Хочу отдохнуть от сатиры…

Зима

I

 
Над черной прорубью дымится сизый пар.
Под валенками снег шипит и тает.
В далекой деревушке Жучка лает,
А солнце – алый шар!
Пойдем на остров… Пышный и седой,
В озерной белизне он спит глубоко,
Блестя заиндевевшею осокой
Над скованной водой…
 

II

 
      Елки – беленькие свечи.
      Здравствуй, дуб широкоплечий,
      Очарованный старик!
      Как живешь? Озяб? Еще бы!
      У пяты – бугром сугробы,
      Над челом – седой парик…
      Ветер лютый и бесстыжий
      Шелестит листвою рыжей,
      С неба сыплется снежок…
      Пусть… Весна не за горами:
      Пестроглазыми цветами
      Закудрявится лужок,
      Понатужась, лопнут почки,
      И зеленые комочки
      Крикнут радостно: «Пора!»
      Не ворчи… Ведь я терплю же,
      У меня беда похуже:
      Видишь – в валенке дыра?
 

III

 
Если взрыть снежок под елкою у кочки,
Под навесом зимних дымчатых небес
Ты увидишь чудо из чудес:
На бруснике изумрудные листочки!
Если их к щеке прижать нетерпеливо,
О, как нежен влажный их атлас!
Словно губы матери счастливой,
Перед сном касавшиеся нас…
Иней все березы запушил,
Вербы в белых-белых пышных сетках…
Спит зима на занесенных ветках,
Ветер крылья светло-синие сложил…
Горсть брусничных веток я связал в пучок,
Дома их поставлю в банку из-под меда —
Пусть за дверью воет непогода:
На моем столе – весны клочок…
 

IV

 
«Тишина!» – шепнула белая поляна.
«Тишина!» – вздохнула, вея снегом, ель.
За стволами зыбь молочного тумана
Окаймила пухлую постель.
Переплет теней вдоль снежного кургана…
Хлопья медленно заводят карусель,
За опушкой – тихая метель,
В небе – мутная, безбрежная нирвана…
«Тишина!» – качаясь, шепчет ель.
«Тишина!» – вздыхает белая поляна.
 

V

 
Домой! Через озеро, в пышном лиловом тумане…
Над синим холмом расцвела на окошке свеча.
Вдали убегают, болтая бубенчиком, сани,
И белые мухи садятся гурьбой вдоль плеча…
Под снегом и льдом дышат сонные, тихие щуки.
Над прорубью в дымке маячит безмолвный рыбак,
А ветер играет и дует в иззябшие руки
И с визгом уносит в снега перекличку собак…
Там, дома, добуду в печурке горячих картошек,
Подую на пальцы – и с солью зернистою в рот,
Раздую лучину… В сенях из-под старых лукошек
Достану салазки – и свистну у наших ворот!
Соседский Ильюшка примчится веселою рысью, —
Ох, трудно в тулупчик рукою попасть на ходу,
Я сяду, он сядет – и с холмика тропкою лисьей
Помчимся, помчимся, помчимся, как птицы к пруду!..
 

1921

Бал в женской гимназии

I

 
Пехотный Вологодский полк
Прислал наряд оркестра.
Сыч-капельмейстер, сивый волк,
Был опытный маэстро.
Собрались рядом с залой в класс,
Чтоб рокот труб был глуше.
Курлыкнул хрипло медный бас,
Насторожились уши.
Басы сверкнули вдоль стены,
Кларнеты к флейтам сели, —
И вот над мигом тишины
Вальс томно вывел трели…
Качаясь, плавные лады
Вплывают в зал лучистый,
И фей коричневых ряды
Взметнули гимназисты.
Напев сжал юность в зыбкий плен, —
Что в мире вальса краше?
Пусть там сморкаются у стен
Папаши и мамаши…
Не вся ли жизнь хмельной поток
Над райской панорамой?
Поручик Жмых пронесся вбок
С расцветшей классной дамой.
У двери встал, как сталактит,
Блестя иконостасом,
Сам губернатор Фан-дер-Флит
С директором Очкасом:
Директор – пресный, бритый факт,
Гость – холодней сугроба,
Но правой ножкой тайно в такт
Подрыгивают оба.
В простенке – бледный гимназист,
Немой Монблан презренья.
Мундир до пяток, стан, как хлыст,
А в сердце лава мщенья.
Он презирает потолок,
Оркестр, паркет и люстры,
И рот кривится поперек
Усмешкой Заратустры.
Мотив презренья стар как мир…
Вся жизнь в тумане сером:
Его коричневый кумир
Танцует с офицером!
 

