Kitabı oxu: «Надлом»

Роман

Мы знаем, кто мы есть,

Но не знаем, кем мы можем быть.

Уильям Шекспир

I

Главный врач единственной в посёлке старой больницы уже несколько часов сидел без дела у себя в кабинете и угрюмо глядел в окно. Посетителей не было с самого утра. Мелкий моросящий дождь со снегом, подгоняемый сильными порывами холодного ветра, нервно хлестал по стеклу, стекал маленькими змейками на алюминиевый подоконник и художественно размывал нерадостный пейзаж давно облетевшего яблоневого сада, растущего за окном.

Старые больничные часы вяло отсчитывали тягучие и сырые, словно ноябрьский туман, минуты, а тяжёлые серые тучи, низко висевшие над облупленным двухэтажным зданием больницы, лишь дополняли своей мрачностью и без того унылую и безотрадную обстановку провинциального посёлка.

Медленно отвернувшись от окна и глубоко вздохнув, врач поднялся со скрипучего стула, подошёл к широкому стеклянному шкафу, стоящему у противоположной стены кабинета, и вытащил оттуда несколько больничных карт, после чего снова уселся на прежнее место и принялся неторопливо листать некоторые из них, чтобы за чтением и проверкой немного скоротать время.

В кабинете вновь воцарилась необычайная тишина, и в этой странной тишине отчётливо слышался лишь шум дождя, редкое поскрипывание старого стула главврача, слегка умножаемое эхом пустынного коридора, да привычное шарканье по дощатому полу ног дежурных санитаров и медсестёр, без дела слоняющихся взад и вперёд по тёмному коридору первого этажа.

А в это же самое время на центральной базарной площади посёлка случилось необычное и трагическое происшествие, которое, в свою очередь, и предоставило сюжет для нашего рассказа. А произошло вот что…

В то воскресное утро Рубанова Вера проснулась очень рано, ещё до рассвета, спустила ноги с кровати и, не вставая с неё, крепко задумалась. Плохо было на душе у Веры, гадко и тоскливо. Ясное осознание того, что жизнь не удалась и что она в свои годы уже ничего не сможет изменить, давило тяжким грузом на совершенно расшатанную за долгие годы одиночества психику. Несмотря на вполне молодой возраст, Вера чувствовала себя глубокой старухой. Да и внешне она не выглядела на свои двадцать восемь лет, а казалась значительно старше. Когда-то приятное и даже красивое лицо её за последние несколько лет осунулось и сильно похудело. На её лбу, щеках и подбородке появились морщины, кожа пожелтела и сделалась дряблой. Под глазами образовались неприглядные синяки и отёки, а стройная фигура исчезла совершенно. Потеряв веру в жизнь, она перестала заботиться о своём здоровье и внешности и оттого, как признавали все соседи и знакомые, таяла на глазах, что, по сути, являлось горькой правдой. Да и биография Рубановой Веры была короткой и не по возрасту трагичной.

Десять лет назад, едва Вера успела окончить поселковую школу, скоропостижно скончалась её мать Рубанова Валентина Петровна, а двумя годами ранее умер отец – Рубанов Николай Николаевич. А кроме родителей, у Веры никого не было. Так, в возрасте неполных восемнадцати лет, Вера осталась совершенно одна, что стало для неё катастрофически страшным ударом, который она так и не смогла пережить.

Первое время после смерти матери она продолжала жить на те сбережения, что остались ей от родителей, а когда они закончились, то, не имея полноценной профессии, она вынужденно устроилась на работу посудомойкой в одну из поселковых столовых, расположенных на территории небольшого предприятия. Однако, отработав там всего несколько месяцев, она оказалась уволенной за частые прогулы и неряшливое отношение к работе. В последующие годы так случалось неоднократно. И в этот тяжёлый период Вера начала пить. Вначале немного, затем чаще, а через несколько лет она спилась окончательно и бесповоротно. И уже в двадцать лет, не имея денег, профессии и надежды на будущее, она поняла, что в этой жизни она уже не способна ничего изменить, а поддавшись однажды искушению непротивления злу, прекратила всякую борьбу и поплыла по течению, несущему её в пропасть.

