Дом с несогласными

6-й подъезд, кв.117 (Запрещенка)

Акакий служил в министерстве культуры. Составлял отчеты, готовил планы, в общем делал все то, что делается чиновниками в каждом министерстве не зависимо от его названия. В результате дослужился за пятнадцать лет до начальника департамента и уже допущен был к фондам, то есть к их распределению по нижестоящим культурным организациям – библиотекам, театрам, кружкам рисования. Ни один конечно он там распределял и не главным был, но подпись свою ставил. И по статусу, конечно, имел кабинет с секретаршей, машину с водителем, всякие льготы и хорошую зарплату. Нормально жил Акакий, лишнего не позволял, но и во многом не отказывал. Страна была лесная, в смысле лес везде рос и дров много было. Дрова продавала, и на это жили, тянули всю надстройку с секретаршами, водителями и на кружки рисования что-то оставалась.

Но это было все в прошлом. А год назад, самый главный, который и фондами, и библиотеками, и чиновниками с секретаршами командовал, вдруг перессорился со всем миром и запретил ввозить в страну продукты из других, не дружественных стран, и приказал сжигать эти вражеские продукты, где только найдут. Естественно все сразу поддержали и обрадовались, что вот сейчас свой отечественный производитель как поднимется и всем нашего родного как даст по самое не хочу. Но конечно, никто не поднялся, а уж если дали, то пахнуть это начинало уже на третий день, так что собаки останавливались и начинали подозрительно принюхиваться. Основная масса привыкла это потреблять, а на запах вообще не обращала внимание. Да, очереди стали по длиннее и продавщицы понаглее. Зато не уступили, показали всем козью морду. В общем нормально все получилось, как всегда.

Тем не менее, стали как-то эти запрещенные продукты просачиваться и не к народу на стол попадать, а тем, кто повыше, тем, кто руководил и фондами распоряжался, и которые не привыкли, простите, перловку как из дробовика есть и ржавой селедкой заедать. Вот и наш Акакий, не сказать, чтобы гурманом был, но хорошее от нашего отличал, и мог себе позволить, по неофициальным канал приобретать то, что странным образом избежало печей или катка.

Как-то проведя совещание по поводу повышения эффективности кружков вышивания, он, распустив народ, и с наслаждением, в тишине кабинета, выпил стакан чая с лимоном, закусив колбасками копчеными «Трюфелье от колбасье». С названием могу и ошибиться. Сам не ел такого, со слов пишу. С этих колбасье все и началось. А точнее с обертки красочной в которую колбаски эти упакованы были. Акакий ножичком аккуратно обертку снял, в салфетку завернул и в карман пиджака убрал, чтобы потом в туалете в унитаз спустить. Понятное дело, не в корзину же для бумаг такой компромат выбрасывать. А когда чай в нем дошел до конечной точки назначения, пошел Акакий в туалет. И пока возился там с ремнем и штанами, обертка эта колбасная и выпади на пол. А тут как всегда не вовремя позвонили и пригласили срочно идти фонды распределять. Акакий засуетился и забыл про выпавшую бумажку. И, как водится, в таких случаях, в тоже самое время зашел в туалет, в соседнюю кабинку, один из его подчиненных.

– Опаньки, – сказал подчиненный, поднимая и разворачивая салфетку. Он, конечно, узнал, по кряхтенью за перегородкой своего начальника. – Как же вам не стыдно Акакий Иванович жрать, что чуждо народу и уничтожению подлежит. – Подумал подчиненный и, дождавшись, когда Акакий покинет туалет, вышел наружу и еще раз внимательно рассмотрел колбасную обертку, проверяя ее на свет и даже попробовав на зуб:

– Точно не наша, – радостно подытожил он и, спрятав обертку в боковой карман покинул туалет.

Вечером, к концу рабочего дня, когда Акакий заказал секретарше еще стаканчик чая с лимоном, а сам, достав из холодильника баночку не наших сардинок и аккуратно поддевая рыбьи тушки вилочкой, стал раскладывать их на тонкие ломтики хлеба, в кабинет без стука зашли трое в серых одинаковых костюмах.

– Ну что, уничтожаем запрещенные продукты, – презрительно спросил один из вошедших.

– Уничтожаем, – автоматически повторил Акакий и сильно заморгал.

– Придется пройти с нами. Вот ордер на арест, – помахал бумажкой перед Акакием один из вошедших, в то время как двое других, начали выгребать из холодильника и тумбочки, коробочки и баночки с деликатесами, бутылки с ликерами, жестянки с кофе и конфетами. А в конце, извлекли из-под дивана большую упаковку импортных презервативов.

