Дорогие коллеги. Как любимая работа портит нам жизнь

Организаторы движения за право на социальное обеспечение бросили вызов американским представлениям о «настоящей» и «ненастоящей» работе и распределении ролей в семье. Как сообщал один репортер, участницы организации «Матери за повышение пособия» (MAW) доказывали, что брак с его «строгими правилами и обязательствами» «в большей степени представляет собой инструмент угнетения, нежели средство выражения любви». MAW выступали за «ответственность перед другими людьми и свободу действия в той мере, в какой это позволяет ответственность», отвергая традиционную модель семьи. Джонни Тиллмон, возглавлявшая NWRO, писала в статье для журнала Ms: «Система социального обеспечения – это как суперсексистский брак. Вы меняете одного мужчину на другого. Но вы не можете развестись с ним, если он плохо с вами обращается. Он, конечно же, в любой момент может порвать с вами, но в таком случае дети останутся с ним. Всем управляет мужчина. В обычном браке вы имеете право заниматься сексом со своим мужем. Согласно AFDC, вы вообще не имеете права заниматься сексом. Вы отказываетесь от контроля над своим телом»^[109].

Активисты NWRO требовали безусловного базового дохода, а не программ по созданию рабочих мест, оспаривая идею, что человек должен ходить на работу, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Лоретта Доменчич, организаторка WRO в Милуоки и представительница коренного населения Америки, отмечала, что до колонизации на континенте существовали институты, аналогичные безусловному базовому доходу: «В соответствии с принципом уважения к человеческому достоинству в племени должно быть место для любого человека вне зависимости от его способностей, будь он вождем или калекой, пожилым или беспомощным». В период президентства Ричарда Никсона NWRO почти удалось добиться своей цели. Никсоновский «План помощи семьям» предполагал предоставление безусловного базового дохода более чем десяти миллионам семей – правда, размер выплат должен был быть ниже требуемых NWRO 5500 долларов в год на семью из четырех человек (около 35 тысяч долларов по современному курсу)^[110].

Тот факт, что движение за право на социальное обеспечение едва не добилось принятия закона, гарантировавшего безусловный доход любому гражданину вне зависимости от семейного положения и наличия работы (а также тот факт, что соответствующий закон был предложен президентом-консерватором), напоминает нам о существовании альтернативных точек зрения на работу и семью. Однако в 1970-е годы маятник качнулся в обратную сторону. Снижение прибылей, зарождение аутсорсинга и инфляция привели к тому, что человечество внезапно включилось в дележку уменьшающегося пирога. Вместо безусловного базового дохода и социального обеспечения мы получили стереотип «королевы пособия»^[111]. Аборт считается аморальным поступком для женщины, но не менее аморальным считается рожать ребенка, не имея для этого необходимых материальных условий. В то же время женщин, получающих помощь от государства, демонизируют. Словно желая подчеркнуть, какая это давняя традиция, Рональд Рейган, говоря о необходимости сокращения государственных выплат, рассказал историю о «юной леди… которая получает продовольственные карточки на основании того, что она студентка, изучающая колдовство»^[112].

В результате того, что получающие пособие чернокожие женщины превратились в объект ненависти (утверждалось, что они, отказываясь от оплачиваемой работы, одновременно подрывают институт семьи и трудовую этику), началось медленное разрушение государства всеобщего благосостояния, на смену которому приходил новый неолиберальный порядок. Левые, придерживавшиеся идеи о том, что работа способствует освобождению женщин, практически ничего не смогли противопоставить неолиберальному повороту^[113].

Но одна феминистская группа, вдохновлявшаяся идеями NWRO и итальянским операистским^[114] («воркеризм») движением 1970-х годов, предложила альтернативу, бросившую вызов широко распространенным представлениям о работе и семье. Кампания «За оплачиваемую работу по дому» не достигла поставленных целей, но ее организаторы по сей день продолжают бороться и подавать пример другим активистам^[115].

