Kitabı oxu: «Молчание доктора Жава»
Молчание доктора Жава
Я написал «Молчание» в последние годы «нулевых» в Буэнос-Айресе, где воображению не нужно было много добавлять к исторической реальности, чтобы получить то, о чем читатель узнает из книги. В те времена опубликовать роман было невозможно, и его прочли только несколько моих друзей. Сегодня я публикую этот полузабытый текст, потому что мне нравится его буэно-айресская грусть, сюжет без поучений, и еще потому, что кошмар, которым он был рожден, по сей день жив и бродит по улицам города.
А. Е. Ханин, март 2018 года, Москва
Пролог
"Мглой зальет мне душу,
Померкнет лазурное небо,
И я сна я лишусь на веки,
Когда ты уйдешь от меня" (1) -
напевает себе под нос старый шкипер с лицом, будто вырезанным из мореного дуба. На шкипере ветхая тельняшка и хорошо просоленный брезентовый бушлат. Он стоит у штурвала с короткой трубкой в зубах и уверенной рукой направляет баркас по черному зеркалу Ла-Платы в сторону Буэнос-Айреса. Кругом стоит глухая аргентинская ночь. На носу суденышка словно утес, сложенный из кусков антрацита, высится Публикатор. Запахнувшись в плащ-крылатку, надвинув на глаза цилиндр и, опершись о трость, он смотрит на город. Буэнос-Айрес переливается многоцветными огнями, от огней по водной глади эстуария к баркасу бегут дорожки, а в небо то и дело взлетают трескучие букеты фейерверка. Слышны обрывки уличного хорового пения, смех и крики, а так же бренчание домбр, гитар и мандолин.
Публикатор оборачивается к шкиперу. В его руке (на руке черная лаковая перчатка) появляется маленький микрофон на проводе. Публикатор прижимает микрофон к шелковому платку, повязанному на горло.
– А это что еще за веселье? Почему все эти люди не спят? – вопрошает он неживым, похожим на электрический гул, голосом, звучащим из скрытого под плащом-крылаткой динамика.
Шкипер вертит в руках короткую трубку. Табак в чашке давно прогорел.
– А у нас, ваша милость, карнавал сегодня, – объясняет шкипер. – Девушки танцуют фламенку. Портеньо с набриолинеными волосами бренчат на гитарах. На улицах и площадях жарят бананы на жаровнях. Все веселятся до утра.
– Разврат. Липкая мерзость греха, – ворчит Публикатор и плотнее запахивается в свой опереточного вида плащ.
Тем временем город все ближе. Зарево факельных шествий и фейерверков качается за бортом. Заметив свет, подручные Публикатора принимаются возиться и скрестись на корме. Они выбираются из корзин и канатных ящиков, выползают из трюма. Старый шкипер слышит, как скрипит палуба у него за спиной, но не оглядывается, он не любопытен. Уверенной рукой он ведет баркас мимо огней к брошенному портовому пакгаузу на темном берегу. Баркас плывет в кромешной тьме, покуда нос суденышка не упирается в гнилые покрышки, висящие на причале. Публикатор едва не летит в воду, но его выручает трость.
– Все, ваша милость, приехали, – объявляет шкипер.
Восстановив равновесие, Публикатор оборачивается и долго смотрит на шкипера. Цилиндр сдвинут на лоб, и лицо Публикатора скрыто тенью и там, в этой тени угадывается что-то поистине монструозное, какие-то шишки и бугры громоздятся друг на дружку, словно это и не лицо вовсе, а корнеплод растения-мутанта. Шкипер рад, что не видит этого лица. Он достает из бушлата кисет и принимается набивать трубку табачком.
– Жди меня на причале каждую полночь, – говорит, выдержав изрядную паузу, Публикатор, – Я не останусь надолго в этом вертепе. Вот только улажу одно дельце.
Он высвобождает руку из-под плаща и бросает шкиперу мешочек с пиастрами. Шкипер ловко ловит мешочек, слышен приглушенный звон монет.
– Премного благодарен, ваша милость.
