Kitabı oxu: «Странный Брэворош»

Сергей Николаевич Полторак

Şrift:

Сергей Полторак

СТРАННЫЙ БРЭВОРОШ

РОМАН

Начато 23.05.2019 –

окончено 22.09.2019

Издательство «Полторак» Санкт-Петербург

2020

УДК 94(47)

ББК 63.3(2)

П52

П52 Полторак С.Н. Странный Брэворош. СПб.: Изд-во «Полторак», 2020. – 356 с.

Роман известного петербургского историка и автора нескольких детективных повестей Сергея Полторака посвящен событиям конца 1950-х – начала 2010-х гг. Главный герой произведения Глеб Брэворош – выходец из забытого многими исторического региона Украины, называвшегося когда-то Новой Сербией. В силу жизненных обстоятельств в разные годы он встречается с известными людьми, среди которых композитор В.П. Соловьев-Седой, будущий Президент России В.В. Путин, писатель Д.А. Гранин, лауреат Нобелевской премии Ж.И. Алферов и другие известные люди – спортсмены, ученые, политики, военные.

Неожиданные повороты судьбы, испытания и неудачи научили главного героя дорожить важными жизненными ценностями.

ISBN 978-5-6040764-9-1

Памяти Даниила Александровича Гранина,

которого любил и люблю.

Автор

Глава 1. Мартоноша

Глебушка проснулся оттого, что солнце пекло в глаза. Прищуриваясь, он поискал взглядом очки, не нашёл и вспомнил, что положил их на сиденье своей новёхонькой инвалидной коляски. Он пошарил рукой по вкусно пахнувшему дерматину и нащупал краешек дужки. Еще не до конца проснувшись, потянул дужку на себя, но очки соскользнули с сиденья и шлёпнулись на глиняный пол веранды, рядом с Глебушкиной кушеткой. Стало страшно.

– Мамка!

– Не мамкай, – послышался со двора усталый мамин голос.

– Папка!

– Не папкай, – вяло проскрипел из хаты голос отца.

– Гаврик!

– Не гавкай! – сонно пробурчал старший брат Гаврила, спавший возле хаты под вишней на раскладушке.

Мир перевернулся. Этот огромный и радостный весенний мир, наполненный воркованием диких голубей, мгновенно стал страшным и непонятным. Пятилетнему Глебу он показался Америкой! Той самой проклятой Америкой, про которую толковали вчера, подвыпив, папка и голова сельсовета Мыкола Григорич, сидя здесь же, на веранде, за столом, когда распивали магарыч.

Мыкола Григорич достал в райцентре для Глебушки настоящую инвалидную коляску! Старая, самодельная, сотворенная папкой из немецкого трофейного велосипеда, была с почетом отправлена на горище, под соломенную крышу. За колеса новой коляски мужчины пили с осознанием важности проводимого ритуала. Папка с достоинством благодарил голову Мыколу Григорича; Мыкола Григорич таким же чином благодарил Глебушкиного отца за то, что он благодарил его. Магарыч – вершина человеческой нравственности. Основополагающая конструкция человеческих отношений. По крайней мере, в украинском селе.

– Если бы Сталин не дал приказ остановиться нам в сорок пятом, – рубил рукою воздух папка, – мы бы до Америки дошли! Вот не сойти мне с этого места, если брешу!

– Сталин был голова, – кивал голова сельсовета.

– И Жуков был голова! – кипятился папка.

– Жуков?! – мутными глазами смотрел на папку Мыкола Григорич.

– И Жуков был голова, – после паузы кивал он и тянулся к мочёному яблочку.

Глеб вспомнил вчерашний вечер. Все от нее, от этой чертовой Америки: и напряженность в отношениях Советского Союза с Китаем, и падёж поросят в колхозе, потому что империалисты творят, что хотят! И вот эти очки, будь они неладны!

