обещали нам, что, стоит убрать препоны советской цензуры, как забьют неиссякаемые творческие фонтаны. Убрали препоны. Напечатали всё запрещенное – и эмигрантское, и заграничное. Стали ждать творческих фонтанов от деятелей искусств, инженеров человеческих душ и любимцев Муз, обретших долгожданную свободу. Но из фонтанов прерывистыми струями выстреливает только грязная водица – и ничего больше.

Не случайно ведь теперь народ с придыханием смотрит советское кино, перечитывает старые советские книги. Даже диссиденты и антисоветчики не создали ничего значительного, как только их оторвали, как Антея от матери, от ненавидимой ими советской почвы. Поэтому и либералы если зачитываются, то старыми романами своих поседевших, перепевающих прежние мотивы кумиров.

Эта книга – о нашей великой ушедшей советской культуре – литературе, кино, идеологии, феноменах социальной истории. Об их тайных смыслах, потаённом контексте, отражавшем то общество. Если мы поймем своё прошлое, то станем понимать и себя сегодняшних.

К советской культуре нужно возвращаться и возвращаться. Теперь, по прошествии лет, она прочитывается и видится иначе. Это возвращение и происходит в этой книге. На её страницах читатель снова встретится с Ефремовым и Булгаковым, Аксёновым и братьями Вайнерами, фильмом «Ирония судьбы» и песнями Высоцкого, задумается о подоплеке советского Нового года или о… культурном контексте плацкартного вагона и магазинов «Берёзка».

Если книга заставит вас перенестись в прошлое, задуматься о нём, что-то в нём понять, то я буду считать свою задачу выполненной.

Моей жене Ане

Глава 1
«Инженерия человеческих душ»

Поэт и народная революция
(О Блоке)

1

В далёкий, теперь уже баснословный год, когда автор этих строк только родился, Евгений Евтушенко, бывший тогда ещё советским поэтом, а не антисоветчиком в клоунской кепке, так написал об интеллигенции Серебряного века, подвергшей Блока обструкции за признание Советской власти:

Вам, кто руки не подал Блоку,
затеяв пакостную склоку
вокруг «Двенадцати», вокруг
певца, презревшего наветы,
вам не отмыть уже навеки
от нерукопожатья – рук.
….
Для мелюзги всегда удача
руки надменной неподача
тому, кто выше мелюзги.
Всегда слепцы кричат: «Продался!» —
тому, кто взглядом вдаль продрался,
когда не видно им ни зги.

Затем Евтушенко, правда, сам примкнул к столь презираемой им в 1970 году «мелюзге», «слепцам», которым не дано подняться до уровня Художника, слушающего «музыку времён»… Этим и отличается небольшой ухватистый талантик от гения. Первый очень часто, по причине слабости к бытовым удобствам и глупой славе, легко предаёт высокие идеи, которые на мгновение открылись ему в «волшебном кристалле» вдохновенья.

Но вернёмся к Александру Блоку. Блоковский поворот к большевикам, действительно, был ударом для людей его круга – Мережковского, Гиппиус, Философова и прочих томных девушек в платьях и штанах, любивших мудрено рассуждать о гностицизме, мистике и творческом экстазе и называвших себя по последней французской моде символистами. Блок был единственным гением среди них (как Маяковский – у футуристов, Есенин – у имажинистов). Он был знаменем школы символистов. Он был тем, что лукаво богословствующая и словоблудящая толпа из писателей и поэтов средней руки могла предъявить в качестве свидетельства истинности и плодотворности свой эстетической программы. Чуть ниже, но рядом с ним были лишь Брюсов и Белый, но к ужасу Гиппиус, любившей звать себя «Антоном», и её бородатой жены – Мережковского, и Брюсов с Белым приняли Октябрьскую революцию. По-своему, с истерическими вывертами, но приняли!

Причём нельзя сказать, что Гиппиус, Мережковский и их друзья были ярыми консерваторами, охранителями царской старины, истово ненавидевшими революцию как таковую. Напротив, они куда больше Блока заигрывали с огненной стихией социального мятежа и водили дружбу не с кем-нибудь, а с эсерами-террористами. В частности, со знаменитым Борисом Савинковым, который, отдыхая в Париже между убийствами царских министров, писал слёзно-мутные повестушки с образами из Апокалипсиса. Интересно, кстати, что после Великого Октября и Савинков, как и его декадентствующие приятели, оказался в рядах антибольшевистских сил и воевал на стороне белых, против социалистической власти и народа, хоть и называл себя «социалистом» и «народником».