– С презервативами, пожалуй, лет на пять потянет, – рассматривая упаковку, задумчиво произнес главный.

–Это не мои, – срывающимся голосом произнес Акакий.

– Следователю теперь все расскажите. Чьи, где взяли, у кого еще такое есть, – пряча одну пачку презервативов в карман, закончил главный, – Все, поехали, – и они, ловко подхватив Акакия под руки, вышли с ним из кабинета.

Через пару часов Акакий уже сидел, в кабинете у следователя и, промокая платком разбитую верхнюю губу, быстро писал чистосердечное признание. Ему так не хотелось получить за эту продуктовую корзину целых пять лет, что он написал все о том, кто, что еще ел и пил из своих знакомых и друзей, и еще по совету следователя добавил несколько фамилий людей ему абсолютно не знакомых.

– Не плохо, – удовлетворенно произнес следователь, прочитав и подшивая в дело показание Акакия.

– И сколько мне теперь дадут, – умоляюще посмотрел на следователя Акакий.

– С учетом сотрудничества со следствием, дума года три.

– Три, – чуть не взвыл Акакий.

– Так кроме меня есть еще прокурор и судья. Попытайтесь с ними договориться через адвоката. Да, кстати, а кто и когда мне привезет обещанные сигары и коньяк.

– Жена. Завтра утром, привезет вам по указанному адресу.

Акакия еще для порядка продержали несколько дней в следственном изоляторе. Формально, вызывая его на допрос, следователь угощал его же сигарами и коньяком, переданных женой Акакия. На последнем допросе следователь проводил его до дверей и протянув руку, дружелюбно посоветовал,– В следующий раз ешьте осторожней.

Когда на следующий день он сидел в машине, дожидаясь отправке в суд, во двор изолятора въехало несколько огромных автозаков, из которых начали выводить и строить в шеренгу новых арестованных. Приглядевшись внимательно, Сидор стал узнавать среди них своих знакомых, на которых он давал показания следователю.

– Ничего, поделятся, откупятся. У них побольше моего продуктов будет, – беззлобно подумал он.

Прокурору с судьей пришлось отдать практически все из накопленной Акакием «запрещенки», но и этого оказалось недостаточно для освобождения. Ему все-таки дали год, правда колонии поселения в тайге, в Синеярском крае.

– Совсем обнаглели. У них аппетиты растут с каждым днем, – раздраженно высказал после заседания суда адвокат, – Раньше за ящик испанских маслин условный срок давали. А теперь только год скосить обещают.

По дороге на вокзал, куда после суда везли Акакия, чтобы посадить в поезд для отправки в места отбывания наказания, рядом с их машиной, на светофоре остановился большой черный лимузин с правительственными номерами. Заднее стекло лимузина медленно опустилось, и оттуда на асфальт вылетела кожура от банана. Потом на крыше лимузина завертелся проблесковый маячок и, включив сирену, он выехал на встречную полосу и помчался вперед, распугивая пешеходов, переходящих дорогу.

– Вот же не справедливость, какая. Кому-то все можно, а кого-то за две колбаски чуть в тюрьму на пять лет не упекли. Что за страна? Когда у нас порядок, наконец, то наступит, – подумал Акакий, и тихо заплакал, прикрывая от конвоира ладонью свое когда-то строгое, а сейчас такое по- детски беззащитное лицо.

P.S. Недавно вернулся из мест не столь отдаленных и поселился в нашем доме у престарелой мамы.

7-й подъезд. Подвальный этаж. (Ленин).

Эту немного загадочную историю, от имени памятника Ленина, мне удалось прочитать случайно в тетради, найденной среди вещей скульптора выброшенных на мусорку, после отъезда его на постоянное место жительства в Израиль.

«Проснулся я сегодня еще затемно, весь в холодной росе, покрывшей тело от головы до пяток. Конец сентября. Еще не минус, но ночи уже прохладные и воздух быстро конденсирует на поверхности бетона, из которого я сделан. Всю ночь со стороны главной площади города раздавались крики скандирования и рев, какой-го тяжелой техники. За последние полгода уже все привыкли к этим народным митингам. Но в этот раз к шуму толпы примешивались эти непонятные, грозно рычащие звуки каких-то работающих механизмов. Надо дождаться голубей. Они прилетают с рассветом, садятся на голову и сообщают все городские новости. Чуть не забыл представиться, меня зовут Сидор. Я памятник Ленину, стоящий в конце городского сквера на кирпичном пьедестале, искусно оштукатуренный под мрамор. Все памятники Ленину, которые стоят в нашем городке, а их около двадцати, имеют собственное имя, данное им при рождении скульпторами или другими памятниками. Самый большой, на центральной площади, откуда все ночь и доносились эти странные механические звуки – Рабинович, названный по фамилии его скульптора, уже давно уехавшего в Израиль. А еще есть Толик – единственный памятник в кепке, стоящий на площади у железнодорожного вокзала. Есть Будда – сделанный из гипса, но покрытый прочной золотой краской. Этот стоит у дома детского творчества. Еще есть – Ленчик, Строганный, Фанатик, Серега и еще кто-то, с кем я редко общаюсь и имена уже позабыл. А я значит, Сидор. Все просто, в честь скульптора Сидорова меня отлившего из бетона, тихого алкоголика, находящегося сейчас на излечении в какой-то загородной психбольнице.