Глебушка заревел еще громче. В отчаянии он откинул байковое одеяло со слониками, руками подтянулся к инвалидной коляске и рывком, не пойми как, ринулся в нее, чтобы вырваться наружу из этого замкнутого пространства. Коляска качнулась и, раздавив колесом очки, покатилась к двери. Колеса врезались в дверь веранды, она распахнулась и коляска с рыдающим Глебушкой, соскользнув со ступенек, перевернулась.

Мальчик ударился лбом о край стоявшей на земле немецкой каски, приспособленной под поилку для кур. Куры с шумом бросились в разные стороны. Каска рассекла Глебушке лоб, и по его лицу тонкой струйкой потекла кровь. Утро началось нелепо, как и вся Глебушкина жизнь…

Он лежал на боку и громко орал. Орал не от боли – он ее не чувствовал. Ему было обидно, что он никому не нужен. Ни мамке с папкой, ни Гаврику, ни дворовому псу Пирату, который невозмутимо лежал возле будки и грелся на благодатном солнышке.

Даже коза, названная папкой в честь малохольной соседки Люськой, пользуясь моментом, деловито объедала цветы собачьей розы.

– Чтоб ты сдохла, бисова твоя душа! – дернула повод мамка. Коза возмущенно покрутила рогатой башкой и удивленно посмотрела на мамку:

– Лучше бы за детиной следила, – читалось в ее невозмутимых глазах.

Гаврик сидел на раскладушке, не желая со сна открывать глаза:

– Чего орешь с утра пораньше?! Спать не даешь, – проворчал, не глядя в сторону брата, Гаврила.

– Он всю ночь, как ты, по девкам не шлялся, – пояснил папка, выходя из веранды и держа в руке Глебушкины очки с раздавленными стеклами.

– Вот где мне теперь стекла достать?! В райцентре их нема. В область прикажете ехать? Чтоб вы все передохли! Не люди, а милиционеры какие-то!

Папка, решив, что воспитание детей на сегодняшний день на этом закончено, со вздохом положил разбитые очки в карман старого пиджака и с достоинством направился к калитке.

– Вася, в кухне вареники на столе, – робко крикнула ему вдогонку мамка.

В ответ папка только вздохнул и, не оглядываясь, чинно вышел со двора. В его руке, как всегда, был потертый холщевый портфельчик – символ принадлежности к числу избранных. Сельский счетовод – это вам не хухры-мухры, – говаривал он. – На это учиться надо.

Глебушка от обиды за то, что на него никто не обращал внимания, плакать перестал. Он сел на землю возле каски, зачерпнул из нее остатки воды и размазал по лбу, чтобы смыть кровь. Лоб защипало, и Глебушка насупился.

– Да погоди ты, задохлик, – бросила Люськин повод мамка и подошла к сыну. Она каким-то неуловимым движением руки сорвала подорожник, послюнявила его и приложила ко лбу сына. Потом сняла с тына кусок застиранной марли, оторвала от него полоску и ловко перевязала Глебушке голову.

– На Щорса из песни похож, – сообщил Гаврик.

– Не на Щорса, а на полковника из кино. Я, может, когда вырасту, полковником буду!

– А чего не генералом? – удивился Гаврик.

– Полковник – главнее. Он полком командует. А генерал только горилку пьет и сало жрёт, – вспомнил чьи-то взрослые разговоры Глебушка.

– Значит, наш батька генерал, – осклабился Гаврик и тут же схлопотал от матери подзатыльник.

Эстетка Люська, доев собачью розу, принялась за желтые цветки ноготков.

– Чтоб тебя разорвало, – формально отреагировала на ее обжорство мамка, и Глебушка успокоился: утро входило в обычное житейское русло.