Публикатор сходит на берег и сразу пропадает в нагромождении теней. Вокруг него встают темные корпуса пакгауза, вырастают составленные из грузовых контейнеров улицы-ущелья. Оставив огни и шум карнавала снаружи, Публикатор проходит в заднюю дверь и вот он уже здесь, на темной стороне города. Следом на причал перебирается его свита: рахитичные дети-убийцы в розовых пижамах, оживлённые некротической магией скелеты на ходулях, ряженные в истлевшие балахоны, злобные карлики с гладкими черепами и горящими, словно угли глазами, безногие отставные пираты на скейтах, вооруженные абордажными сабельками, мутанты со свиномордиями вместо лиц в немецких касках времен Кайзера, беглые каторжники, карточные шулера, висельники и прочие злодеи и проходимцы всех мастей без счета. И вот, когда кошмарная свита Публикатора наконец-то пропадает во мраке, усталый шкипер, сплюнув за борт густую слюну, бормочет себе под нос,
– Да, свежеет к утру. Этак я шею себе застужу, покуда стану чапать восвояси.
Зябко ежась, он отталкивает баркас веслом от причала.
Часть первая. Ретроспектива.
Чистый лист бумаги. Белое поле. Попробуй-ка его перейти, говорю я себе. Сижу за столом и гляжу на чистый лист бумаги перед собой. Попробуй-ка перейти… Вскоре у меня начинает кружиться голова и режет глаза от этой снежной белизны. Я моргаю и отвожу взгляд. На столе стоит калабас с остывшим мате. В горле пересохло. Я хочу выпить мате, но рука онемела. Один за другим я разгибаю непослушные пальцы, ручка падает на стол. Беру калабас и пью мате скудными глотками. Оглядываюсь по сторонам, как пилигрим, вернувшийся из долго странствия. Прямо перед собой я вижу источенный древесным жучком стол, на столе – черный дисковый телефон и покалеченную настольную лампу. Протершийся и выцветший ковер на полу. Вдоль стены стоит пара стеллажей, заполненных чистейшим аргентинским воздухом. У другой стены – благопристойного вида топчан, над топчаном репродукция «Великого маструбатора» Дали. В углу кабинета – вешалка, на вешалке плащ и шляпа. Дверь с матовым рябым стеклом. Стекло озарено светом тусклой лапочки, горящей в коридоре, и в этом желтоватом сиянии можно разобрать абракадабру зеркальной вязи. Мне нет нужды ломать голову над тем, что же написано на матовом стекле. Я сам заказывал эту надпись. Вот, что написано на двери в кабинет:
ДОГХАУЗ РЕЙЛИ
ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ
Тихо в кабинете. За тонкой стеной – машинописное бюро, но стрекота машинок не слышно. Близится полночь, и все машинистки уже спят, овеваемые ночной прохладой, в своих маленьких, похожих на пеналы комнатах, на узких девичьих кроватях, и только я, частый детектив Догхауз Рейли сижу здесь один-одинешенек.
На столешнице лежит нетронутый белый лист. Снежное поле, которое мне не перейти. Скомкав, я бросаю бумагу в мусорную корзину под стол. Промахиваюсь. Выдвигаю ящик стола, там, в сумраке лежит мой курносый дружок 38-го калибра. Осторожно взяв в руку кольт, я прижимаю короткий ствол к виску. Кружок прохладного металла упирается в кожу. Это как раз то, что мне сейчас нужно – отрезвляющая прохлада металла у виска. Взвожу курок. Нет, право же, к чему так мучиться? Прозябать в этой бессмысленной пустоте! Изо дня в день лелеять лживую надежду, словно приговоренный к смерти больной, что может быть, всё ещё обойдется. А ну его к чертям! Как говорил один древний грек, помни, дверь всегда открыта. Я ещё раз оглядываю комнату, не забыл ли чего? Но теперь я вижу эту осточертевшую обстановку моего личного ада в другом ракурсе, я словно смотрю из окна вагона на перрон и мой поезд вот-вот тронется. Да и верно, чего тянуть, пора в дорогу!
Облизав губы и зажмурившись, я нажимаю на спусковой крючок…
И тут в дверь со всей силы стучат. С перепуга я подпрыгиваю в кресле, кольт в руке дергается и стреляет, пуля уходит в куда-то в потолок. Грохот разом обрывается, а я сижу, оцепенев, мокрый как мышь и хлопаю глазами. В одном ухе немилосердно звенит.
– Да, да! – я кричу в пустоту скудно освещенной конторы, – у нас не заперто!