В эти тяжкие годы безысходности и тотального одиночества, что суждено было пережить Вере, в её небольшом, частном доме, на окраине посёлка, по наследству доставшемся ей от родителей, начали появляться люди, которых в народе принято называть забулдыгами, пьяницами, тунеядцами, а также награждать всеми прочими нехорошими эпитетами. И с тех самых пор старенький, но довольно уютный деревенский домик Рубановых, построенный ещё прадедом Веры, на долгие годы превратился в место сбора всей поселковой шпаны, беспробудно пьющей, шумящей и безжалостно пропивающей свои молодые жизни. В итоге когда-то чистый и ухоженный бревенчатый дом постепенно превращался в пьяный притон. Буквально за пару лет дом заметно обрюзг и покосился, будто не выдерживая той позорной и унизительной участи, на которую обрекли его за эти годы. Внутри избы царил совершеннейший хаос. Деревянные полы не мылись месяцами, ковровые дорожки истоптали до такой степени, что их пришлось выкинуть, горы грязной посуды лежали в раковине без всякой надежды на мытьё. Большинство ценных вещей, хранившихся в доме, разворовали во время беспрерывных пьяных дебошей и безумного веселья. Всё дошло до такой степени безрассудства, что стоявшая долгие годы дубовая мебель также оказалась безжалостно пропитой.

Так постепенно старое семейное гнездо Рубановых безвозвратно разорялось и приходило в полную негодность. И даже плодоносящие деревья в саду, не видя должного ухода, с каждым годом давали всё меньше и меньше плодов, старели и чахли вместе с измученным домом.

Соседи, что помогали Вере в первое время после смерти матери, отвернулись от неё, когда поняли, что, никого не слушая и ни на кого не надеясь, Вера окончательно начала терять человеческий облик. Да и сама Вера, понимая свою безысходность, перестала общаться с ними. Глубоко в душе она понимала, что с таким образом жизни у неё нет и не может быть никакого будущего. Но она и не хотела будущего. Она не думала и не заботилась о нём. А в те редкие дни, когда по странному стечению обстоятельств в её доме не происходило очередного сборища, а из организма выходил оставшийся алкоголь, она могла видеть своими собственными глазами ту чудовищную степень унижения и низости, до которых она довела и себя, и семейный очаг. В такие дни ей хотелось умереть.

И теперь, свесив ноги с кровати и молча взирая по сторонам, Вера могла видеть лишь горы пустых бутылок, небрежно распиханных по углам, разбросанные по полу сигаретные окурки, крупные ошмётки уличной грязи да немой укор маминой иконы, висевшей в углу под самым потолком, чудом сохранившейся от разграбления и видевшей всё, что происходило в доме все эти годы.

Не выдержав обжигающего взгляда иконы, Вера отвернулась. Затем она медленно спустилась с кровати, встав босыми ногами прямо на грязный пол, и, придерживаясь рукой за облезлые стены, вышла на кухню, открыла кран и умылась холодной водой. После этого сонное состояние исчезло, голова немного прояснилась, но продолжала болеть. Болел и живот. Эту тянущую, ноющую и почти что не прекращающуюся боль внизу живота она ощущала уже несколько дней. Она ненавидела свой большой округлый живот. И, несмотря на постоянную боль, она не желала идти в больницу, поскольку и без того прекрасно знала диагноз. Уже дважды в своей недолгой жизни она искусственно прерывала нежеланную беременность, делая аборт. И вот теперь она оказалась беременна в третий раз. И так же, как и тогда, она не хотела иметь детей, она даже не знала, кто может быть отцом ребёнка, растущего у неё в животе, а из всех мужчин, приходивших к ней в дом, никто не желал признаваться и брать на себя такую ответственность. И этот ещё не родившийся ребёнок был уже никому не нужен. Понимая это, Вера ненавидела себя, ненавидела мужчин и оттого ненавидела свой живот. Она бы и в этот раз прервала беременность, но не успела, поскольку обратилась в клинику слишком поздно и врачи отказались делать аборт. И с того дня Вера стала вынужденной заложницей своего живота и ненавистного ребёнка, которого она не ждала.