Вскоре мамка, спровадив Люську на выгон, ушла на работу. Она работала няней в колхозных яслях. Глебушка остался под присмотром Гаврика, которому, в принципе, было наплевать на младшего брата. Гаврила усадил Глеба в инвалидную коляску и дал ему огромный шмат белого домашнего хлеба, политого пахучей олией – подсолнечным маслом, пахнувшим солнцем и мамкиными руками. Хлеб он посолил крупной солью. Соль прилипала к пропитанному маслом хлебу, и ее кристаллы переливались синим и белым цветами. Кушать хлеб было жалко: хотелось смотреть на эту игру света бесконечно. Без очков Глебушке было плохо. Весь двор расплывался, как в тумане. Расцветшие яблони, абрикосы, груши и вишни сливались в большое бело-розовое пятно. Но кристаллики соли на хлебе были видны очень хорошо. Правда, для того, чтобы их разглядеть, Глебушке пришлось поднести краюшку хлеба прямо к глазам.

– Ротом кушай, а не глазами, – наставительно сказал Гаврик, и сел с учебником географии на свою раскладушку.

Гаврик был хороший. Глебушку, правда, он не особо любил. Просто уж больно взрослый был этот Гаврик. И красивый. Он оканчивал одиннадцатый класс. Шел на золотую медаль. Скоро должны были начаться выпускные экзамены, но Гаврик к ним не готовился. Он читал только учебник географии, потому что мечтал стать великим мореплавателем. Мамка говорила, что Гаврик – бабник, что девчата его до добра не доведут: либо какая-нибудь от него забеременеет, либо чей-нибудь батька ему рыло начистит. Глебушка не очень представлял, как это можно от Гаврика забеременеть. Это, как заразиться простудой, что ли? Он слышал от взрослых, что заражаются простудой, когда целуются.

– Слыш, Гаврик!

– Чего тебе, малой?

– Ты с Галькой и Райкой не целуйся, понял? И с Валькой Иванючкой тоже.

– Чего это? – Гаврик заложил страницу в учебнике цветком вишни и с интересом посмотрел на брата.

– Позабеременеваете все разом, что мы с мамкой будем с вами дураками делать?

– Не боись, обойдется, – как равному ответил ему Гаврик, и снова открыл учебник.

– Ага, обойдется! А если Валькин батька тебе рыло начистит?!

– Ты видал, какие у него кулачищи?! Как кувалды!

– Я бегаю швыдко, – успокоил брата Гаврик и погрузился в чтение.

– От судьбы не убежишь, – по-матерински вздохнул Глебушка и, прищурившись, посмотрел в сторону брата.

Вечером, как обычно пьяный, пришел с работы папка. Он зашел в хату и поставил в угол свой портфельчик. Для Глебки было главной загадкой жизни: что же хранится в этом почтенном холщёвом тайнике? Наверно, что-то очень важное и секретное. Какая-нибудь тайна, которую хотят узнать в Америке. Далась ему эта Америка! А, с другой стороны, куда без нее? Она такая гадкая и всегда во всем виноватая. Может, папка носит в своем портфеле разные склянки с травами и мазями, как у бабы Сэклэты, знахарки. Глебушка помнил, как зимой, когда он простыл, мамка приводила ее в хату. Портфеля у бабы Сэклэты не было – была торбочка со склянками. В них хранилось что-то страшное. Она тогда раздела Глебку догола, обмазала его чем-то вонючим из своих баночек и долго шептала над ним непонятные слова. Так долго шептала, что Глебка даже устал и уснул. Сквозь сон он слышал, как знахарка говорила мамке:

– Не плачь, не умрет твой задохлик. Поживет еще. И ножки его будут ходить, вот попомнишь меня. Не смотри, что он весь – одна великая болячка. Образуется все. В нем сила есть внутри. Не знаю, откуда, но сила.

На следующий день Глебушка проснулся здоровым. Будто и не болел никогда. Мамка, радостно причитая, наскоро собрала в узелок для бабы Сэклэты яиц, масла, свежеиспеченной плачинды – вкусного пирога со сладкой тыквой. Знахарка не велела ей нести подарки прежде, чем сын выздоровеет.