Участники кампании «За оплачиваемую работу по дому» восприняли у операистского движения идею о том, что капиталистическое производство стерло разделение между «обществом» и «рабочим местом», превратив все социальные отношения в производственные. Как указывали активисты, «социальная фабрика» начинается дома, а домашний труд жизненно важен для капиталистической системы, так как именно он обеспечивает воспроизводство рабочей силы. Исходя из этого, они доказывали, что работа по дому должна оплачиваться. Сельма Джеймс, одна из ведущих теоретиков движения, писала: «Добиваясь оплачиваемой работы по дому, мы доказываем, что домашний труд, подобно любому другому труду при капитализме, является принудительным, и мы выполняем его не потому, что нам это нравится, а потому, что мы, как и все остальные трудящиеся, понимаем: в противном случае наши дети будут обречены на голод»^[116].

Центральной для движения была идея о том, что отказ от работы по дому – забастовка вроде той, что устраивают рабочие на предприятиях, – открывает домохозяйкам путь к обретению власти. Женщины, устраивавшиеся на оплачиваемую работу, также отказывались от домашнего труда, но для многих из них это вовсе не означало эмансипацию – напротив, им приходилось выполнять низкооплачиваемую и скучную работу, не сильно отличавшуюся от той, которая ждала их дома после окончания смены. Требуя оплаты домашнего труда, активистки указывали, что работа по дому – это тоже работа и что они хотели бы тратить на нее меньше времени. Тем самым они заявляли: «Мы – это не наша работа»^[117].

Кроме того, борьба за оплачиваемый домашний труд давала им возможность отказаться от навязанной идентичности и гендерных ролей. Как отмечали активистки, представление о том, что работа по дому и рождение детей – это естественные для женщин занятия, удовлетворяющие некие глубинные женские потребности, оказало формирующее воздействие на всех женщин, в том числе на тех, кто мог позволить себе нанимать других людей (обычно тоже женщин), чтобы те выполняли за них домашние дела^[118].

У движения за право на социальное обеспечение участницы кампании «За оплачиваемую работу по дому» почерпнули идею о том, что женщины лишены свободы и дома, и на работе. Они хотели иметь время на себя, иметь возможность свободно исследовать любовь и сексуальность за пределами отношений власти и труда. Квир-участницы движения отмечали, что стигматизация лесбиянства способствовала укреплению патриархата и трудовой дисциплины внутри семьи. Женщины, работавшие в детских учреждениях и больницах, подчеркивали, что обесценивание их труда дома приводит к его обесцениванию и за его пределами. Насилие в отношении женщин, утверждали они, представляет собой форму трудовой дисциплины: мужчины ведут себя как начальники, стремящиеся держать подчиненных в узде. Кампания «За оплачиваемую работу по дому» предлагала оптику, которую можно было применить ко всем политическим столкновениям, – она была тем ключевым элементом, что отсутствовал в большинстве подходов к изучению капитализма и гендера^[119].

Хотя многие смеялись (и продолжают смеяться) над идеей, что за работу по дому можно платить, нет никаких сомнений в том, что во многих случаях домашний труд все-таки оплачивается. Вслед за организаторами движения за право на социальное обеспечение экономистка Нэнси Фолбре пишет: «Если бы две матери-одиночки, каждая с двумя детьми в возрасте до пяти лет, сидели бы с детьми друг друга по восемь часов пять дней в неделю и платили бы друг другу минимальную федеральную зарплату в размере 7,25 доллара в час, то обе смогли бы претендовать на налоговый зачет за заработанный доход^[120] и получить в общей сложности 10 тысяч долларов практически за ту же самую работу, которую в обычной ситуации они выполняют бесплатно, сидя с собственными детьми». Участницы движения «За оплачиваемую работу по дому» отмечали, что государство оказывает финансовую помощь приемным родителям, а суды присуждают компенсации мужчинам, чьи жены получили травмы, на том основании, что они лишены возможности «предоставлять услуги» своим супругам^[121].

Новый дискурс любви к работе формировался в то время, когда зарплаты снижались, а заводы закрывались или автоматизировались. Участницы движения «За оплачиваемую работу по дому» в 1970-е годы одними из первых увидели, к чему все идет. Сдвиги в экономике стали заметны в Нью-Йорке и других крупных городах, где бюджетный кризис стал причиной перехода к режиму жесткой экономии. Подобно Кассандре, активистки предупреждали, что феминистки выходят на рынок труда именно в тот момент, когда он начинает рушиться. Предполагалось, что женщины выправят ситуацию, устроившись на оплачиваемую работу и одновременно продолжая заниматься домашним трудом в прежних масштабах. Новые социальные консерваторы плечом к плечу с неолибералами пытались укрепить традиционную нуклеарную семью в тот момент, когда государство начало проводить политику, направленную на усиление эксплуатации труда и восстановление протестантской трудовой этики, которая теперь основывалась на силе закона, а не на личном выборе человека^[122].