II

 
Антракт. Гудящий коридор,
Как улей, полон гула.
Напрасно классных дам дозор
Скользит чредой сутулой.
Любовь влетает из окна
С кустов ночной сирени,
И в каждой паре глаз весна
Поет романс весенний.
Вот даже эти, там и тут,
Совсем еще девчонки,
Ровесников глазами жгут
И теребят юбчонки.
Но третьеклассники мудрей,
У них одна лишь радость:
Сбежать под лестницу скорей
И накуриться в сладость…
Солдаты в классе, развалясь,
Жуют тартинки с мясом.
Усатый унтер спит, склонясь,
Над геликоном-басом.
Румяный карлик-кларнетист
Слюну сквозь клапан цедит.
У двери – бледный гимназист
И розовая леди.
«Увы! У женщин нет стыда…
Продать за шпоры душу!»
Она, смеясь, спросила: «Да?»,
Вонзая зубы в грушу…
О, как прекрасен милый рот
Любимой гимназистки,
Когда она, шаля, грызет
Огрызок зубочистки!
В ревнивой муке смотрит в пол
Отелло-проповедник,
А леди оперлась о стол,
Скосив глаза в передник.
Не видит? Глупый падишах!
Дразнить слепцов приятно.
Зачем же жалость на щеках
Зажгла пожаром пятна?
Но синих глаз не укротить,
И сердце длит причуду.
«Куда ты?» – «К шпорам». – «Что за прыть?» —
«Отстань! Хочу и буду».
 

III

 
Гремит мазурка – вся призыв.
На люстрах пляшут бусы.
Как пристяжные, лбы склонив,
Летит народ безусый.
А гимназистки-мотыльки,
Откинув ручки влево,
Как одуванчики легки,
Плывут под плеск напева.
В передней паре дирижер,
Поручик Грум-Борковский,
Вперед плечом, под рокот шпор
Беснуется чертовски.
С размаху на колено встав,
Вокруг обводит леди
И вдруг, взметнувшись, как удав,
Летит, краснее меди.
Ресницы долу опустив,
Она струится рядом,
Вся огнедышащий порыв
С лукаво-скромным взглядом…
О ревность, раненая лань!
О ревность, тигр грызущий!
За борт мундира сунув длань,
Бледнеет классик пуще.
На гордый взгляд – какой цинизм! —
Она, смеясь, кивнула…
Юнец, кляня милитаризм,
Сжал в гневе спинку стула.
Домой?… Но дома стук часов,
Белинский над кроватью,
И бред полночных голосов,
И гул в висках… Проклятье!
Сжав губы, строгий, словно Дант,
Выходит он из залы.
Он не армейский адъютант,
Чтоб к ней идти в вассалы!..
Вдоль коридора лунный дым
И пар неясных пятна,
Но пепиньерки мчатся к ним
И гонят в зал обратно.
Ушел бедняк в пустынный класс,
На парту сел, вздыхая,
И, злясь, курил там целый час
Под картою Китая.
 

IV

 
С Дуняшей, горничной, домой
Летит она, болтая.
За ней вдоль стен, укрытых тьмой,
Крадется тень худая…
На сердце легче: офицер
Остался, видно, с носом.
Вон он, гремя, нырнул за сквер
Нахмуренным барбосом.
Передник белый в лунной мгле
Змеится из-под шали.
И слаще арфы – по земле
Шаги ее звучали…
Смешно! Она косится вбок
На мрачного Отелло.
Позвать? Ни-ни. Глупцу – урок,
Ей это надоело!
Дуняша, юбками пыля,
Склонясь, в ладонь хохочет,
А вдоль бульвара тополя
Вздымают ветви к ночи.
Над садом – перья зыбких туч.
Сирень исходит ядом.
Сейчас в парадной щелкнет ключ,
И скорбь забьет каскадом…
Не он ли для нее вчера
Выпиливал подчасник?
Нагнать? Но тверже топора
Угрюмый восьмиклассник:
В глазах – мазурка, адъютант,
Вертящиеся штрипки,
И разлетающийся бант,
И ложь ее улыбки…
Пришли. Крыльцо, как темный гроб,
Как вечный склеп разлуки.
Прижав к забору жаркий лоб,
Сжимает классик руки.
Рычит замок, жестокий зверь,
В груди – тупое жало.
И вдруг… толкнув Дуняшу в дверь,
Она с крыльца сбежала.
Мерцали блики лунных струй
И ширились все больше.
Минуту длился поцелуй!
(А может быть, и дольше.)
 