Глебушка никогда не решался заглянуть в папкин портфельчик. Только однажды он незаметно дотронулся до него рукой. Ничего не зазвенело. Значит, нет там никаких склянок, – подумал он тогда. Но что же там есть? Тайна продолжала манить своим невидимым магнитом.

Папка уже было собрался лечь на кровать, но вдруг что-то вспомнил и полез во внутренний карман пиджака:

– Вот, окуляры Глебушке принес. Голова сельсовета свои старые отдал. Святой человек этот Мыкола Григорич, хотя и почти непьющий человек.

Папка положил очки на колени Глебушке, не снимая пиджака, упал на кровать и тут же захрапел с присвистом. Мать осторожно сняла с него чёботы, развернула и положила на теплую еще от готовки печь онучи, задвинула занавеску, заменявшую в хате дверь в комнату, и, обращаясь к сыновьям, негромко сказала:

– Повезло нам с папкой. Пьяный – всегда тихий, никогда руки не поднимет ни на детей, ни на жену.

– Ни на работу, – с ехидцей добавил Гаврик.

– Цыц тебе, малохольный, – всплеснула руками мать. – Соплив еще батьку осуждать. Что ж я, сама по дому не управлюсь? Да и вы у меня подмога растете. Не надо папку беспокоить. Он у нас – интелихент, счетовод.

– Помним, не хухры-мухры, – кивнул Гаврик и покатил коляску с братом во двор.

– Хочешь, попутешествуем? – спросил он Глебушку.

– Аж до хутора?! – с затаенной надеждой спросил Глеб.

– Аж до хутора.

– А за хутором что, земля кончается? Америка начинается, да?!

– Ничего там не начинается, – скривился старший брат.

– Так не бывает, – убежденно сказал Глебушка и поправил на переносице непривычно новые окуляры. Видно в них было неплохо. Только были они крупноваты и спадали с носа.

– Я потом тебе дужки загну, – пообещал Гаврик брату и отворил калитку.

Село жило привычной натруженной жизнью. У каждого селянина был какой-то свой особенный маневр. Мужики что-то клепали, чинили, чем-то обо что-то колотили, женщины копошились в огородах, дети им помогали, а те, что были помладше, играли во взрослых. Глебушка восседал в своей коляске, как царь на троне. Он и представлял себе, что он царь. Нет, даже не царь, а полковник – человек, который куда главнее царя, ведь у него есть свой полк. А полк – это огромное войско. Захочет полковник, даст его царю на войну, не захочет – не даст. Вот, что такое полковник. Это ведь надо правильно понимать. Это вам не хухры-мухры!

Они жили на центральной улице села. У нее не было названия, как не было и у всех других сельских улиц в конце пятидесятых годов. Да и зачем им названия, когда и так ясно, кто где живет. Вот справа – дом головы сельсовета Мыколы Григорича, главного папкиного собутыльника. Дом его укрыт не соломой, как у большинства односельчан, а свежим камышом – очеретом. И ставни у него нарядные-нарядные: голубые, как небо, а посередине – белые ромбы, как звезды на погонах. Глебушка видел их в кино в сельском клубе. Красивые звезды – глаз не оторвать. У него тоже такие будут. Только потом, когда вырастет и ноги начнут ходить. А за его хатой – хата кузнеца дядьки Михайлы. Это до его дочки Вальки бегает Гаврик. Да разве до нее одной! А за хатой кузнеца – поворот «на низ», на другую улицу. Она не такая широкая, как его, Глебушкина. И ведет она прямо на выгон, где пасутся сельские телята и козы. А правее от выгона – речка Большая Высь. Красивая речка, большая, полноводная. Рыбы в ней – ловить, не переловить. И раки огромные-огромные. Сельские мужики часто приносили в их дом рыбу и раков в плетеных ивовых корзинах. Почтительно протягивали корзины папке: «Вы, Васыль Федорович, там уж палочки поставьте, как надо, по совести». Папка корзины брал и, наверное, поступал по совести, поскольку рыбу приносили еще и еще. Глебушка знал, что «палочками» в селе называли трудодни. А вот что такое эти трудодни, он понимал плохо. Точнее, догадывался: это что-то очень важное, может, даже главное! Это то, без чего взрослые жить не могут. Это, как ходить на работу в колхоз, или пить горилку по вечерам.