А вот наконец-то прилетели и первые голуби. Они расселись на плечах, голове. Парочка пристроилась на правой руке, которой я указываю в сторону гастронома, расположенного в конце улице. Большой сизарь на голове, вытянул крылья, отряхнулся, и выдавил из себя теплую известковую кляксу-какашку, сползшуюся тут же у меня по щеке. Одно неудобство от голубей – это то, что они гадят на памятники. Но, чтобы мы без них делали, без голубей. Все памятники мира общаются друг с другом посредством голубиной почты. Голуби перелетают с одной головы памятника на другую и передают всю необходимую информацию. И без этого общения, мы бы были безликой массой бетона, чугуна, меди или мрамора. Так, что мы и не особо обращаем внимания на эти белесые, подтеки и наоборот даже иногда гордимся у кого их больше. И голуби отвечают нам взаимностью, безвозмездно являясь нашим языком общения. Может потому, что мы вроде и похоже внешне на людей, но ведем себя совсем по-другому – не деремся палками, не плюемся, не пускаем фейерверки и не кидаемся камнями.

– Рабиновича, сегодня ночью снесли с постамента, – прогудел сизарь и опять выпустил содержимое из себя, уже на мое левое ухо.

– Как, снесли? – удивленно воскликнул Я.– У него же там труба железная, пятидесятая, внутри за армирована.

– Вручную не смогли. Краном сорока тонным срывали. И уронили. Руку откололи, – закончил голубь и стал интенсивно вычесывать блох из хвоста.

– Понятно, теперь, что это за механизм там ночью работал, – вслух подумал Я. – И что же теперь дальше будет?

– Всех Лениных скоро поснимают, – продолжая чесаться, равнодушно прогудел сизарь. – Будда говорит, никого не пощадят. Вы теперь враги номер один.

– Для кого мы враги? – растерянно переспросил Я.

– Для горожан. Во всех бедах теперь вы, памятники Ленину виноваты, – закончил чесаться сизарь.

– Причем здесь мы, памятники? – возмутился я.

– Ты у меня спрашиваешь? Это же люди? Они же сами не знают, что хотят. Сначала ставят, потом убирают, – фыркнул сизарь, и в это время мне на голову опустилась белая голубка.

– Ой, сломали, сломали, сломали, сломали – запричитала она.

– Что сломали? – строго спросил сизарь.

–Толика сломали на привокзальной площади. Я у него на кепке сидела, а тут они на кране подъехали, – сдерживая рыдания, выдохнула белая голубка. – И как дернут. Толик упал, и в дребезги. Даже кепки не осталось, – уже не в силах остановиться, в полный голос разрыдалась белая.

– Слабый оказался Толик. Хоть и в кепке, – скептически отреагировал сизарь.

– Нормальный он, – возмутился Я. – Это строители половина цемента утащили, когда бетон замешивали.

– Какая сейчас разница, кто виноват. Не о том думать надо – приземлился мне на плечо рыжий голубь, до этого все время, кружившийся над головой. – Уходить вам всем надо. Так Ленчик с Театральной передать велел. Они теперь с краном кого хочешь, снимут.

– Куда уходить? – попытался я вытащить левую руку из каменного кармана.

– Ленчик говорит, совсем из города уходить. Там километров десять на восток, есть заброшенный поле колхоза «Путь Ильича». Как раз за лесопосадкой. Его с дороги не видно, там и отсидитесь, – передал рыжий указание Ленчика, – Ладно. Я тебя предупредил. Теперь сам решай. А мне еще к Фанатику и Строганному слетать надо, их оповестить, – закончил рыжий и винтом ушел в небо.

В это время раздался рев мотора и по соседней улице в голубом дыму выхлопных газов, вслед за громадным автокраном, прошла толпа митингующих, что-то скандируя и неся на вытянутых руках куски бетона от разбитого Толика.