Скрипнув, дверь отворяется. На пороге стоит миловидная дама в летах, задрапированная в какую-то занавеску. На плечи дамы небрежно наброшена шкура леопарда, на голове что-то вроде чалмы, а из чалмы торчит черное перо. В руке – длинный костяной мундштук.
– Мистер Рейли?
Заметив, что все еще держу кольт в руке, я аккуратно ставлю его на предохранитель и прячу в ящик стола.
– Догхауз Рейли к вашим услугам. Проходите, присаживайтесь.
Жест.
Однако моя припозднившаяся гостья по-прежнему стоит в дверях.
– Я вам не помешала? Мне показалось, вы были несколько заняты… Мне, наверное, стоит прийти к вам позже, в другой раз, завтра…
– Да нет, что вы, все в порядке. Не обращайте внимания. Это я так… Я потом как-нибудь управлюсь…
Я жду, что она повернется и уйдет, но, нет, дама не уходит, а напротив, прикрывает за собой дверь и уверенно, поступью королевы шествует по кабинету, попирая каблучками мой несчастный ковер, опускается в скрипучее кресло для посетителей, протягивает мне через стол визитку и вкручивает папироску в тонкий мундштук. Я тянусь за визиткой через стол, галантно щелкаю зажигалкой. На визитке читаю:
ВИКТОРИЯ ОКАМПО (1890-1979)
Аргентинская писательница, общественный деятель, издатель,
влиятельный интеллектуал.
Наверное, это должно произвести на меня впечатление, но что-то не производит. Достаю из стола блокнот, открываю на чистой страничке и смотрю на гостью. А та сидит с застывшим, похожим на маску лицом и смотрит куда-то мимо меня, в пустоту и пускает табачный дым из ноздрей.
– Итак, госпожа Окампо, чем могу вам служить?
– Рейли, дружище, ну, что ты сопли жуешь? Зачем она к тебе явилась, не запылилась, эта дамочка? – спрашивает меня в своей обыкновенной манере сержант Том Полхаус.
Он маячит за меня за спиной, у окна, высокий, брюхатый с маленькими хитрыми глазами и плохо выбритыми щеками. Я хорошо знаю этого копа и не очень-то его жалую.
– Ну, парни, это же мой клиент, – я виновато улыбаюсь, я развожу руками. – Конфиденциальная информация и все такое…
– Ты только посмотри, че, у нас тут, похоже, умник нашелся, – говорит Том своему лейтенанту.
Лейтенант Данди сидит в гостевом кресле, там, где сидела прошлой ночью госпожа Окампо. За окнами шелестит мелкий надоедливый дождь, жалюзи подняты, но в кабинете сумрачно и квадратное лицо лейтенанта с ежиком седых волос и с короткими седыми же усиками надежно спрятано в тени. Он курит дешевую сигару и то и дело извергает из своих легких клубы серого табачного дыма. Сквозь дым злобно сверкают его зеленые волчьи глаза.
– Может быть, ты думаешь, Рейли, я не смогу отобрать твою липовую лицензию? Да, как два пальца об асфальт! Дай только сигару докурю!
Вот такие у меня сегодня гости. Молчу, кручу в руках визитку госпожи Окампо. А что тут скажешь?
– Тут, понимаешь, че, какое дело, тут у нас убийство, че… – бубнит у меня за спиной монотонный голос. Ненавижу эту манеру Тома стоять за спиной и бубнить. – А ты вроде как скрываешь от следствия информацию. Выходит, ты, че, препятствуешь следствию. А ты ведь не конченый идиот и сам понимаешь, чем это пахнет…
– Ну, если убийство, тогда само собой, – говорю, – Раз такое дело, вы, ребята, можете на меня завсегда рассчитывать. Кстати, хотел спросить лейтенант, кого там у вас грохнули?
– Не твое собачье дело, кого у нас грохнули! – рычит на меня Данди, он упирается руками в колени и подается вперед. – Кого надо того и грохнули! А может и не грохнули еще, а вот-вот грохнут, а ты тут Ваньку валяешь!
Мне неприятен вид озлобившегося лейтенанта Данди. Мне никогда не нравилось его квадратное лицо и эти седые пижонские усики тоже не нравились, поэтому я смотрю в сторону, на замечательные пустые стеллажи и фальшиво насвистываю «Город золотой» блаженного Гребенщикова.
– Умник значит, – резюмирует лейтенант. – Ну, смотри, как бы ты сам себя сейчас не перехитрил.