Но так было не всегда. Когда Вера была ещё маленькой девочкой и жила вместе со своими родителями, она часто мечтала о том, что, когда она вырастет и станет взрослой, у неё обязательно будет любящий муж и много детей. Она строила в своём детском воображении красивые картинки будущей жизни. И всё это ей представлялось тогда прекрасным и милым: и маленькая детская кроватка, и детские игрушки, и стоявшая в её комнате лошадка-качалка, которую она желала подарить своему малышу. Всё это казалось тогда таким реальным, таким близким и легко осуществимым, что стоило лишь немного подождать – и весь этот сказочный мир сам придёт и постучится в окно.

И даже теперь, спустя много лет, когда жизнь распорядилась совсем не так, как ожидала Вера, она иногда, в краткие минуты сентиментальности, вызванные к жизни детскими воспоминаниями, задумывалась о том, кто же сидит у неё в животе: мальчик или девочка? Но, задумавшись об этом, она с яростью гнала от себя эти глупые, бестолковые, никчёмные мысли, злилась на себя, била себя по животу и, лишь почувствовав сильную боль, сгибалась пополам и бессильно опускалась на кровать.

Много раз за все эти восемь месяцев беременности она пыталась спровоцировать выкидыш. Она сидела в горячей ванне, в исступлении ходила по лестнице взад и вперёд, беспробудно пила, часто курила и сознательно не наблюдалась у врача. Но ничего не помогало. Ребёнок решительно не желал умирать. Он цеплялся за жизнь, словно сорняк, он высасывал из организма матери всё, что помогало ему выжить, он боролся за существование, как может бороться приговорённый к смерти, до конца, до последней секунды. Иногда Вере казалось, что внутри неё растёт какое-то чудовище, с которым она никак не может совладать, страшное и независимое, бросившее ей, матери, смертельный вызов.

Так проходили неделя за неделей, месяц за месяцем. И несмотря ни на что, ребёнок рос и развивался во чреве матери, забирая себе ту слабую жизненную энергию, что ещё как-то теплилась в измученном и ослабшем теле Веры.

Эта беременность не украшала Веру, но, наоборот, забирала последние соки, опустошая её не только физически, но и морально. Вера не хотела этого ребёнка, она стыдилась его, мучилась от этого бремени и страдала. Она уже решила для себя, что если он всё-таки родится, то она не будет забирать его себе, но отдаст в детский дом, откажется от него так же, как отказалась от двух своих так и не родившихся детей. И принимая это чудовищное решение, она считала, что поступает правильно, поскольку искренне полагала, что нет ничего хуже, чем нежеланный ребёнок. Единственное, о чём она действительно жалела, – так это о том, что не избавилась от него раньше, на ранних сроках беременности, как избавилась от тех двух неродившихся детей.

Теперь уже сложно сказать, что побудило Веру к принятию таких ужасных решений: то ли подорванное за долгие годы одиночества и нищеты психическое состояние, то ли отсутствие веры в будущее, то ли полная потеря жизненных ориентиров из-за чрезмерного увлечения алкоголем, то ли ещё что-то. Но одно можно сказать наверняка: Вера категорически не желала так жить, не хотела рожать детей, поскольку уже считала себя погибшей, почти мертвецом, а мертвецы, как известно, не рожают детей.

Два раза за эти годы она пыталась наложить на себя руки, но оба раза её чудом спасали. Впервые решив свести счёты с жизнью, она порезала себе вены, но случайно вошедший в дом сосед вырвал нож из её рук и перевязал первой попавшейся тряпкой вспоротые руки. Кровь остановилась, и Вера осталась жива.