– За Строганным пошли, – предположил сизарь, – Погнали, посмотрим, как сносить будут, – и, взмахнув крыльями, полетел вслед за толпой, увлекая за собой всю стаю, сидевшую на мне.

– Где у нас тут восток? – оставшись один, подумал я, осматриваясь по сторонам. – Ага, солнце взошло там, значит восток как раз «на гастрономе», – и легко спрыгнув с пьедестала, я пошел в направление указательного пальца своей руки.

***

К вечеру почти все памятники собрались в указанном Ленчиком месте. Это было перекопанное по осени картофельное поле. Совсем недавно картошку убрали колхозники. Но копали с ленцой и небрежно, и в земле осталось много крупных, здоровых клубней. Так, что едой мы были обеспечены надолго. На следующий день к нам из города пришел с переломанной рукой Макс, который был не Лениным, а памятником пролетарскому писателю Максиму Горькому, стоящему у пединститута.

– После того, как все Ленины исчезли, народ бросился громить всех, кто, по их мнению, был связан с прошлой историей, – рассказывал Макс, в то время как Будда прикручивал проволокой его поломанную руку. – Хорошо, студенты отбили, и я успел уйти.

А через два дня к нам подтянулись так называемые братья Гримм – памятники Пушкину и Гоголю.

– А, чего нам там одним в городе делать, – развел руками Пушкин. – Мы уж лучше тут в изгнании, вместе со всеми.

– Угу, – по-украински поддакнул Гоголь.

Теперь вечерами мы все собирались у костров, пекли картошку и обсуждали городские новости, которые приносили нам галки, ночующие в заброшенном колхозном коровнике, а по утрам улетающие подкормится на городские помойки.

Новости из города были одна хуже другой. После того как город покинули все памятники, голуби, привыкшие гадить нам на головы, оказались в полной растерянности. Два дня они копили в себе всю эту известь, не зная, куда ее вылить. А на третий, уже потеряв терпение, стали носится по городу в поисках лысых горожан и с шумом опорожняясь на их, не защищенные головы, вызывая бурный восторг и оскорбительные высказывания со стороны волосатых. Раньше академик Павлов назвал такую реакцию животных – условным рефлексом. Но лысые ничего не знали про опыты Павлова и обуреваемые гневом, помчались в оружейные магазины скупать ружья и пистолеты, чтобы истребить провинившихся птиц. Но голуби не памятники, и как только раздались первые выстрелы, они тут же попрятались на чердаках многоэтажных домов и в кронах деревьев. И тогда вооруженные лысые вылили свой гнев на волосатых горожанах за их язвительные насмешки по поводу их обделанных лысин. Естественно в ответ волосатые тоже взялись за оружие и в городе наступили тяжелые времена. Да, надо сказать здесь еще о плешивых. Они долго колебались, кого поддержать. Но, в конце концов, поддавшись обещаниям лысых, поднять пенсию в два раза и сделать скидки для ветеранов на посещение стриптиз клубов, приняли их сторону.

Неизвестно чем бы это все закончилось, не случись этой истории с мальчиком Петей. Петя был сыном самого авторитетного лысого командира. Однажды, после школы, он взял свой автомат Калашникова, подаренный отцом на день рождения, и пошел за город в кого-нибудь пострелять. Ходил, ходил Петя и заблудился. А в городе под вечер, лысые решив, что Петю похитили волосатые, организовали спецоперацию и похитили у них в ответ проститутку Олесю, находящуюся уже к тому времени в законном браке с главным командиров волосатых. Тогда командир волосатых подтянул к городу подкрепление в виде танков и артиллерии. А командир лысых обратился к плешивому президенту соседнего государства за военной помощью. Плешивый сказал, что подумает до утра, но своих не бросит…

И тут как всегда вмешался счастливый случай. Мальчик Петя, потеряв свой Калаш, дрожа от холода и плача от страха, вышел обессиленный на картофельное поле, где у костра сидели мы, городские памятники. Быстро, отогрев малыша и, накормив его печеной картошкой, уложили спать на сеновале в старом коровнике, а сами отправили в город Пушкина с радостной вестью.

Пушкин пришел как всегда вовремя. За полчаса до начала боевых действий. Обрадованный командир лысых, тут же примчался за Петей, приказав выпустить на волю проститутку Оксану. В ответ командир волосатых, развернул танковую колонну и отправил ее в металлолом. В течение дня огнестрельное оружие, было опять возвращено в магазины и городе как когда-то наступила мирная жизнь. А на следующие утро, под звуки духовых оркестров все памятники вернулись в город и заняли свои пьедесталы. Из Израиля был срочно вызван уже старенький скульптор Рабинович с сыновьями, чтобы восстановить самый большой памятник �