Получается, разница между Блоком, с одной стороны, и Мережковским, с другой, не в том, что первый принял революцию, а второй, желая сохранить этическую девственную чистоту, отверг её. Нет, они оба приняли сначала Февральскую революцию (Блок даже входил в комиссию, которую образовало Временное правительство для расследования вопроса о «предательстве царской семьи в пользу Германии»). Но, приняв эту интеллигентскую, верхушечную «революцию», по сути, политический переворот, Блок в ней быстро разочаровался, а когда на смену ей пришла как девятый вал настоящая, народная революция, он решил быть со своим народом. А Мережковский с Гиппиус отказались, назвав этот народ «толпами хамья». Об этом хорошо написал Евтушенко в уже процитированном мной стихотворении:

Художник, в час великой пробы
не опустись до мелкой злобы,
не стань Отечеству чужой.
Да, эмиграция есть драма,
но в жизни нет срамнее срама,
чем эмигрировать душой.

Поэт – политик поневоле.
Он тот, кто подал руку боли,
он тот, кто понял голос голи,
вложив его в свои уста,
и там, где огнь гудит, развихрясь,
где людям видится Антихрист,
он видит всё-таки Христа.

Сам Евтушенко, кстати, как мы теперь знаем, «великой пробы» не выдержал, до «мелкой злобы» опустился и стал «Отечеству чужой».

2

У Блока есть замечательная по содержанию статья – «Интеллигенция и революция», написанная в январе 1918 года и напечатанная в левоэсеровской газете «Знамя труда» (Блок был не большевиком, а левым мистиком-народником и среди партий многопартийной ещё Советской власти ему были ближе левые эсеры). В этой статье поэт полемизирует с теми своими знакомцами из интеллигентского сословия, кто, испугавшись хаоса и буйства революции, завопил: «Россия гибнет!», «России больше нет!». Блок не соглашается с этим и говорит пророческие слова: «России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому – великой». Так оно и вышло.

Но откуда поэт почерпнул такую уверенность? Полагаю, он верил в силу и мощь своего народа, в его энтузиазм, в целеустремлённость и волю вождей, которых выдвинет революционный народ. Короче, Блок верил в творческую состоятельность народной революции.

Он увидел разницу между интеллигентской февральской и подлинно народной, по Блоку – почти космической – революцией Октября: «Теперь, когда весь европейский воздух изменён русской революцией, начавшейся „бескровной идиллией” февральских дней и растущей безостановочно и грозно, <…> поток, ушедший в землю, протекавший бесшумно в глубине и тьме, – вот он опять шумит; и в шуме его – новая музыка». И эта революция, охватившая многомиллионные низы империи, революция поднявшегося народа несла с собой не лозунги «парламента», «разделения властей», «конституции», о чём твердили февралисты, а требование… обновления мира, прихода более справедливой и чистой жизни! «„Дело художника, обязанность художника – видеть то, что задумано, – пишет Блок, – слушать ту музыку, которой гремит разорванный ветром воздух”. Что же задумано? Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, весёлой и прекрасной жизнью».

Ни больше, ни меньше! Декадентская интеллигенция ползала по земле, пища об европейских демократических институциях, о национальном демократическом государстве, не идя дальше требований политических свобод a la буржуазная Европа, а народ мечтал о царстве справедливости! И с кем по пути поэтам и художникам – спрашивает Блок – с пресмыкающимися перед обветшалыми кумирами буржуазной Европы или с народом, рвавшимся в новую эру, в новый эон? Ответ очевиден.

И затем поэт констатирует, будто припечатывая к доске позора своим чеканным словом тех, кто сейчас любит посплетничать об «Октябрьском перевороте»: «Когда такие замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной, разрывают сковывавшие их путы и бросаются бурным потоком… – это называется революцией. Меньшее, более умеренное, более низменное – называется мятежом, бунтом, переворотом. Но это называется революцией».