Спустя год в порыве безумного отчаянья она привязала верёвку к потолочной балке, завязала петлю и встала на табуретку. Но вошедшая в этот момент ватага пьяных товарищей и в этот раз помешала ей свести счёты с ненавистной жизнью. И хотя она успела толкнуть табуретку ногой, но была поймана подоспевшими пьяницами и вытащена из петли. На этот раз её положили в районную психиатрическую больницу, где она провела чуть больше двух месяцев, после чего возвратилась обратно.

Иных попыток добровольно уйти из жизни она не предпринимала, смирившись со своей участью и продолжая стремительно и необратимо опускаться на самое дно.

Вернувшись в комнату после холодного умывания, Вера натянула на себя старый, поношенный свитер, заметно вытянутый со стороны живота и оттого больше похожий на мешок, надела широкую юбку, застегнула молнию на сапогах и, накинув сверху дряблое пальто, вышла в сени.

В тёмном запылённом углу лежали несколько мешков, где небрежно хранились выросшие на собственном огороде кабачки, картофель, свёкла и крупные кочаны капусты. Помимо этого, никакой еды в доме не осталось.

Вера была очень голодна. Она ничего не ела уже практически два дня. Да и вообще, уже давно Вера перестала готовить себе еду и питалась лишь тем, что приносили в дом её непутёвые товарищи. И сейчас, чтобы хоть как-нибудь утолить голод, она решила пойти на базарную площадь и продать соседке, жившей на соседней улице и торговавшей на рынке овощами, лежавшие в мешке кабачки.

Вера часто поступала таким образом. Она приносила соседке свои овощи, а та, то ли из жалости к Вере, то ли из-за хорошего отношения к её покойным родителям, всегда принимала их по той цене, за которую продавала сама, не получая при этом ни копейки прибыли. И этот способ заработка оставался для Веры единственным доступным, и потому до самого последнего времени Вера старалась ухаживать за огородом и самостоятельно выращивать овощи, чтобы впоследствии обменять их на деньги.

Вот и теперь, решив продать несколько кабачков, она надеялась купить себе продуктов и утолить наконец замучивший её голод.

Выйдя в сени, Вера вытащила из-под груды старого тряпья какую-то драную сумку, подошла к мешку с кабачками и, наклонившись, принялась перекладывать в неё кабачки. Она положила один кабачок, затем второй, третий, хотела положить четвёртый, но в этот момент внизу живота она вновь почувствовала острую боль. Вера бессильно осела на пол и повалилась на картофельный мешок. В пустынных сенях раздался приглушённый стон. Вера схватилась руками за живот и, сложившись пополам, тихо заплакала.

– Ну когда, когда всё это кончится?! – надрывно и отчаянно проговорила она. – Как я устала от всего этого, боже, как я устала.

После этих слов она опустила голову на грязный пол и закрыла глаза.

Вера не знала, сколько времени пролежала на полу, но когда наконец открыла глаза, за окном было уже почти светло и мутное ноябрьское утро неохотно вступало в свои права.

Собравшись с силами, Вера поднялась и встала на ноги. Живот отпустил. Боли она не чувствовала. Приведя в порядок разбежавшиеся мысли, она нагнулась и подняла сумку с находящимися в ней тремя кабачками. Но большой вес овощей, тут же отдающийся в животе ноющей болью, не позволил ей даже до двери донести сумку. Снова опустив её на пол, Вера выложила из неё самый большой кабачок и лишь после этого подняла сумку вновь, вышла на крыльцо и закрыла за собой дверь.

На улице было промозгло и сыро. Мелкий дождь со снегом яростно хлестал по лицу и глазам, заставляя всех прохожих опускать головы и прятать недовольные лица от холодной и колючей воды. Люди шли по своим делам, закрываясь зонтами, с повязанными до глаз шарфами и поднятыми воротниками, чтобы ноябрьский снег вперемешку с дождём не залетал за шиворот и противно не стекал леденящими каплями по тёплому телу.

Миновав старую покосившуюся калитку, Вера вышла на дорогу и направилась в сторону базарной площади, до которой в хорошую погоду было ходьбы приблизительно двадцать минут. Но, шатаясь от слабости и голода, еле-еле вытаскивая постоянно увязавшие в раскисшей поселковой грязи ноги, Вера шла настолько медленно, что её путь занял не менее часа.