В конечном счете это привело к «реформе социального обеспечения», растянувшейся на несколько десятилетий и закончившейся подписанием Биллом Клинтоном в 1996 году Закона о личной ответственности и возможностях трудоустройства, который выполнял двойную задачу – укрепления трудовой и семейной этики. Реформа социального обеспечения напомнила о том, что за красивыми словами о любви, заботе и внимании скрывается беспощадная жестокость. Эта реформа стала результатом совместных действий представителей разных политических сил. Неолибералы вроде Клинтона и социальные консерваторы вроде Рейгана в равной степени эксплуатировали расистские стереотипы о ленивых чернокожих женщинах (очень иронично, если помнить, что США были построены на рабском труде чернокожих) и использовали недовольство недавно вышедших на работу женщин, которым раньше не приходилось работать в две смены. Они натравили женщин друг на друга и настроили американцев против программы социального обеспечения, которая могла помочь нуждающимся. Как писала активистка Джонни Тиллмон, «пособие – что-то вроде дорожной аварии. Случиться может с каждым, но особенно часто это происходит с женщинами»^[123].

Реформа социального обеспечения была начата губернаторами-консерваторами в Висконсине, Калифорнии и некоторых других штатах, но на национальном уровне была проведена президентом-демократом. Клинтон стал президентом на выборах, в которых участвовало трое кандидатов, пообещав Америке «третий путь». Этот путь предполагал отказ от наследия общественных движений 1960-х годов (которым Клинтон, по его собственным словам, был обязан пробуждением своего политического сознания) и переход к идеям «свободных рынков» и «личной ответственности». По программе Клинтона на смену AFDC пришла система грантов для штатов, которые могли расходовать средства по своему усмотрению. Многие из них ввели требование трудовой занятости и установили пожизненный лимит на получение пособия. По закону 1996 года также выделялись деньги на программы «поощрения браков» и предоставлялось дополнительное финансирование штатам, которым удалось снизить число «незаконнорожденных» детей без увеличения числа абортов. Также были выделены средства на поиск биологических отцов и взыскание с них алиментов – при этом у самих матерей никто не спрашивал, хотят ли они иметь какие-либо отношения с отцами своих детей. В преамбуле закона было сказано, что «брак – это основа процветающего общества». Говоря словами политолога Мелинды Купер, государство навязало обществу «систему семейной ответственности», опиравшуюся на традиции «законов о бедных», но усиливавшую их репрессивную составляющую^[124].

Несмотря на все заявления политиков о желании помочь женщинам, принятие этого закона привело к тому, что число чернокожих женщин, находящихся под государственным надзором и подвергающихся наказаниям, непропорционально выросло. (Все это происходило параллельно с увеличением числа заключенных в тюрьмах, также ставшим плодом совместных усилий демократов и республиканцев в 1980–1990-е годы.) Поток отчаявшихся людей хлынул на рынок низкооплачиваемого труда – им предлагали работу, которая часто не отличалась от того, чем они занимались дома, – что позволило снизить общий уровень заработной платы и одновременно увеличить доходы высших слоев^[125].

В последующие десятилетия произошло снижение уровня зарплат, связанное с тем, что определенные виды работы по дому по-прежнему остаются неоплачиваемыми. Говоря словами Кэти Уикс, неолиберальная «романтика свободного рынка» как пространства свободы «сочетается с возрождением романтизированного идеала присвоенной [мужчинами] семьи – одновременно локуса социального воспроизводства и убежища посреди жестокого мира». Крах коммунизма и триумф капиталистического реализма привели к тому, что теперь нам крайне тяжело представить себе какую-либо иную форму организации домашнего труда. В эпоху «семей с двумя работающими родителями» мы много слышим о «балансе между работой и личной жизнью», но почти никто не говорит о том, что «личная жизнь» (кодовое обозначение семьи) в этом случае часто сводится к неоплачиваемой работе^[126].