– Гаврик!

– Чего тебе?

– А что такое Брэворош?

– Это наша фамилия.

– А что такое фамилия?

– Тебя как звать?

– Глебушка, Глебка.

– Не Глебка, а Глеб.

– Глеб.

– Это имя. А Брэворош – фамилия. Понял?

– Понял, – ничего не понял Глебушка. Зачем эта фамилия, когда и так хорошо?

Возле реки стоял заброшенный колхозный свинарник. С его крыши свисал старый очерет, около него роились дикие пчелы. Они залетали в свои самодельные ульи-очеретины и, побыв там немного, вылетали обратно по своим пчелиным делам.

– Глебка, меда хочешь?

– Меда?!

– Ну, не сала же.

– Хочу. Очень хочу. – Глебка даже зажмурился, представив себе блюдечко с желтой лужицей пахучего волшебства, похожего на маленькое солнце.

– Сейчас дам тебе, – пообещал Гаврик. Он проследил взглядом в какую очеретину залетела пчела, и ловко выдернул ее из крыши. Гаврик сплющил конец очеретины сильными пальцами, отчего она треснула в нескольких местах. Старший брат аккуратно отломил треснувший кусочек очерета. Пчела, возмущенно жужжа, покинула свой домик, оставив его на разграбление вандалов.

– Смотри, – сказал Гаврик, – какая красота!

В разрушенном канале очеретины были разноцветные капсулки длиной не больше сантиметра. Каждая имела свой цвет: желтый, фиолетовый, красный. Одна от другой капсулки отделялись круглым кусочком то ли листа, то ли травы.

– Как они это делают? – зачаровано глядя на бочоночки с медом, спросил Глебушка.

– Работают, – коротко пояснил Гаврик.

Глебушка осторожно взял обломком очерета один бочоночек и положил в рот. Вкус был совсем незнакомый: кисло-сладкая пахучая паста совсем не была похожа на мед домашних пчел.

– Нравится? – спросил Гаврик.

– Да, – ответил Глебушка.

– Еще хочешь?

– Нет, не хочу.

– Значит, все-таки не нравится?

– Нравится.

– Так почему не хочешь?

– Пчелу жалко. Она теперь бездомная, как дед Илько. Глебушке было жалко деда Илька. Дед был небольшого роста и необычайно худой. В отличие от других людей у него куда-то подевалась одна рука. В оставшейся руке деда Илька постоянно была палочка, которой он колупал во рту, делая вид, что выковыривает оставшееся после еды мясо. В селе посмеивались над этой дедовой придумкой, поскольку мяса он не ел, как утверждали добрые люди «с морковкиного заговенья»: при наличии хаты собственного хозяйства у него не было, а баба Гарпына его поить-то поила, а закусывать не особо давала – нечем было закусывать. Так, лучок-чесночок. Какое уж там мясо.

– Дед Илько не бездомный. У него хата своя в Каменке есть. Просто к нам в Мартоношу он горилку пить ходит.

– А в Каменке горилки нет?

– Есть, – заулыбался Гаврик. – Но в Каменке нет бабы Гарпыны.

– Ну и что? – не понял малой.

– Ничего, – еще шире заулыбался Гаврик. – Потом поймешь, когда вырастешь.

Глебушка замолчал и стал мечтать о том, что, когда он вырастет, поймет все-все тайны. И что хранится в папкином портфельчике, и почему дед Илько ходит пить горилку до бабы Гарпыны, и почему эта проклятая Америка так не любит колхозных поросят, что они все дохнут и дохнут…

Дорожка вдоль реки привела мальчиков к хутору. На хуторе, с двух сторон балки, стояли в рядок несколько мазанок. Они были очень похожи друг на друга: чистенькие, с белыми побеленными стенами, с соломенными крышами и одинаковыми ивовыми тынами. Во дворах копошились куры и утки, а прямо по улице разгуливала пара огромных серых гусей. Увидев братьев, они воинственно зашипели и захлопали крыльями.