Пройдя вдоль узкой наезженной колеи между одноэтажными домами и миновав здание поселкового магазина, что расположился на перекрёстке двух улиц, она вышла на асфальтированную, но давно разбитую и сплошь покрытую непролазными ухабами дорогу, навесила на плечо тяжёлую сумку и поплелась в сторону базарной площади. Редкие машины проезжали мимо Веры, брызгая из-под колёс холодной осенней грязью и талой водой, отчего подол её платья стал совершенно мокрым и больше похожим на старое рубище нищего бродяги. И вот именно в таком неприглядном виде, ссутулившись и ни на кого не глядя, превозмогая усталость и противную боль внизу живота, Вера вошла на территорию рынка.

Многие из встречающих Веру людей узнавали её. Кто-то здоровался, на что Вера неохотно отвечала слабым кивком, а кто-то, завидев её издалека, просто отворачивался, делая вид, что занят другим делом, чтобы избавить себя от неприятной необходимости приветствия.

Её трагическая судьба была известна чуть ли не половине посёлка. Некоторые люди относились к ней снисходительно и даже жалели, но многие, скорее даже большинство, грубо осуждали её и безжалостно винили в том положении, до которого она докатилась. Они брезгливо смотрели ей вслед, отворачивались и уводили подальше своих детей, чтобы те не видели это серое, бесстыжее и безобразное существо в женском обличье.

– Да посмотри же на себя, Вера, в кого ты превратилась, на кого ты стала похожа?! – кричали ей вслед бывшие школьные подруги, случайно встречавшиеся ей на улице. – Да ведь на тебя смотреть невыносимо. Стыдно, Вера, ну как же тебе не стыдно?

– А вы не смотрите, коли стыдно, – с раздражением отвечала Вера, стараясь как можно быстрее отвернуться от них и уйти прочь.

В последнее время Вере стали невыносимы не только эти брезгливые взгляды, словесные и немые укоры, откровенное презрение, но даже и жалость. Она ненавидела, когда её начинали жалеть.

– Ну какое вам всем до меня дело?! – резко отвечала она любому, кто начинал жалеть её и причитать, как это обыкновенно делали пожилые женщины. – Ну что вам всем от меня нужно?! Да отстаньте же вы от меня наконец! Все, все, отстаньте от меня! – кричала обезумевшая от негодования Вера.

Увидев такое поведение, люди шарахались от неё, как от прокажённой, и быстро отходили в сторону, чтобы лишний раз не привлекать внимание окружающих, но зато в другой раз больше не пытались к ней обращаться, оставляя её в покое.

Вот и теперь Вера шла по рынку и ежеминутно чувствовала на себе пренебрежительные взгляды прохожих, отворачивающихся при встрече, но затем долго смотрящих ей вслед.

Не обращая ни на кого внимания, как можно быстрее она прошла сквозь снующий туда-сюда базарный люд, миновала несколько торговых рядов с овощами и фруктами, прошла мимо вещевых лотков и палаток с хозяйственными товарами, пока наконец не достигла того ряда, где торговала знакомая ей с детства, добродушная пожилая женщина – Пелагея Степановна.

Завидев издалека приближающуюся Веру, Пелагея Степановна искренне улыбнулась, неуклюже подобрала подол длинного чёрного пальто, будто бы готовясь к дружеским объятиям, и заранее вышла из-за прилавка, чтобы приветливо встретить Веру.

– Здравствуй, Верочка, здравствуй, дитя моё, – ласково выговорила Пелагея Степановна, подавая ей руку и приглашая за прилавок.

Пелагея Степановна, родившаяся и выросшая в этом небольшом посёлке, являлась давней подругой матери Веры, знавшей её с самого детства, а потому и к дочери Валентины Петровны она привыкла относиться с искренней добротой и материнской заботой. Хотя и сама Пелагея Степановна имела двоих взрослых детей и пятилетнего внука, но тем не менее к трагической судьбе Веры, родной дочери её лучшей подруги, она продолжала относиться с заботой и пониманием. Пелагея Степановна, как и большинство жителей посёлка, понимала, что Вера сама виновата в том положении, в котором оказалась, но никогда открыто не осуждала её, позволяя себе лишь разговоры по душам и дружеские, почти материнские советы.