Итак, Октябрьская революция против Февральского переворота. Народная стихия против интеллигентского кривлянья с красными бантами на лацканах. Принять путь восставшего народа – значит последовать за высшими гениями русской национальной культуры – уверен Блок. «Передо мной – Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели, тот Петербург, который видел Достоевский; та Россия, которую Гоголь назвал несущейся тройкой», писал он и заключал: «Русские художники имели достаточно „предчувствий и предвестий” для того, чтобы ждать от России именно таких заданий. Они никогда не сомневались в том, что Россия – большой корабль, которому суждено большое плавание. Они, как и народная душа, их вспоившая, никогда не отличались расчётливостью, умеренностью, аккуратностью… Для них, как для народа, в его самых глубоких мечтах, было всё или ничего».

3

Вадим Валерианович Кожинов ещё в 1990-е годы открыл тот факт, который усердно замазывали в былые времена те, кто хотел превратить историю Великой Революции в хрестоматийный глянец. В 1917–1921 годах борьба велась не между революционерами, мечтавшими о социализме и коммунизме, и белыми – реакционерами, желавшими вернуть монархию и старый строй. Реакционеры, монархисты, черносотенцы проиграли свою борьбу в марте 1917-го, когда царь отрёкся от престола. С октября 1917-го друг другу противостояли не роялисты и революционеры, а сторонники Октябрьской революции и Февральского переворота, как об этом и написал Блок в «Интеллигенции и революции». «Белыми» (на манер французских роялистов) защитников Учредительного собрания и объявленной им «Российской демократической республики» именовали только большевики, желая уличить их в том, что они якобы мечтают о «царском троне». Сами же колчаковцы, деникинцы и врангелевцы именовали себя «добровольцами», «демократами», «русскими националистами». И были они за демократию европейского типа. Некоторые из них, правда, желали установления монархии, но не той, что была в России до февраля, а конституционной, на английский манер, с парламентом…

Понятно, что эти идеи – конституционализм, либеральный национализм, парламентаризм – были мало понятны простым крестьянам, которые и слов-то таких не знали. Крестьянам гораздо яснее были большевистские лозунги о земле, мире и власти Советов. Крестьянами двигала вековечная мечта о царстве справедливости, отразившаяся в фольклоре, сказаниях и песнях, в многочисленных народных ересях, что так ярко изобразил Бердяев в «Истоках и смысле русского коммунизма». И Блок принял Октябрьскую революцию и Советскую власть, встав на сторону этого народа, в отличие от своих бывших сотоварищей – писателей и поэтов-декадентов Серебряного века, взявших сторону февралистов – представителей обуржуазившихся высших классов. Те вопили, что «победил хам!». Надо сказать, действительно, народное возмущение сопровождалось перехлёстами и даже варварством и вандализмом – это правда, которую тоже скрывать нельзя. Восставшие крестьяне, рабочие, солдаты сжигали библиотеки, уничтожали шедевры искусства во дворцах и имениях, которые они занимали. Революционная стихия, как и вешняя вода, не может не нести с собой грязную пену и мусор.

И Блоку не меньше, чем антисоветчикам-декадентам, было горько видеть это. Поэт был далёк от того, чтоб оправдывать вандалов. Но он понимал, что у такого поведения есть свои причины. В той же статье Блок пишет: «Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? – Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему – мошной, а дураку – образованностью». При этом Блок уверен: революция, как и всё, имеющее в своей основе высокую мечту, в итоге переплавит зло в добро. Открыв широчайшие перспективы детишкам крестьян, рабочих, извозчиков, прачек, кухарок, революция породит новую культуру – достойную наследницу старой, и дети тех, кто жёг в 1918-м библиотеки и столетние парки в барских усадьбах, сами станут учёными, писателями, поэтами, педагогами, инженерами… Вслушайтесь, какая вера в творческую силу народа сквозит в словах поэта! «Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не всё потеряет. Дворец разрушаемый – не дворец. Кремль, стираемый с лица земли, – не кремль. Царь, сам свалившийся с престола, – не царь. Кремли у нас в сердце, цари – в голове». Так и должно быть, Блок ведь – великий русский поэт, а великий художник всегда отталкивается от народной культуры, его творчество народно, он с народом связан теснейшей и глубинной связью.

И Блок оказался прав. Появились из выпущенного на свободу половодья народного крестьянские сыны – поэт Твардовский, полководец Жуков и тысячи, тысячи тех, без кого уже невозможно представить русскую культуру, культуры других народов СССР.