Более того, далеко не у всех есть повод задуматься о таком балансе. Брак все в большей степени становится уделом высшего среднего класса, в то время как пролетариат все чаще отдает предпочтение менее обязывающим в юридическом плане формам отношений. Консерваторы, выступающие против однополых браков, утверждают, что их легализация может разрушить сам институт брака. Однако, как отмечают исследовательница гендера и сексуальности Лора Бриггс и другие ученые, в действительности браку угрожают не однополые семьи, а экономическое неравенство. Уровень рождаемости снижается еще с 1970-х годов: как иронично пишет Сильвия Федеричи, «единственной настоящей трудосберегающей технологией, которую женщины использовали в семидесятые, были противозачаточные». Она также отмечает, что наступление на аборты, которое мы сегодня наблюдаем в большинстве стран мира, представляет собой попытку регулировать предложение рабочей силы^[127].

Между тем дети все чаще рождаются вне семьи. К началу 2000-х годов в США только 59 % детей были рождены замужними женщинами, в то время как в конце 1950-х доля таких детей составляла 95 %. (В этом отношении можно сказать, что реформа социального обеспечения провалилась.) Многие женщины из рабочего класса понимают: если они выйдут замуж, на них свалится слишком много обязанностей. Как сказала одна мать-одиночка, решившая уйти от своего партнера: «Я могу обеспечить себя. Всегда могла. Могу обеспечить себя и своего ребенка. Но я не могу обеспечивать нас двоих и еще его». Эта женщина далека от стереотипного образа «плохой матери» – напротив, она поставила благополучие ребенка на первое место^[128].

Возможно, нуклеарная семья действительно мутирует и распадается, но гендерно обусловленные представления о неоплачиваемой работе – и о том, кто должен ее выполнять, – никуда не делись. Сохраняющийся разрыв в оплате труда мужчин и женщин отчасти объясняется тем, что женщинам по-прежнему приходится выполнять неоплачиваемую работу по уходу. Проблема «второй смены», как ее обозначила социолог Арли Расселл Хокшилд, никуда не исчезла. Исследование, проведенное в Великобритании в 2016 году, показало, что женщины по-прежнему выполняют почти вдвое больше работы по дому, чем мужчины. Проведенные в США исследования демонстрируют, что работающие женщины сегодня тратят на уход за детьми столько же времени, сколько их матери, трудившиеся исключительно дома, в 1970-е годы. По подсчетам других исследователей, «объем рабочей силы, занимающейся оплачиваемым трудом, удвоился бы, если бы всем, кто выполняет неоплачиваемую работу по уходу, стали бы платить деньги». Согласно данным исследования, проведенного во время локдауна, почти половина мужчин с маленькими детьми считает, что в их семье домашние обязанности распределены поровну, однако их жены с этим не согласны. Только 2 % женщин рассказали о том, что их мужья взяли на себя бóльшую часть работы по дому в период локдауна. В 1999 году американские ученые подсчитали, что если бы весь неоплачиваемый репродуктивный труд в мире оплачивался, его стоимость составила бы 16 триллионов долларов (то есть треть от общей стоимости мировой экономики), и 11 триллионов из них пришлось бы именно на долю женского труда^[129].

Рабочий класс, который не в состоянии платить няням, сиделкам и прислуге, вынужден урезать расходы. При этом даже средний и высший класс испытывают давление идеологии «естественного родительства», суть которой ярко описала писательница Хизер Эйбел: «Мама рожает Малыша и не может ни на шаг отойти от него. Она не может работать сидя и даже читать в свое удовольствие, потому что Малыш хочет двигаться, – впрочем, Мама может выполнять работу по дому, если Малыш пристегнут к ней»^[130].

Беспрецедентное идеологическое давление привело к тому, что на крайне правом фланге появилось новое женское сообщество «трад-жен» (традиционных жен), некоторые из них стали интернет-звездами. Эти женщины открыто выражают фашистский потенциал, в скрытом виде присутствующий в институте семьи. На их страницах советы о том, как правильно воспитывать детей и ублажать мужа, чередуются с расистскими высказываниями. Одна из них запустила «the white baby challenge», призывая белых женщин рожать быстрее, чем представительницы небелого населения. «Трад-жены» – обратная сторона незавершенной феминистской революции: разочарованные ограниченными карьерными перспективами и разрушенной системой социального обеспечения, они вернулись домой и стали винить в своих бедах феминизм и небелых людей. Современные ультраправые используют эту либидинальную энергию разочарования, даже если и утверждают, что просто хотят вернуться к традиционному образу жизни. Но пути назад нет. Как пишет теоретик Джорди Розенберг, единственный выход в сложившейся ситуации – это мчаться, оседлав «сверхновую разрушения семьи», к новым формам близости^[131].