До сегодняшнего дня Пелагея Степановна не видела Веру уже больше недели, но не решалась зайти к ней сама, чтобы лишний раз не смущать её своим присутствием. И вот теперь при виде идущей вдоль торговых рядов Веры, такой жалкой, неказистой и глубоко несчастной, у неё по-матерински защемило сердце.

– Верочка, милая, да что с тобой? Да на тебе же лица нет, – с волнением в голосе говорила Пелагея Степановна, усаживая Веру на стул, стоящий за прилавком. – Да ты ведь бледная, как полотно, и синяки под глазами, и лоб горячий. Да неужто у тебя жар? – испуганно выговорила она и взглянула Вере прямо в глаза.

– Не беспокойтесь, Пелагея Степановна, – тихо отвечала Вера, отводя взгляд, – это пройдёт. У меня так часто бывает, а потом проходит.

– Да что ты, Верочка, да что ты такое говоришь? – продолжала Пелагея Степановна. – Да разве так можно? Ты ведь беременная, да мало ли что случиться может, ты ведь и скорую помощь вызвать не успеешь.

Вера ничего не ответила, но лишь безучастно махнула рукой.

– Я вам кабачки принесла, – тихо произнесла она, – возьмёте?

– Возьму, конечно, Верочка, давай, где там твои кабачки?

Пелагея Степановна достала два кабачка из сумки и, положив их сверху на прилавок, начала доставать из кармана кошелёк, чтобы расплатиться с Верой. Как раз в этот момент к прилавку подошла незнакомая женщина, желавшая купить себе овощей. Пелагея Степановна отвлеклась, привычно начав торговлю с покупателем, на несколько минут оставив Веру одну.

Женщина самостоятельно набирала себе овощей: огурцов, помидоров, взяла несколько симпатичных маленьких морковок и в самом конце попросила упаковать ей в пакет оба красивых и аппетитных кабачка, что Пелагея Степановна тут же и сделала.

– Ну вот видишь, Вера, – говорила она, не оборачиваясь, – вот видишь, кабачки-то твои уже и купили. Видишь, как быстро. Вот что значит товар хороший. А ты не стесняйся, приходи, Веруня, приноси, если вдруг деньги нужны. Я тебе с удовольствием помогу и всё приму. Ты, главное, не стесняйся. Да и вообще, если деньги понадобятся на что, ты только скажи, я тебе и так дам. Ты ведь знаешь, как мы с твоей мамой дружили. Крепко дружили, Веруня, много лет не разлей вода были, пока обе замуж не вышли. Да и потом всегда тесно общались. Я же вот и тебя-то вот такусенькую помню, когда ты только родилась. Мы же тебя тогда все вместе из роддома забирали – твои родители и мы с мужем. Так что ты мне почти как родная, я тебя как родную дочь почитаю и люблю. Только ты не стесняйся, заходи к нам, когда время будет. В любое время можешь заходить. Мы же сейчас с дедом одни живём. Дочка с мужем в район переехали, и внучок там растёт, так на выходные иногда в гости приезжает, а сын старший уже давно с нами не живёт. У него тоже своя семья, вот мы и второго внучка ждём. Да что я тебе всё это рассказываю, ты ведь и сама всё это прекрасно знаешь. А то, что люди мелют, так ты не слушай. Мало ли что говорят злые языки. У каждого своя судьба. Судьёй-то легко быть да осуждать, а вот понять, помочь и простить, если нужно, – на это, Веруня, не каждый человек способен. Тут мудрость нужна, и сердце доброе, и понимание. А осуждать легко, проще некуда – осуждать. Но разве можно помочь человеку одним только голым осуждением? Нельзя помочь. Совершенно нельзя.