А что же старорежимные интеллигенты, гордившиеся своей «культурностью» и не подавшие руки Блоку, поскольку он-де «продался хамам»? Возьмём, к примеру, ту же Гиппиус. В 1918 году она подарила знакомцу по символистскому цеху свой сборник «Последние стихи», буквально нашпигованный ядом ненависти к Октябрьской революции. Блок ещё довольно осторожно и мягко на него отреагировал:

И что Вам, умной, за охота
Швырять в них солью анекдота,
В них видеть только шантрапу?

Мог бы и посильнее что-нибудь сказать. Совсем другие слова, похлеще, вспоминаются, когда читаешь эти злобные строфы:

Мысли капают, капают скупо,
нет никаких людей…
Но не страшно… И только скука,
что кругом – всё рыла тлей.

Тли по мартовским алым зорям
прошли в гвоздевых сапогах.

«Мартовские алые зори» – это идеалы февральской революции (по новому стилю она была в марте). А «нелюди» с «рылами» – это… родной русский народ в серых шинелях с большевистскими красными флагами… Настоящий, реальный народ, а не тот цветистый лубок, который за него принимали завсегдатаи декадентских салонов.

Для этой «восставшей черни» «изящная» символистская поэтесса не жалеет самых грубых ругательств. Они у неё и «дьяволы и псы», и «ночная стая» и «серые обезьяны»!

Ночная стая свищет, рыщет,
Лёд по Неве кровав и пьян…
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян!

«Петля Николая» – это та самая петля, которой были удушены декабристы – Пестель с товарищами по приказу Николая Первого. Стихотворение Гиппиус обращено к декабристам (она даже называет их – «Рылеев, Трубецкой, Голицын») и как бы упрекает их: «…смотрите что творит ваш „освобождённый народ”»! Теперь ей, «певице Свободы» Гиппиус, мил уже Николай с его виселицами и шпицрутенами! Теперь она желает, чтоб «хамьё» загнали в «старый хлев самодержавия», который декадентка ещё недавно проклинала:

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь!

Кстати сказать, что за святыни имеет в виду дама, которая воспевала со своим мужем половые извращения и мерзкий антихристианский оккультизм? Известно какие – для этих господ нет ничего святее… западной, либеральной, буржуазной «демократии» – с парламентом, с чинными депутатами, спорящими о процедурах, в то время как народ продолжает бедствовать… Казалось бы, кому придет в голову поэтизировать, воспевать громоздкую политическую машину с трудно произносимым и ещё труднее лезущим в стих названием «Учредительное собрание»? Но Гиппиус смогла!

Наших дедов мечта невозможная,
Наших героев жертва острожная,
Наша молитва устами несмелыми,
Наша надежда и воздыхание, —
Учредительное Собрание, —
Что мы с ним сделали…?

Разве способна понять эта «либеральная Муза» слова Блока о народе, мечтающем о справедливости и о том, что настоящий художник должен быть непременно на стороне мечтающего и страдающего народа? Она же настоящая зомбированная сектантка, только сектанты хоть Богу молятся, скудно и худо ими понимаемому, а наши интеллигенты-декаденты – Учредительному Собранию! Понятно, что Ленин на пару с матросом Железняком, распустившие это собрание (поскольку для них оно было никаким не Богом, а кучкой политиканствующих буржуа, не имеющих отношения к истинному народному волеизъявлению), – «ужасные кощунники», которым «прощения нет».

И как же кончили эти господа, проклявшие свой народ, объявившие его «обезьянами» и «хамами»? Плохо кончили. Господин Мережковский – муж Гиппиус – тем, что в оккупированном немцами Париже по радио приветствовал Адольфа Гитлера, сравнив усатого фюрера с… Жанной д‘Арк! Его поклонники уверяют, правда, что не в Париже, а в Биаррице и не Гитлера с Жанной д‘Арк, а Сталина с антихристом… Но при этом он сделал это в присутствии немцев, вызвав их аплодисменты, в то время, когда его стране грозило немецкое вторжение! Это ли не коллаборационизм?