И он снова откидывается на спинку кресла, и тонет, уходит в тень, как субмарина под воду.
– А не хочешь ли получить по морде? – вкрадчиво спрашивает меня сержант Том. – А?
Он выходит у меня из-за спины и нависает над столом. Он бьет себя кулаком по открытой ладони. Получается очень неприятный звонкий звук. Да и свой немудреный вопрос старина Том поставил с такой пугающей прямотой, что я немного опешил. Тут мы вынуждены прервать нашу дружескую беседу, потому что в моей конторе завелась курица и теперь принялась кудахтать.
– Ох, не обращай на него внимания, че, – говорит лейтенант, посмеиваясь и утирая слезы, – от Тома сегодня жена ушла. Правда, по морде, он тебе все же может съездить.
Оказывается, никакая курица у меня в конторе не завелась, и с ума я еще не сошел, а это квохтал наш лейтенант.
– Это будет факт полицейского произвола, – говорю я, беспокойно ерзая на стуле.
– Ну, какой же это произвол, че? – удивляется лейтенант, снова выдвигаясь из тени. – Ну, а даже если и произвол, в конце концов, что тут такого? Копы тоже люди, работа у нас нервная, кругом отморозки и сволочь, тут и сам поневоле оскотинишься.
– Ну, какой же это произвол, че? – поддакивает лейтенанту Том, у него видно кулаки чешутся. – Вот, когда я тебя наручниками к столу пристегну и буду револьверной рукояткой по башке фигачить, тут он как раз и начнется этот твой произвол!
– Ты с нами лучше подружись, – советует лейтенант Данди. – А там, глядишь, и мы тебе что-нибудь подкинем. Мы трудяги, че, мы хорошие копы, с нами реально договориться можно, ты только в бутылку не лезь. Давай, колись, зачем к тебе приходила эта уважаемая сеньора?
И тогда, под угрозой полицейского произвола, я смалодушничал и с чистой совестью сдал копам своего клиента.
– Госпожа Окампо, – говорю, – попросила меня разыскать одну женщину, её сотрудницу. Потом некую рукопись, предположительно гениального романа и уже заодно самого автора.
– Извини, че, что тратим попусту твое время, – усмехается в свои куцые усики лейтенант Данди, – Я гляжу, у тебя дел невпроворот.
Виктория Окампо хмурится и резко меня спрашивает:
– Сколько вы стоите?
– Двадцать пять монет в день плюс расходы. А моя машина девять центов за милю.
– Это ни в какие ворота, – ворчит она, – пятнадцать в день и деньги на стол. Вполне достаточно.
Вот ведь скука какая, думаю я, разглядывая выцветшую столешницу. А ведь я мог благополучно вышибить себе мозги и проникнуть за таинственный полог смерти. И как знать, с чем бы я столкнулся на той стороне? Ничто, пустота? Или преисподняя с чертями и раскаленными сковородками для грешников? Вечность битком набитая всяческими муками и мерзостями? А может статься, я попал бы в яблоневый сад моего детства, осененный утренним июльским светом, с алмазными каплями росы, горящими на каждой травинке и листочке? А может, прямиком из Буэнос-Айреса я шагнул бы в студенческую общагу на Энергетической улице, на веселую пьянку, которая никогда не кончается, а за распахнутыми окнами стоит сиреневый вечер и густое небо чертят толстые майские жуки? Да, че, всякое могло быть.
– Я вас пока еще не наняла, – заявляет госпожа Окампо.
– На счет машины я пошутил, – говорю, – Нет у меня машины. Я уж как-нибудь так, на трамвае. Вы не могли бы перейти к сути дела, а то час уже поздний.
Госпожа Окампо строго смотрит на меня сквозь накладные ресницы и клубы табачного дыма.
– Все так запутано… Даже не знаю с чего начать.
Вздох. Пауза.
– А вы, вот что, вы разыщите для начала мою сотрудницу, она сегодня не пришла в издательство, а я без нее как без рук. И на телефонные звонки не отвечает… Ее зовут Зоя, она русская эмигрантка. Интеллектуалка, умница, и просто красивая женщина…
– Зоя, значит, – говорит со значением лейтенант Данди.