В то время как старый порядок рушится, журналы и сайты заполнены статьями о женщинах, которые стремятся «преуспеть и дома, и на работе». Но мы почти не слышим о мужчинах, пытающихся «преуспеть во всем»: применительно к ним даже сама эта формулировка кажется нелепой. Однако благодаря тому, что квир-семьи (разумеется, соответствующие нуклеарной модели) стали более видимыми, а гендерные роли – подвижнее, в дискуссию о будущем семьи включились новые участники: мужчины пишут о своем стремлении проводить больше времени с детьми, а участники квир-пар – о том, что невозможно в одиночку тянуть на себе всю работу даже в отсутствие строгого разграничения гендерных ролей. Появляются и высокотехнологичные способы решения проблемы, в их числе – заморозка яйцеклеток, которую ряд компаний предлагает наиболее ценным сотрудницам. Однако разговор по большей части ведется на индивидуальном уровне: нам предлагают самостоятельно найти «баланс» между работой и личной жизнью. Но на эту ситуацию можно взглянуть и по-иному. Как пишет Бриггс, именно в таких сражениях, на первый взгляд – строго частных, «дает о себе знать присутствие неолиберализма в нашей повседневной жизни». Идея движения «За оплачиваемую работу по дому» не в том, чтобы заставить отдельных мужчин платить отдельным женщинам, подобно тому как богатые мужчины выплачивают своим супругам «бонусы для жены» (об этом можно прочесть в книге Уэнсдей Мартин «Приматы с Парк-авеню» («Primates of Park Avenue»)). Смысл в том, чтобы, требуя введения оплаты за работу по дому, разрушить капиталистическую систему^[132].

Это будет честно: ведь система, в свою очередь, только и делает, что разрушает наши жизни. Дело не только в том, что продолжающиеся баталии вокруг работы по дому и вопроса о том, кто должен ее выполнять, приводят, как пишет Хокшилд, к тому, что «многие [гетеросексуальные] женщины не могут позволить себе роскошь искренней любви к своим мужьям», поскольку секс в рамках брака зачастую оказывается очередной разновидностью труда. Представление о том, что именно женщины должны заниматься неоплачиваемой работой по уходу – за пожилыми родственниками, нетрудоспособными супругами и детьми, – обрекает их на изнурительный труд, но проблема не только в этом. Например, в США получение медицинских услуг (а для этого необходима страховка) по-прежнему сильно завязано на трудоустройстве, из-за чего многие женщины не могут обратиться к врачу без помощи работающего супруга. Насколько это обстоятельство ограничивает свободу женщин, пытающихся выйти из надоевших или даже абьюзивных отношений? А что делать женщинам, у которых вовсе нет партнера?^[133]

Что происходит с теми, у кого нет партнера и семьи, в обществе, где предполагается, что близость, а иногда также жизненно важный уход мы должны получать от партнера или членов семьи (и где на партнеров и семью по-прежнему приходится 84 % от общих 21,5 миллиона часов неинституционализированного труда по уходу)? «Заботиться – значит давать больше, чем получаешь, – пишет няня Лора Энн Робертсон. – Но чтобы получить эту якобы неоценимую заботу, вам нужно быть привлекательным человеком». Потребность в любви (продиктованная не только эмоциональными потребностями, но и необходимостью выживать) представляет собой мощную форму контроля. Но если мы хотим, чтобы заботой в равной степени были обеспечены все члены общества, как пишет Робертсон, нам потребуется что-то более серьезное, чем «любовь и чувство вины»^[134].