1922

Репетитор

 
Тане Львовой захотелось в медицинский институт.
Дядя нанял ей студента, долговязого, как прут.
 
 
Каждый день в пустой гостиной он, крутя свой длинный ус,
Объяснял ей imperfectum^[5] и причастия на «us».
 
 
Таня Львова, как детеныш, важно морщила свой нос
И, выпячивая губки, отвечала на вопрос.
 
 
Но порой, борясь с дремотой, вдруг лукавый быстрый взгляд
Отвлекался от латыни за окно, в тенистый сад…
 
 
Там, в саду, так много яблок на дорожках и в траве:
Так и двинула б студента по латинской голове!
 

1922

Пушкин

 
Над столом в цветной, парчовой раме
Старший брат мой, ясный и большой,
Пушкин со скрещенными руками —
Светлый щит над темною душой…
 
 
Наша жизнь – предсмертная отрыжка…
Тем полней напев кастальских струй!
Вон на полке маленькая книжка, —
Вся она, как первый поцелуй.
 
 
На Литве, на хуторе «Березки»,
Жил рязанский беженец Федот.
Целый день строгал он, молча, доски,
Утирая рукавами пот.
 
 
В летний день, замученный одышкой
(Нелегко колоть дрова в жару),
Я зашел, зажав топор под мышкой,
Навестить его и детвору.
 
 
Мухи все картинки засидели,
Хлебный мякиш высох и отстал.
У окна близ образа висели
Пушкин и турецкий генерал.
 
 
Генерал Федоту был известен,
Пушкин, к сожаленью, незнаком.
За картуз махорки (я был честен)
Я унес его, ликуя, в дом.
 
 
Мух отмыл, разгладил в старой книжке…
По краям заискрилась парча —
И вожу с собою в сундучишке,
Как бальзам от русского бича.
 
 
Жил ведь он! Раскрой его страницы,
Затаи дыханье и читай:
Наша плаха – станет небылицей,
Смолкнут стоны, стихнет хриплый лай…
 
 
Пусть Демьяны, новый вид зулусов,
Над его страной во мгле бренчат —
Никогда, пролеткультурный Брюсов,
Не вошел бы он в ваш скифский ад!
 
 
Жизнь и смерть его для нас, как рана,
Но душа спокойна за него:
Слава Богу! Он родился рано,
Он не видел, он не слышал ничего…
 

1920

Памяти Л. Н. Андреева

 
Давно над равниною русской, как ветер печальный и буйный,
Кружил он взволнованной мыслью, искал, и томился, и звал.
Не верил проклятому быту и, словно поток многоструйный,
Срываясь с утесов страданья, и хрипло, и дико рыдал.
 
 
С бессонною жаждой и гневом стучался он в вечные двери,
И сталкивал смерчи безверья, и мучил себя и других…
Прекрасную «Синюю Птицу» терзают косматые звери,
Жизнь – черная смрадная яма, костер из слепых и глухих.
 
 
Мы знали «пугает – не страшно», но грянуло грозное эхо.
И, словно по слову пророка, безумный надвинулся шквал:
Как буря, взметнулись раскаты кровавого «Красного Смеха»,
Костлявый и жуткий «Царь-Голод» с «Анатэмой» начал свой бал.
 
 
С распятым замученным сердцем одно только слово «Россия»,
Одно только слово «спасите» кричал он в свой рупор тоски,
Кричал он в пространство, метался, смотрел, содрогаясь, на Вия,
И сильное, чуткое сердце, устав, разорвалось в куски…
 
 
Под сенью финляндского бора лежит он печально и тихо,
Чужой и холодной землею забиты немые уста.
Хохочет, и воет, и свищет безглазое русское Лихо,
Молчит безответное небо, – и даль безнадежно пуста.
 

1920

«…Ах, зачем нет Чехова на свете!..»

 
Ах, зачем нет Чехова на свете!
Сколько вздорных – пеших и верхом,
С багажом готовых междометий
Осаждало в Ялте милый дом…
 
 
День за днем толклись они, как крысы,
Словно был он мировой боксер.
Он шутил, смотрел на кипарисы
И, прищурясь, слушал скучный вздор.
 
 
Я б тайком пришел к нему иначе:
Если б жил он, – горькие мечты! —
Подошел бы я к решетке дачи
Посмотреть на милые черты.
 
 
А когда б он тихими шагами
Подошел случайно вдруг ко мне, —
Я б, склонясь, закрыл лицо руками
И исчез в вечерней тишине.
 