Он отодвигает с грохотом кресло, встает на ноги и стоит, нависая над столом – крепко сбитый не молодой уже мужчина, крутой матерый коп. Он грозит нам с Томом коротким толстым пальцем, его зеленые глаза нехорошо мерцают в полуденном сумраке.
– Вот, что я вам скажу, господа, – заявляет лейтенант Данди, отчетливо выговаривая слова, будто складывает из булыжников стену, – Рано или поздно непременно появляется такая вот Зоя. Русская эмигрантка, а то, как же! Могу поспорить – у нее тонкие щиколотки, копна рыжих волос, в высшей степени одухотворенное лицо, крупный породистый нос, голубая жилка на виске и родинка на шее. Ее серые глаза с поволокой смотрят на тебя печально и строго. Она томно курит папироски, лихо пьет водку не пьянея, читает всякую эзотерику вроде Кастанеды или Коэльо, знает иностранные языки не меньше трех штук, один непременно китайский. У нее пять высших образований, как правило, гуманитарных и незаконченных. Эта ваша Зоя может отплясывать на дансинге до утра. Она умеет молчать, так что у тебя душа цепенеет и уходит в пятки. А еще, она может внезапно рассмеяться хриплым прокуренным смехом и превратится из утонченного ангела декаданса в вульгарную девку из Мытищ, но даже эта безобразная метаморфоза ей к лицу! Не приведи вам Господь повстречать такую Зою на жизненном пути! Бегите от неё, как от огня, послушайте старого ловеласа!
Лейтенант Данди по очереди заглядывает нам с Томом в глаза, потом, одернув на себе пиджак, валится обратно в гостевое кресло. Кресло испуганно скрипит. Подождав, не скажет ли он чего еще, я продолжаю свое повествование.
– Так вы, дорогуша, сходите, проведайте Зою. Если она дома, справьтесь о здоровье. Адресок я вам запишу. Если никто не откроет, расспросите консьержа, соседей, ну, не мне вас учить.
– Тут не много работы для детектива.
– Немного, – соглашается Виктория Окампо. – Но не могу же я сама взять и придти к этой Зойке домой? Я же как-никак глава издательства, влиятельный интеллектуал, мне Игорь Стравинский балет «Персефона» посвятил, мне это западло.
Я делаю пометку в блокноте: Зоя.
– Какая-то подлянка, – уверенно говорит сержант Том, – тебе не показалось, что госпожа Окампо чего-то недоговаривает?
– Мне кажется, вы чего-то не договариваете, госпожа Окампо.
– Не договариваю, – соглашается она и торжественно молчит, глядя за мою спину, предположительно, в окно.
Оглядываюсь и тоже смотрю за окно. Там полным-полно тумана, сквозь туман тускло мерцает немного ущербная луна, а на фоне луны качаются ветви растущего под окном каштана.
– Я, видите ли, сочиняю верлибры, – говорит госпожа Окампо, прервав затянувшееся молчание. – И меня сейчас посетило вдохновение. Извините, буквально пару минут.
Она достает из сумочки маленькую книжечку в переплете из крокодиловой кожи и что-то там чирикает. Я тем временем не спеша допиваю свой остывший мате. Мате горчит.
– Ну, вот и все, очень даже миленько получилось. Не желаете ли послушать?
– Нет, не желаю. Спасибо.
– Однако… Да это просто невежливо!
Я пожимаю плечами,
– У меня шкура, как у бегемота. Я могу быть грубым. Так, на чем мы остановились?
Госпожа Окампо обиженно поджимает губы.
– Что я чего-то недоговариваю.
– Так-так. И что же вы недоговариваете?
– Я думаю, тут все дело в рукописи, – говорит госпожа Окампо загадочно.
Она тушит папироску в пепельнице и сразу же ввинчивает в свой мундштук другую. Я тянусь к ней через стол и галантно щелкаю зажигалкой. Госпожа Окампо затягивается.
– Мне, наверное, придется рассказать вам про Элу Моберга…
– Нам хорошо известна эта темная личность, – уже в который раз прерывает меня лейтенант Данди.
Он жестом фокусника выхватывает из воздуха толстый потрепанный блокнот, куда толще и потрепаннее моего. Морщит лоб, листает исписанные странички.
– Сейчас… Сейчас… Нет, не то… Ага! Вот описание Элы Моберга составленное неким Кэмпом. В начале семидесятых оба работали в Пуэрто-Рико. Журналюги, чего с них взять!