Сейчас однополые браки, ввиду их постепенного законодательного признания и поворота к «гомонормативности», становятся все больше похожи на стандартный брак; тем не менее, гомосексуальные отношения уже успели показать нам альтернативные формы близости между людьми. Эксперименты в области коллективного проживания приобрели новое значение во время эпидемии СПИДа, когда люди, не создавшие семьи в традиционном понимании (и не имевшие медицинской страховки), а также часто отвергнутые родными, объединялись, чтобы заботиться друг о друге и требовать политических шагов от государства. Они боролись за отношения, в которых на первом месте были бы свободный выбор, любовь и забота, а не брачный договор или штамп в паспорте^[135].

Людей с ограниченными возможностями потребность в помощи и уходе также подтолкнула к тому, чтобы выдвинуть радикальные политические требования, создать сообщества по уходу и начать продвигать идею о том, что в жизни есть более важные вещи, чем умение держаться за свою работу. Теоретик инвалидности Сунаура Тейлор пишет, что из-за невозможности работать так, как того требует капитализм, «люди с инвалидностью вынуждены искать смысл в других аспектах жизни, подрывая привычную нам систему ценностей». Пожилые люди также часто сталкиваются с обесцениванием в нашем обществе, зацикленном на работе. В 2017 году ведущий новостей на телеканале Bloomberg так прокомментировал проблему снижения продолжительности жизни: «Мы стали раньше умирать. Это хорошая новость для наших работодателей». В капиталистическом обществе забота преподносится одновременно как альтруистический дар и предмет обмена, а обмен при капитализме, как известно, равным быть не может. Можем ли мы в таких условиях предложить иной взгляд на ценности и отношения?^[136]

Во время пандемии коронавируса слова Тейлор приобрели новый смысл. Политики и богачи стали прямым текстом говорить о том, что экономика должна быть восстановлена даже ценой человеческих жизней. Вице-губернатор штата Техас Дэн Патрик заявил, что пожилым людям придется пожертвовать собой, чтобы спасти экономику для своих внуков. Высказывание Патрика демонстрирует, насколько извращено понимание работы по уходу, выполняемой в рамках семьи. В период пандемии решение остаться дома само по себе стало социально значимым действием, напоминанием о том, что, несмотря на высказывания Патрика и ему подобных, большинство людей все же понимают, что все мы сильно зависим друг от друга, и потому стараются заботиться об окружающих^[137].

Философ Ева Китти предлагает заменить понятие обмена понятием «доулии» (от слова «доула» – так называют человека, помогающего молодым родителям во время и после родов). По словам Китти, несмотря на то что межличностные отношения почти никогда не бывают равными, в некоторых ситуациях забота может рассматриваться как отложенное обязательство. Иначе говоря, мы заботимся о других, понимая, что когда-нибудь кто-то позаботится и о нас, хотя это вряд ли будет тот же самый человек. Однако нам нужно создать структуры, которые гарантировали бы всем людям право на уход, не полагаясь при этом на неоплачиваемый труд в рамках семьи. Для этого нужно построить такое общество, в котором будут цениться и те, кто нуждается в уходе, и те, кто его предоставляет^[138].

Таким образом, критикуя концепцию семьи, мы совсем не отрицаем ценность домашнего труда (уборки, приготовления пищи, ухода), о чем будет подробнее сказано во второй главе. Вместо этого мы предлагаем раскрыть революционный потенциал заботы, жизни в сообществе и межличностных отношений. Вслед за Сельмой Джеймс мы задаем вопрос: «Что, если приоритетом для общества станут [отношения между людьми] и все материальное производство будет ориентировано именно на них?» Как отмечает Китти, женщины возглавили политическую борьбу за то, чтобы переоценить работу по уходу, потому что именно на их плечи ложится бóльшая ее часть. Даже несмотря на то что в некоторых странах возобновилась охота на ведьм, в последние годы были достигнуты важные политические победы: например, в Мексике правящая партия «Морена» предложила сделать работу по дому оплачиваемой, а в Венесуэле были введены пенсии для домохозяек^[139].

Добиваясь того, чтобы домашний труд воспринимался как работа, мы отказываемся мыслить в категориях «баланса между работой и личной жизнью» и возвращаемся к программе рабочих движений прошлого, добивавшихся сокращения продолжительности рабочего дня, чтобы у людей оставалось время «заниматься тем, что им нравится». Тем самым мы начинаем моделировать новое, совершенно иное общество. Ведь, как пишут Радж Пател и Джейсон У. Мур, «добиваться того, чтобы капитализм платил за заботу, значит добиваться уничтожения капитализма»^[140].