Зинаида Николаевна недалеко ушла от мужа. Правда и её нынешние антисоветчики-литературоведы пытаются «отмазать». Пишут, что она осудила речь мужа, что в своих дневниках обзывала немцев «чёрными роботами». Но давайте заглянем в эти её дневники. Июнь 1941 года. Гиппиус получила известие о нападение Германии на Россию-СССР, на её Родину, что ни говори. Гиппиус пишет: «Два слова только: сегодня Гитлер, завоевавший уже всю Европу, напал на большевиков. Фронт – от Ледовитого океана до Чёрного моря. Помогают Финляндия, Румыния и др. Объявление войны любопытно». То есть Гитлер у неё напал не на Россию, а «на большевиков», и ей, видите ли, любопытно, чем же всё кончится? Будто речь не о родном народе, а о подопытном лабораторном животном.

Ах да, она же сама в «Последних стихах» называла всю Россию помимо горстки демократствующих декадентов и декадентствующих демократов «серыми обезьянами».

Ненависть к своему народу всегда только так и кончается. Тем, кто сегодня осуждает поэта Блока за то, что он принял советскую народную революцию, стоит подумать о бесславном конце «руки не подавших» Блоку.

«Чтоб жить не в жертву дома дырам…»
(О Маяковском)

1

Каждый год 19 июля – в день рождения поэта Владимира Маковского – я думаю о том, что если бы сохранился Советский Союз, то в этот день проходили бы громкие торжества. По телевизору показывали бы фильмы и передачи о «пролетарском трибуне», в музее Маяковского были бы конференции… Сейчас же в этот день полная тишина. Нынешняя власть предпочитает «не замечать» эту дату.

Думаю, сам Владимир Владимирович был бы этому очень рад. Нелюбовь к себе со стороны власти, которая уничтожила социализм, поливает грязью Ленина и Сталина, всячески восхваляет Колчака и Шкуро, поэт революции без сомнений воспринял бы как комплимент. Он ведь писал в одной из статей: «Если встанет из гроба прошлое – белые и реставрация – мой стих должны найти и уничтожить за полную для белых вредность».

Но мы, для кого советский социализм – не тупик, а напротив – высший взлёт истории нашей Родины, не можем не вспоминать В. В. Маяковского. Поэта, который всю свою творческую силу – а она у него была велика! – поставил на службу «атакующему классу», рабочим и крестьянам, поднявшимся на своих господ, скинувшим их прогнившее государство и впервые начавшим величайшее в мире строительство – социализма!

2

Для меня есть в этом и личный момент. Ведь именно через творчество Маяковского мне некогда открылся огромный и полный чудес Континент Поэзии. Конечно, ещё в детстве я слышал стихи Пушкина, конечно, я знал стихи Есенина и других русских поэтов, но, увы, как-то это не особо трогало меня – мальчишку с рабочей окраины приуральского города. Но однажды, когда мне было 14 лет, я раскрыл книгу стихов Маяковского, прочитал:

Вам ли понять,
почему я спокойный
насмешек грозою
Душу на блюде несу
К обеду идущих лет…

и тут же влюбился в его космическую ширь и образность, в его силу и пафос. Надо ли говорить, что тогда я начал писать и свои первые юношеские стихи (а кто из советских ребятишек не писал стихи? Тогда ведь мечтали стать поэтами, а не банкирами!) – и они были «под Маяковского»…

Стихи я потом писать бросил, но любовь к Маяковскому осталась на всю жизнь. В юности, пришедшейся на перестройку, открывшую нам русский Серебряный век, я, конечно, больше ценил его ранние, футуристические вещи – «Владимир Маяковский», «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник» (последнюю я столько раз перечитывал, что выучил наизусть!). С годами мои эстетические вкусы изменились, я стал ценить ясность и глубину классики, полюбил Пушкина. И у Маяковского (который, кстати, тоже прошел путь от футуристического отрицания Пушкина до благоговения перед ним) я полюбил его более зрелые и поздние вещи: «Люблю», «Про это», «Владимир Ильич Ленин», «Хорошо», «Во весь голос»… Всякий классик (трибуну, правда, это определение не понравилось бы, но факт есть факт!) многогранен, и для каждого возраста у него – своя грань.

Про Маяковского обычно говорят: поэт революции. Это правда, но правда сама по себе мало что говорящая, почти бессодержательная. Мало ли кто принял Октябрьскую революцию! Маяковский и Брюсов, Есенин и Клюев, Блок и Устрялов, Махно и Брусилов… Их сотни! И каждый по своим причинам. Устрялов её принял как патриот, увидевший в Ленине собирателя России, Махно – как анархист, увидевший в Ленине предтечу Коммунии, Блок – как мистик-символист, для которого большевики – новые варвары, разрушающие старую культуру и открывающие «новые зори», Клюев – как сектант-народник, которому декреты Ленина напомнили старообрядческий «игуменский окрик». У каждого была своя революция и свой резон отвергать «старый мир».