Подслеповато щурясь, лейтенант медленно читает,
Невысокого роста, с редкими волосами и бледной, дряблой физиономией, вид Моберг имел непристойный и развращенный. Он терпеть не мог ром и, тем не менее, приканчивал бутылку за четверть часа, потом блевал и куда-нибудь заваливался. Питался Моберг исключительно бисквитными пирожными и спагетти, которые выблевывал, когда напивался. Все деньги он спускал на шлюх, а когда становилось скучно, брал какого-нибудь мальчишку ради новизны ощущений. В свои тридцать с хвостиком Моберг выглядел на все пятьдесят, с распухшим от пьянства телом, он дрейфовал из одной страны в другую, устраивался на работу репортером и ждал, пока его уволят…
– Да, тот еще тип, – комментирует сержант Том, – Ну как, че, похоже? Узнаешь своего корешка?
– В жизни его не видел, – говорю.
– Моберг мой автор. Я издала в «Sur» его первый роман «Неизбежность Странного Мира». Вы, наверное, читали? Ну, а если не читали, то обязательно о нем слышали?
– Нет, не слыхал. Я уже много лет не интересуюсь беллетристикой.
– И, тем не менее, получился скандал… Моберг, конечно, неоднозначная личность, однако, как писатель, он более чем успешен. Как-то раз, после работы Зоя пошла с Мобергом в бар на углу хлопнуть по рюмашке кальвадоса. Да, вы же знаете этих баб не хуже меня! – заводится на ровном месте госпожа Окампо, – вечно их тянет на самых мерзких и сволочных мужиков!
Она хорошенько затягивается и сигаретка на другом конце мундштука превращается в столбик пепла.
– Кроме всего прочего Моберг рассказал Зое, о том, как познакомился в трущобах Буэнос-Айроса с одним русским. И что этот русский, зажигал в Париже с экзистенциалистами и не только. И еще, он якобы написал роман. Моберг сказал Зое, что сейчас читает рукопись, и что этот роман просто бомба.
– Бомба?
– Это сейчас такой сленг у отмороженной молодежи, – отмахивается от меня госпожа Окампо.
– Некто русский. А имя этого русского Зоя вас часом не называла?
– Чудное какое-то имя. Шурик Ха, вот, как он представился Мобергу.
– Да уж, чудное… Если я верно вас понял, некто Шурик Ха, литератор, эмигрант из России, передал рукопись своего романа Элу Мобергу? – уточняю я у моей гостьи.
Эла Моберг просыпается в меблированной комнате, в трущобах от того, что его хлещут по морде. Разлепив лиловые отекшие веки, Моберг видит, что его пытается добудиться давешний знакомец, литератор, эмигрант из России и вообще занятная личность со странным прозвищем Шурик Ха. Заметив, что Моберг немного очухался, занятная личность говорит вполне миролюбиво,
– Вставай, скотина. А то утреннюю гимнастику проспишь!
На Шурике черное поношенное пальто, которое немного ему велико и черная же шляпа с обвисшими полями. В руке он держит маленький чемоданчик с пишмашинкой. Протяжно застонав, Моберг поднимается с низкой продавленной кушетки. С его груди на пол соскальзывает пустая бутылка из-под рома, но не разбивается. Моберг оправляет на себе маслянистый пиджак неопределенного цвета. Он давно уже привык спать в одежде, так можно сэкономить время на опохмелку. Убедившись что его приятель вырвался из объятий Морфея, Шурик Ха идет к дверям, по тесному захламленному пространству. И тут случается первая странность. Полотнище утреннего света льется в конуру из мутного окошка. Когда Шурик Ха выходит из темного угла, поток солнечного света не пропускает его, а выгибается и натягивается, словно резиновая лента. А Шурик идет себе дальше, волоча за собой сноп лучей, и вот уже сумрак тает в прихожей и становится видна входная дверь вся в страшных черных потеках и возле двери – ветхий сервант с тусклым овальным зеркалом, и в этом зеркале, среди хлопьев осыпавшейся амальгамы вспыхивает нестерпимый солнечный блеск.
Моберг мычит и, крепко зажмурившись, валится обратно на кушетку. Сидя в спасительной темноте, он отчетливо слышит треск, словно разорвали старое полотенце.