Договорив эти слова и проворно отсчитав сдачу, Пелагея Степановна поблагодарила за хорошую покупку незнакомую женщину, пожелала ей счастливого пути и повернулась к Вере.

Вера продолжала сидеть на стуле задумчиво и неподвижно, облокотившись на спинку правой рукой, а левой придерживая выпирающий из-под свитера живот.

– Что-то нехорошо мне, Пелагея Степановна, – тяжело выдавила из себя Вера и ещё больше наклонилась вперёд.

Пелагея Степановна испугалась не на шутку.

– Что такое, Верочка, что случилось, что у тебя болит? – дрожащим от волнения голосом говорила она.

– Живот, – прохрипела Вера, – живот болит, сильно, – только и смогла ответить она, после чего начала резко и глубоко дышать, словно задыхаясь и жадно ловя ртом воздух.

Пелагея Степановна быстро схватила стоящую рядом с ней бутылку воды, налила себе в ладонь и стала протирать Вере лоб и щёки.

В этот момент Вера вскрикнула и повалилась со стула на пол. Её лицо перекривило от невыносимой боли, глаза закатились, а кожа на лице стала красной, как от сильнейшего напряжения.

– Врача, врача! – беспомощно закричала Пелагея Степановна. – Вызовите кто-нибудь скорую помощь, женщине плохо!

На призыв о помощи к прилавку сбежались люди. Какая-то женщина, доставшая из кармана таблетки от сердца, настойчиво предлагала их Вере. Кто-то обмахивал ей лицо платком, кто-то давал советы, а кто-то и просто со стороны молча наблюдал за необычной сценой.

– Да она ведь рожает! – вскрикнула молодая женщина, обмахивающая Веру платком и заметившая её огромный живот, который Вера поддерживала обеими руками. – Ты на каком месяце, девочка? – спросила она, расстёгивая пуговицы на воротнике пальто, чтобы Вере было легче дышать, но вместо ответа Вера скрючилась ещё сильнее и закричала так, что стоявшие за прилавком люди посторонились.

– У неё схватки, – произнесла Пелагея Степановна, до сих пор стоявшая рядом с Верой и гладившая её по голове. – Нужен врач, ей срочно нужен врач. Её надо в больницу, товарищи, помогите, ну сделайте же что-нибудь! – в беспомощном отчаянье вскричала она.

– Вызвали уже, – отозвался кто-то из толпы.

– Да, да, вызвали скорую, – подтвердил другой голос, – едут уже.

– А ты дыши, дыши, – говорила Пелагея Степановна, обращаясь к Вере, – дыши глубже, сейчас приедет скорая помощь – и всё будет хорошо. Все рожают.

К этому моменту вокруг прилавка собралось уже довольно много народу. И не только покупатели, но даже продавцы из соседних торговых точек оставляли свои прилавки и спешили взглянуть на происходящее. Любопытный народ всё подходил и подходил. Многочисленные дети, отбившись от родителей, проворно шныряли между взрослыми и стремились проникнуть в самую гущу событий.

– Да это же Верка Рубанова, – произнёс какой-то мужчина, увидевший Веру и узнавший её. – Ну вот, дожила – на рынке рожает! – с возмущением брякнул он и, повернувшись, демонстративно направился в другую сторону.

– Ну конечно, нагуляла пьянь, – вторила ему женщина из толпы. – Вот так и плодят безотцовщину. Креста на них нет. Ни себя, ни детей не жалеют, ни о чём не думают, весь разум пропила, всё пропила, вот и рожает теперь на улице, как собака.

– Да замолчи ты уже! – со злостью крикнул ей пожилой мужчина. – Иди своей дорогой, не каркай здесь. Без тебя тошно.

Сильно удивившись, что никто больше её не поддержал, женщина повернулась и с ярко выраженным возмущением, что продолжало безмолвно кипеть у неё на губах, начала протискиваться сквозь людей в сторону выхода.