Почему же Маяковский встал на сторону большевиков? Неужели потому, что он был футурист, ниспровергатель в области искусства, для которого, дескать, естественно и логично поддерживать и политическую революцию?

Думаю, что нет. Во-первых, самые проницательные из читателей раннего Маяковского, когда он ещё щеголял в жёлтой «кофте фата», не признавали его футуристом. Художник Репин, восхитившийся свежестью восприятия нового поэта, говорил Чуковскому: «Да какой же он футурист? Он – реалист!» И, во-вторых, сам Ленин отказывался признавать сомнительный силлогизм «революционер в искусстве обязательно сторонник большевизма». Ленин не любил футуризма, считал его не социалистическим, а крикливо-анархистским искусством (а анархизм он определял как «вывернутую наизнанку буржуазность»). Михаил Лифшиц потом подвёл под это суждение Ильича солидный философский базис и доказал неизбежность смычки классического, в глубине своей народного и реалистического искусства и социализма. По Лифшицу, Пушкин гораздо более антибуржуазен, чем футурист Бурлюк, который даром что эпатировал буржуа, рисуя на лбу аэроплан, а закончил жизнь в буржуазнейшем благополучии в Нью-Йорке и отказался в 1965 году от предложения принять советское гражданство!

Буржуазность в области культуры – это мещанство (как в классическом его виде – с канарейками и слониками, так и в превращённом – с аэропланом на лбу). А Маяковский больше всего в жизни ненавидел мещанство. Им двигала мощная энергия антимещанства (как Горьким, только тот веровал в «народушко бессмертный», а Маяковский – в пролетариат как в символ творческой мощи). Маяковский больше всего не терпел лицемерия и пошлости. Не терпел физически, до боли (а он был очень нежным и ранимым человеком, несмотря на огромный рост, монументальную внешность и бас!). Бенедикт Сарнов написал про него: «Это очень несчастный человек. Бесконечно уязвимый, постоянно испытывающий жгучую боль… одинокий, страдающий. Главные чувства… – огромная жажда ласки, любви, простого человеческого сочувствия». Для Маяковского коммунизм был идеальным обществом, где нет одиночества, боли от обмана и предательства, фальши и пошлости. Где все честны друг с другом, все друг друга уважают, стараются понять, если любят или не любят кого-то – так и говорят! Он и писал об этом своём идеале:

Чтоб не было любви – служанки
замужеств,
похоти,
хлебов.
Постели прокляв,
встав с лежанки,
чтоб всей вселенной шла любовь.
Чтоб день,
который горем старящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся на первый крик: – Товарищ! —
оборачивалась земля.
Чтоб жить не в жертву дома дырам.
Чтоб мог в родне отныне стать
отец по крайней мере миром,
землёй по крайней мере – мать!

Всемирная община братьев и сестёр, мир всеобщей любви – вот идеал! Дореволюционная Россия с её чиновничеством, рангами, показной религиозностью, карьеризмом и скромными мечтами о мещанском уюте, которые так едко высмеял Чехов (и столь идеализируемая сейчас антисоветчиками) была для Маяковского апофеозом пошлости, невыносимого лицемерия и притворства. Революция же была для него, напротив, «глотком свежего воздуха», возможностью сконструировать новое общество, основанное на откровенности, искренности, правде, справедливости. Перестроить всё сверху донизу – от государства до семьи. Таков был пафос наших российских «ревущих двадцатых» – утопичных, революционных, экспериментаторских.

Именно этот пафос честности в отношениях, откровенности, доходящей до трагизма, и подкупает в Маяковском.