– Эла, ну ты чего там, совсем опух? – кричит ему Шурик от дверей, – а ну, вставай, пошли пиво трескать!
С опаской открыв один глаз, Моберг осматривает комнату и, убедившись, что солнечные лучи ведут себя подобающим образом, встает с топчана и быстро выкатывается на лестничную клетку.
– Чертовщина какая-то мерещится, – жалуется он своему приятелю.
– Допьешься до белочки, еще не то будет, – обещает ему Шурик Ха и топоча, и прыгая через ступеньки скатывается вниз по лестнице.
Ранее утро. Буэнос-Айрес еще спит, улицы пусты и только крестьяне с предгорий Анд, поднявшиеся засветло, везут горох, папайю и морошку на скрипучих, запряженных мулами арбах на городской рынок. Приятели шагают по сверкающей мостовой. Впереди Шурик Ха целеустремленной походкой, в своем долгополом пальто, вслед за ним бредет расхристанный, бледный и обильно потеющий Эла Моберг и, как говорится, улицы ему мало. Дойдя до угла, Шурик притормаживает возле витрины винной лавки. Моберга уносит куда-то в сторону, однако, вскоре он возвращается.
– Ой-ёй-ёй, – причитает Моберг, которому заметно поплохело.
– А ну, это пиво к лешему! – говорит Шурик Ха. – Я бы, пожалуй, лучше текилы тяпнул!
– Не получиться, – возражает на это Моберг, – у нас в Аргентине крепкое продают только с десяти утра. Такой, вот, сволочной закон, че!
Осознав всю безвыходность ситуации, Эла Моберг столбенеет, отрешенно глядя на витрину. Там, за стеклом толпятся на полках бутылки разного объёма и формы – с текилой, кальвадосом, водкой и коньяком, с разноцветными наливками и ликерами. В зеленоватом стекле отражаются Шурик Ха, стоящий у Моберга за спиной, узкая мощеная улочка, и на другой стороне улочки – здание в колониальном стиле, сложенное из обожжённого кирпича. Шурик Ха, то и дело оглядываясь и что-то насвистывая себе под нос, переходит на другую сторону. Тут на Моберга накатывает дурнота, ему кажется, что Шурик каким-то чудесным образом попал за стекло и теперь, словно мальчик-с-пальчик бродит среди бутылок и читает этикетки. Каждая из бутылок на витрине выше Шурика по меньшей мере вдвое… У Моберга кружится голова. Застонав, он оборачивается к приятелю и тут случается вторая странность. Обернувшись, Моберг видит, что улочка возле винной лавки залита безжалостным солнечным светом и совершенно безлюдна.
– Текила! – объявляет Шурик Ха, выходя откуда-то с боку с заветной бутылкой в руке.
– Э-э-э…. – говорит Моберг. – Так заперто же. Да и не продают до десяти, ни в коем разе.
– Я с черного хода зашел. Держи, да смотри не раскокай, а не то, я тебе глаз на жопу натяну.
– Да, как можно? – говорит Моберг, прижав текилу к груди. – Я разве ж не понимаю…
– Похмеляться будем в горах, – говорит ему Шурик. – А заодно окрестности осмотрим.
Моберг мычит, плачет и ковыляет вслед за Шуриком. Приятели как-то подозрительно быстро выходят из города. За городом, насколько хватает глаз, тянутся цитрусовые сады. Проходя мимо, Шурик срывает с ветки пару лаймов для понта. Попав в предгорья, литераторы сворачивают с проселочной дороги и поднимаются по живописному зеленому склону на ближайшую вершину. Там, на вершине стоит одинокое оливковое дерево. Шурик Ха заходит в его жидкую тень, ставит на землю свой чемоданчик с пишмакинкой и садится на чемоданчик верхом.
– Уф… – пыхтит Моберг и валится рядом на травку.
– Ничего так прошлись, – говорит Шурик.
Моберг согласно кивнув, открывает текилу и делает хороший глоток. Текила привычно обжигает пищевод, орошает луженый желудок литератора и взрывается там яркими брызгами счастья, да так, что у Моберга на глазах слезы выступают. Шурик Ха отбирает у него бутылку, выпивает и закусывает лаймом.
– Скажи, че, а в какой стороне тут Колумбия? – спрашивает Шурик, поднявшись на ноги.