Всё это время Вера продолжала лежать на полу за прилавком, между пыльными мешками с картошкой, ящиками с помидорами и огурцами и мучительно стонала, оставаясь совершенно безучастной ко всему, что происходило вокруг неё. Жуткая боль в животе скривила её лицо, высушила губы и, переломив её тело надвое, не позволяла подняться. В этот момент Вера не слышала ничего, что говорили про неё в толпе, не видела собравшихся зевак и не отвечала ни на какие вопросы. Она мучилась от боли, жадно ловила ртом воздух и хотела только одного – чтобы всё это поскорее закончилось.

Приблизительно через пятнадцать минут к воротам рынка подъехала карета скорой помощи. Пожилой сторож отворил ворота и пропустил автомобиль внутрь рынка. Машина заехала в ворота и, подъехав как можно ближе к собравшейся толпе, остановилась. Два врача, мужчина и женщина, одетые в синие халаты, спешно вышли из автомобиля. Люди послушно расступились, пропуская вперёд подоспевших врачей.

– Что случилось? – спрашивал на ходу врач. – Где больная?

– Там, там, она за прилавком, – хором отвечали собравшиеся.

– Расступитесь, пожалуйста, разойдитесь, разрешите пройти, – вежливо, но твёрдо и веско повторял врач и аккуратно раздвигал народ большим чемоданчиком оранжевого цвета, который держал впереди себя.

– Ну наконец-то, батюшки, наконец-то, – залепетала Пелагея Степановна. – Рожает, она рожает, сделайте что-нибудь.

– Посторонитесь, пожалуйста, – спокойно произнёс врач, нагибаясь к Вере и заглядывая ей в лицо.

– Какой у неё срок беременности? – спросила, сама не зная у кого, женщина-врач.

– Приблизительно семь-восемь месяцев, – ответила Пелагея Степановна, – но точно я не знаю, она не говорила. Да она и сама, скорее всего, точно не знает. Непутёвая она у нас, – жалостливо произнесла Пелагея Степановна и тихо заплакала, пряча лицо под платком.

Вера лежала, закрыв глаза, и тяжело дышала. Она то ловила ртом воздух, то вдруг, остановившись, совсем переставала дышать, чтобы спустя несколько секунд вновь начать резко и часто делать мучительные вздохи. Её лицо, вначале казавшееся красным от напряжения, заметно побледнело, губы посинели, а руки стали холодными и опустились на пол.

Нагнувшись к Вере, врач пальцами раздвинул ей веки и посветил фонариком в глаз. От яркого света Вера дёрнула головой и застонала. Затем врач осмотрел её живот.

– В больницу, немедленно, – веско скомандовал он и крикнул водителя, сидевшего до этого в машине.

Водитель, молодой парень лет двадцати пяти, шустро выскочил из кабины, настежь открыл задние двери автомобиля и уверенным движением вытащил оттуда носилки.

Веру аккуратно уложили на носилки и понесли к машине скорой помощи. Женщина-врач бежала рядом с носилками, держала поставленную в правую руку Веры капельницу и что-то капала ей в рот.

Погрузив носилки в машину и захлопнув двери, карета скорой помощи завелась, выехала за ворота рынка и скрылась из виду.

Народ начал неторопливо расходиться.

Упорно преодолевая ужасные поселковые колдобины и разбрызгивая гигантские лужи, скорая помощь на всех парах мчалась в сторону поселковой больницы. Предупредив по рации дежурного врача приёмного покоя о своём скором прибытии, водитель старался как можно более мягко проезжать многочисленные ухабы, чтобы не доставлять лишних мучений роженице. Всё это время Вера лежала на носилках, бессвязно шевелила сухими губами и негромко стонала.

Как раз в тот момент, когда машина скорой помощи уже выворачивала на центральную улицу, ведущую прямо к больнице, в кабинет главврача вбежала старшая медсестра и, запыхавшись, лаконично выпалила:

– Роман Борисович, к нам везут роженицу со схватками, и потому срочно необходимо приготовить родильный кабинет. Роды преждевременные и, кажется, тяжёлые.

Роман Борисович занимал должность главврача уже много лет и потому научился принимать сложные и жизненно важные решения быстро и хладнокровно.