3

А ещё Маяковский был человек откровенно городской. Он вырос на улицах города (об этом хорошо написал в своих воспоминаниях Асеев), он в своих стихах разговаривал с водосточными тубами и трамваями, он придумывал новый язык, чтоб дать его безъязыкой улице, городской толпе. Одиночество Маяковского – это одиночество в толпе большого города. Характерная для него смесь ранимости и внешнего, показного нахальства – это тоже свойство городского жителя, который, если нужно, умеет и локтями пробить себе дорогу в «подземке». Маяковский был восхищён индустриализмом, прогрессом, наукой. Он с его тончайшим эстетическим чувством, разумеется, понимал и ценил красоту природы, и даже чувствовал вину перед «багдадскими небесами», но всё же природа для него – «вещь неусовершенствованная». Лирическое очарование русской деревни ему незнакомо, говоря языком Есенина, жеребёнку он бы предпочел поезд…

И все эти его особенности опять-таки были совершенно противоположны духу стареющей романовской империи, которая некогда начиналась с бритья бород и переодевания в западные костюмы (и, думаю, это Маяковскому понравилось бы, недаром Синявский находил в его стихе сходства с державинским!), а закончилась фальшивым стилем а-ля рюс при Александре Третьем и Николае Втором, когда великие княгини появлялись на балах в кокошниках, а наследник Петра на русском престоле сам обзавёлся бородой.

Элита стала славянофильствовать, причём именно в то время, когда России стали как воздух необходимы инженеры, техника и университеты… Многим стало ясно, что это лжеславянофильство – не столько патриотизм (как провозглашал официоз), сколько прикрытие довольства тем, что страна превратилась в «аграрный придаток». Мечта об индустриальном рывке, о техническом преображении страны – это тоже то, что сблизило Маяковского с большевиками.

Итак, адресатом стихов Маяковского был горожанин. Но, как мы выяснили, никоим образом не мещанин, который формально ведь тоже горожанин (само слово «мещанин» пришло к нам из польского языка, где mieszczanin означает «житель города»). Но нельзя сказать, что Маяковский и интеллигентский поэт (за исключением, может, раннего, экспериментаторского периода, творения которого, действительно, до сих пор интересуют интеллигентов-радикалов и авангардистов). Тогда кто же те обитатели городской улицы, к кому обращается поэт? Сам он называл их пролетариями, но я бы, скорее, обозначил как «демиургов-мастеров» (я ведь писал, что пролетарии для Маяковского – символ творцов, для которых Хлебников придумал особое имя – «творяне»). И не случайно пик популярности Маяковского приходится на 1930-е (Сталин в 1935 году запретил нападки на поэта со стороны рапповцев, а Сталин хорошо чувствовал настроения масс!) с их пафосом индустриализации, строительства городов и заводов, полетов через полюс и в стратосферу… Это они, молодые люди 1920-х – 1930-х, охваченные энтузиазмом трудовых свершений, покорители полюса и неба, беззаветно любили Маяковского, учили его стихи, подражали им в своих виршах… Что осознавал и сам Маяковский, который с гордостью говорил от лица газеты «Комсомольская правда»: «Наш чтец – это вузовская молодёжь, это рабочая и крестьянская комсомолия, рабкор и начинающий писатель». Советская молодёжь всегда окружала Маяковского при жизни, искренне приветствовала его выступления (за редкими исключениями вроде рокового, предсмертного его вечера в Плехановке), молодёжь продолжала его любить и после его ухода.

Эти молодые мастера – в отличие от мещан, которые оторвались от народа и презирают его, считая, что он не понимает «изячного»! – были плоть от плоти выходцы из народа. И ещё и по-этому Маяковский был им понятен. Литературовед В. Тренин хорошо показал, что зрелый и поздний Маяковский напоен мотивами фольклора, его стих все больше походит на народный раек, причём это не подражание, это растет из самой сути поэтики Маяковского, но парадоксально похоже на народное творчество. Пример – сокращенные слова, вроде «ясь». Тренин правильно отмечает, что Маяковский здесь похож на Пушкина, которого современная ему критика тоже ругала за выражения вроде «конский топ», не замечая, что так говорит народ.

И, кстати, именно поэтому стихи Маяковского нельзя просто просматривать глазами как интеллигентски-модернистскую поэзию. Их, как народный стих, нужно обязательно читать вслух, что любил делать и сам Маяковский.

4

Если уж мы заговорили о Пушкине, то есть и ещё одна параллель, которую почти не замечают. Я говорю о фатализме обоих поэтов. Маяковский верил в судьбу и как бы играл с ней. Его любимой игрой были карты, и в них он «резался» отчаянно, ночи напролёт, тяжело переживая проигрыши. А ведь в основе карточной игры тоже вера в счастливый случай.