– А вот я вам сейчас! – пообещал Гаврик и поднял с земли сухую хворостину. Гуси мужественно и с достоинством отступили.

– За хутором точно нет Америки? – на всякий случай уточнил Глебушка.

– Точно! – кивнул брат. – Там есть новая ГЭС.

– А что такое ГЭС?

– Это гидроэлектростанция. Свет нам в хату дает. И в клуб тоже.

– Кино любишь?

– Люблю.

– Вот без нее не было бы кина, понял?

– Чего ж тут непонятного? – удивился Глебушка.

ГЭС мало чем отличалась от обычной хаты. Просто она была чуть побольше и стояла на краю водяной ямы. В яму резко и с шумом падала вода. Шум воды почти перекрывал рокот чего-то очень громкого внутри хаты.

– Там чего? Змей Горыныч? – Глебушка кивнул на здание ГЭС.

– Сам ты Змей Горыныч, – убежденно сказал Гаврик. – Турбина там здоровенная. Давай поворачивать к дому. Скоро темнеть начнет.

– В клуб к своим девчатам пойдешь? – равнодушно спросил Глебушка.

– Не с тобой же сидеть, – ответил Гаврик и зачем-то, как на вешалку, надел свой здоровенный картуз на голову Глеба. Картуз был теплый и по краям внутри немного липкий от пота. Наверное, именно такие картузы носят полковники, когда их фуражки сбивают вражеские пули. Коляска быстро катилась к дому. Глебушка восседал в ней гордо и величаво. Ему казалось, что все село любуется его статью и удалью. Сзади, толкая коляску, шел старший брат. Он смотрел далеко вперед, то ли пытаясь разглядеть далекое море, то ли высматривая девчат, которые, по расчетам мамки и Глебушки, скоро должны были точно от него забеременеть.

В июне у Гаврика начались выпускные экзамены. Сдавал он их легко, совершенно ничего не меняя в своем привычном распорядке дня и ночи. Домой приходил из клуба под утро, заваливаясь на раскладушку под вишней. Вишня уже давно отцвела. На месте обильных цветов появились зеленые «бульбочки» – плоды, глядя на которые невозможно было поверить, что очень скоро они превратятся в сочные красные до черноты ягоды.

Когда Гаврик спал, Глебушка тихо подъезжал к нему на своей коляске почти вплотную и рассматривал брата в упор. Ему очень нравилось это занятие. У брата были чуть вьющиеся желтоватые волосы. Когда, бывало, Гаврик перегружал вилами из подводы в сарай солому, некоторые травинки застревали в его волосах. И было непонятно, где волосы, а где солома. Глебушке это почему-то очень нравилось. И еще ему нравилось все ладное тело брата. Он был не очень высок, но удивительно строен. Сильные руки с выпиравшими венами и рельефная грудь делали его похожим на статую, которая стояла в райцентре в городском парке. Глебушка видел ее только однажды, когда папка его возил на подводе в районную больницу. После того, как в больнице неприятного вида дядька в замызганом халате подергал его за руки и за ноги, Глебушка расплакался, и папка, чтобы успокоить сына, покатил его коляску в городской парк. Вот тогда он и увидел ту статую, которая была белой, как их сельские мазанки.

Но на Гаврика долго смотреть было нельзя. Если смотреть долго, он начинал ворочаться, а потом мог и вовсе проснуться. Проснувшийся Гаврик – хуже злой козы Люськи, с ним надо было обращаться с осторожностью.