1922

Стихотворения 1908–1914 годов, не вошедшие в книги

Иногда

 
      Муть разлилась по Неве…
      Можно мечтать и любить.
      Бесы шумят в голове, —
      Нечем тоску напоить.
 
 
Баржи серы, солнца – нет – пляшет газа бледный свет,
Ветер, острый и сырой, скучно бродит над водой,
Воды жмутся и ворчат и от холода дрожат.
 
 
      Выйди на площадь, кричи:
      – Эй, помогите, тону!
      Глупо и стыдно. Молчи
      И опускайся ко дну.
 
 
Дождь частит. Темно, темно. Что в грядущем – все равно,
Тот же холод, тот же мрак – все не то и все не так,
Яркий случай опоздал – дух не верит и упал.
 
 
      Дома четыре стены —
      Можешь в любую смотреть.
      Минули лучшие сны,
      Стоит ли тлеть?
 

1908

Из дневника выздоравливающего

 
После каждой привычно-бессмысленной схватки,
Где и я и противник упрямы, как бык,
Так пронзительно ноют и стынут лопатки
И щемит словоблудный, опухший язык.
 
 
Мой противник и я квартируем в России,
И обоим нам скучно, нелепо, темно.
Те же самые вьюги и черные Вии
По ночам к нам назойливо бьются в окно.
 
 
Отчего же противник мой (каждый день новый)
Никогда не согласен со мной – и кричит?
Про себя я решаю, что он безголовый,
Но ведь он обо мне то же самое мнит?
 
 
О, как жалко погибших навеки мгновений,
И оторванных пуговиц в споре крутом!
Нынче ж вечером, только застынут ступени,
Я запру свои двери железным болтом.
 
 
Я хочу, чтобы мысль моя тихо дозрела,
Я люблю одиночество боли без слов.
Колотись в мои двери рукой озверелой
И разбей свои руки ленивые в кровь!
 
 
Не открою. Спорь с тумбой в пустом переулке.
Тот, кто нужен, я знаю, ко мне не придет.
И не надо. Я с чаем сам съем свои булки…
Тот, кто нужен, пожалуй, в Нью-Йорке живет.
 
 
Беспокойный противник мой (каждый день новый),
Наконец-то я понял несложный секрет —
Может быть, ты и я не совсем безголовы,
Но иного пути, кроме этого, нет:
 
 
Надо нам повторить все ошибки друг друга,
Обменяться печенкой, родней и умом,
Чтобы выйти из крепко-закрытого круга
И поймать хоть одно отраженье в другом.
 
 
И тогда… Но тогда ведь я буду тобою,
Ты же мной – и опять два нелепых борца…
О, видали ли вы, чтоб когда-нибудь двое
Понимали друг друга на миг до конца?!
 
 
После каждой привычно-бессмысленной схватки,
Исказив со Случайным десяток идей,
Я провижу… устройство пробирной палатки
Для отбора единственно-близких людей.
 

1910

Опять и опять

(Элегия)

 
Нет впечатлений! Желтые обои
Изучены до прошлогодних клякс.
Смириться ль пред навязанной судьбою,
Иль ржать и рваться в битву, как Аякс?
 
 
Но мельниц ветряных ведь в городе не сыщешь
(И мы умны, чтоб с ними воевать),
С утра до вечера – зеваешь, ходишь, свищешь,
Потом, устав, садишься на кровать…
 
 
Читатель мой! Несчастный мой читатель,
Скажи мне, чем ты жил сегодня и вчера?
Я не хитрец, не лжец, и не предатель —
И скорбь моя, как Библия, стара.
 
 
Но ты молчишь, молчишь, как институтка:
И груб и нетактичен мой вопрос.
Я зол, как леопард, ты кроток, словно утка,
Но результат один: на квинту меч и нос!
 
 
Привыкли к Думе мы, как к застарелой грыже,
В слепую ночь слепые индюки
Пусть нас ведут… Мы головы все ниже
Сумеем опускать в сетях родной тоски.
 
 
И, сидя на мели, в негодованье чистом,
Все будем повторять, что наша жизнь дика,
Ругая Меньшикова наглым шантажистом
И носом в след его все тыча, как щенка.
 
 
Но, к сожаленью, он следит ведь ежедневно,
И господа его не менее бодры…
Что лучше: нюхать гниль и задыхаться гневно,
Иль спать без просыпа на дне своей норы?
 
 
Позорна скорбь! Мне стыдно до безумья,
Что солнце спряталось, что тучам нет конца, —
Но перед истиной последнего раздумья
Мне не поднять печального лица.
 

1910