* * *

Во время одного из театральных собраний Рэй Мэлоун осознала, что может взглянуть на события собственной жизни через призму политики. Ее друг обучался методике «театра угнетенных». Этот подход, разработанный бразильским режиссером Аугусту Боалом, создает между актерами и аудиторией пространство для диалога, призванного способствовать политическим изменениям. Мэлоун вместе со своим другом и несколькими театральными режиссерами решила провести обсуждение жилищных проблем Лондона.

Она рассказала, как пыталась устроить дочку в ясли, но ей заявили, что у нее нет денег, потому что она не работает. Участники встречи начали импровизировать на тему ее истории, обыгрывая каждый ее аспект. Как говорит Мэлоун, «история, которую я прежде никому не рассказывала и которой стыдилась», дала им возможность исследовать глубокие политические вопросы, связанные с трудом и заботой.

Так был создан «Клуб выпавших» (Fallout Club). «Выпавших из нуклеарной семьи», – шутит Мэлоун. Клуб стал тем местом, где одинокие родители (в основном матери-одиночки) могли собираться и обсуждать свои личные истории, обращая внимание на их связь с широким политическим контекстом. «Куда нам идти со своими чувствами? Где мы могли бы дать выход своему гневу? А у нас очень много поводов для гнева», – говорит Мэлоун.

По ее словам, в последнее время произошел «настоящий бум» дискуссионных кружков, участники которых обсуждают проблемы материнства, воспитание детей и положение работников сферы искусства. Многие из этих кружков напоминают группы психологической помощи – во время собраний люди плачут и делятся самым сокровенным, во многом так же, как делали участники групп по повышению сознательности^[141] в 1960–1970-е годы. «Мы часто говорили о том, что многие из нас не могут посещать художественные воркшопы и занятия по йоге. Тогда я сказала: „Давайте создадим группу для матерей-одиночек и малообеспеченных родителей. Думаю, этот вопрос требует конкретного политического решения“».

Театр в свое время помог Мэлоун раскрыться, и на встречах «Клуба выпавших» они с товарищами всегда занимаются чем-то творческим. Мэлоун отмечает, что ремесло, издавна считавшееся женским занятием, помогает сосредоточиться и в то же время дает возможность размышлять. На политических собраниях обычно громко спорят, но Мэлоун решила подойти к этому делу иначе. Вопрос, по ее словам, заключается в следующем: «Каким образом люди приходят к осознанию того, что система их угнетает? Как нам подтолкнуть людей к разговору о своих проблемах и к размышлению о причинах этих проблем?»

Вскоре у Мэлоун появилась компаньонка, художница по вышивке Милоу Стелла, и они стали проводить собрания «Клуба выпавших» вместе, а Рэй сделала арт-проект о своем опыте получения «универсального кредита». Чем старше становилась Нола, тем больше времени ее матери приходилось проводить в центре занятости, доказывая, что она достаточно усердно работает и имеет право на получение пособия. «Как только ребенку исполняется год, они требуют ваше резюме, – рассказывает Мэлоун. – Если ребенку уже три года, а у вас все еще нет работы, они могут начать запугивать вас и угрожать, что перестанут платить деньги. Они ведут себя очень жестко, поэтому в центре тяжело находиться вместе с малышкой. Все это унизительно и вовсе не способствует поиску работы». Мэлоун начала замечать в центре занятости других родителей с детьми и снова обратила внимание на то, что стремление заботиться о ребенке вступает в противоречие с необходимостью искать оплачиваемую работу. Она наблюдала, как родители пытались успокоить своих детей, оказавшихся вместе с ними в этом неприветливом учреждении. Мэлоун стала фотографировать их, а потом делать вышивки по фотографиям^[142].

Ее дочь тоже быстро поняла, что происходит в центре занятости. Мэлоун вспоминает, как однажды показала Ноле одну из фотографий, по которой делала вышивку: «Я спросила у дочки, которой тогда было четыре года: „Ты знаешь, кто это?“ Она ответила: „Это женщина, она бедная“. Я спросила: „Откуда ты знаешь, что она бедная?“ Нола сказала: „Потому что она волнуется. Посмотри на ее лицо“».