– На кой ляд тебе Колумбия? – удивляется Моберг. – Если кокс нужен, то я знаю, кто в городе банчит… Там, кажется, – и он машет рукой куда-то в сторону далеких горных вершин, скрытых золотистым туманом.
– Хочу посмотреть, как там дедушка Маркес, – объясняет Шурик. – Дрыхнет старый пень или выполз уже на огород из своей избушки.
И он долго стоит в своем большеватом черном пальто на вершине зеленой горы и смотрит из-под руки на мреющие туманные дали. Ничего, как видно, не разглядев, снова опускается на чемоданчик.
– Вот, – говорит Шурик и вынимает из воздуха потертый портфель желтой кожи. – Мы вчера, помниться, говорили о литературе и договорились до чертей. Ты, Эла, уже лыка не вязал и завалился дрыхнуть, а мне что-то не спалось. Я достал из чемоданчика пишмашинку и сел печатать. Сочинил одну толстую штуку, как говорил мэтр. Давно хотел что-то в этом роде написать, да все руки не доходили… Так ты прочти, коли будет досуг.
– Непременно, – обещает Моберг.
Он звучно рыгает и тянется к текиле.
– Моберг обещал рукопись Зое. До Зойки я дозвониться не в силах. И этот козел Моберг тоже, как в воду канул… Ох, и не нравиться мне эта катавасия!
Госпожа Окампо сидит, закусив губу, и невидящими глазами смотрит сквозь меня. Потом моргает, растерянно стряхивает пепел с сигаретки и продолжает,
– Рейли, дорогуша, вы мне разыщите эту рукопись поскорее.
Я делаю пометку в блокноте: рукопись.
– И этого таинственного русского тоже разыщите. И как найдете, сразу берите его за шкирку и под любым предлогом тащите в «Sur», а уж дальше я сама управлюсь.
Я делаю пометку в блокноте: Шурик Ха, автор.
Не я, а кто-то другой, тот, кто снимает угол в моей душе, и каждый день понемногу умирает, спрашивает у госпожи Окампо, стараясь скрыть раздражение,
– Да, что вы носитесь с этой рукописью, как с писаной торбой? Вы ее даже не читали. Да этих русских эмигрантов у нас в Аргентине пруд пруди! И вечно они чего-то пишут, мемуары там или доктор Живаго какой-нибудь… Или, может статься, для вас так много значит рекомендация Моберга?
Госпожа Окампо снисходительно мне улыбается.
– Поверьте, дорогуша, оно того стоит. У меня чутье на этих аутсайдеров. Неграненые алмазы в навозе, темные лошадки, пропащие гении, да я их за милю чую! Господин частный детектив, я открыта для новых идей. Не стану от вас скрывать, дела издательства идут очень скверно. Чего только не приходится публиковать, чтобы удержаться на плаву. Только между нами, я эту современную литературу на дух не переношу! Дорогуша, я скажу вам два слова – унылое говно. Вот что такое это ваша современная литература… Разыщите мне Зою и русского писателя с диким именем, будь он не ладен! И еще эту чертову рукопись. Не подведите меня, дорогуша. И будьте осторожней с огнестрельным оружием, а то, в другой раз не дай бог, поранитесь.
Госпожа Окампо величественно поднимается со стула, выходит из кабинета и растворяется в ночи.
– Ну, и как же ты взялся за дело? – спрашивает меня лейтенант Данди.
– Сперва я допил свой остывший мате… Сна у меня не было ни в одном глазу и, не смотря на поздний час, я решил нанести визит Зое. Я не боялся ее разбудить. У меня сложилось впечатление, что Зоя барышня богемная и спать ложиться под утро. Госпожа Окампо любезно оставила мне адресок. Старый дом в колониальном стиле на Майском проспекте. Я прогулялся туда, срезая через дворы, и вышел возле искомого дома. Я стоял в разлапистой тени акации, курил и смотрел на фасад. Светилось только одно окошко и светилось едва-едва, чуть теплилось, словно там, за шторой горела настольная лампа, а весь верхний свет был погашен. Прикинув количество квартир на лестничной клетке и их расположение, я решил, что свет горит как раз в окне у Зои. Я вылез из кустов, подошел к подъезду и набрал на панели домофона номер означенной выше квартиры. Сперва мне не отвечали, но я был терпелив. И, в конце концов, она отозвалась, наша пташка.
Pulsuz fraqment bitdi.