На экзамены Гаврик надевал настоящую белую рубаху и папкины старые штаны, благо, папка был не намного больше старшего сына. Такой же невысокий, подтянутый, мышцатый, только лицо слегка обрюзгшее. Мамка говорила, что это из-за того, что он совсем молодым воевал с немцем. Соседка тетка Люська утверждала, что это от горилки. Глебка соседке не верил: горилка хоть и вонючая, но по цвету – вода водою. Что от нее будет, от воды-то?! Да и потом, по собственному опыту Глебка знал: с утра от папки всегда пахнет очень вкусно. Глебке не было знакомо слово «перегар». Знакомый с рождения папкин запах казался ему лучшим на свете. Почти лучшим. Ведь были еще мамкины руки, пахнувшие олией и молоком.

Донашивал Гаврик и папкины старые чёботы, которые натирал до блеска кусочком старого сала. Тогда они становились по виду – не хуже новых. Картуз у брата был свой собственный, как и рубаха. Этот джентельменский набор он купил прошлым летом в райцентре на заработанные им за каникулы в колхозе деньги. Деньжищи были немалые! Глебушка не знал точно, сколько их было, но гордился тем, что со своей получки брат купил ему ситро с белыми пряниками, а мамке платочек с вышивкой. Отцу не купил ничего, денег не хватило, но папка даже не заметил этого. А, может, просто не показал вида – интелихент все-таки.

Последним экзаменом была Гаврюшина любимая география, которую он знал лучше учительницы Ганны Герасимовны.

Ганна Герасимовна не мечтала, как Гаврик, быть великим путешественником. Даже простым путешественником быть не мечтала. Ее путешествия ограничивались походами в райцентр на базар в выходные дни и поисками мужа – кузнеца дядьки Михайлы, который, как знало все село, повадился ходить до солдатки тетки Мыланки. Ганна Герасимовна не любила Гаврика за его любовь к географии. А еще за то, что он мог обременить ее дочку Вальку.

Экзамен по географии принимала комиссия в составе директора школы Степана Тимофеевича, учительницы географии Ганны Герасимовны и, конечно, одноногого учителя физкультуры и военного дела Ивана Филипповича. Без Ивана Филипповича не обходилась ни одна комиссия не только в школе, но и в селе вообще, потому что он был фронтовиком без ноги с орденом Красной Звезды на повидавшем виды пиджаке. Он, как и директор, был хорошим человеком, тихим и добрым. Ганна Герасимовна женщиной родилась случайно. Она должна была родиться председателем колхоза или даже секретарем райкома партии, но почему-то получилась учительницей географии. Свой предмет она знала хуже, чем место пребывания мужа в часы его отсутствия в кузнице или дома. Вся ее голова была занята солдаткой Мыланкой, гаденышем Гаврюшкой, покусившимся на честь и достоинство ее кровиночки Вальки, и коровой Зорькой, которую не иначе, как кто-то сглазил, и она стала давать мало молока.

Когда Гаврик закончил излагать свой ответ на экзаменационный билет, мужчины-экзаменаторы победно засияли, а Ганна Герасимовна помрачнела. Она собрала в кулак всю свою волю и подчеркнуто вежливо сказала:

– Добрэ, добрэ, Брэворош. Теперь дополнительные вопросы.

– Куда входит наше село Мартоноша?

– В район.

– В какой район?

– В Новомиргородский район.

– А район, в какую область входит?

– В Кировоградскую.

– Так. Цэ так. А Кировоградская область куда входит?

– В Украинскую республику.

– Неправильный ответ! Надо говорить в Украинскую советскую социалистическую республику!

– В Украинскую советскую социалистическую республику, – добросовестно повторил Гаврик.

– А куда входит Украинская советская республика?! – повысила почему-то голос Ганна Герасимовна.

– В Советский Союз, конечно! – уверенно сказал Гаврик.

– А вот и не так, – довольно подскочила на стуле учительница. – В Союз Советских Социалистических Республик! А он куда входит?

– В планету Земля, – оторопело сказал Гаврик.

– Да ты и на тройку ничего не знаешь! Союз Советских Социалистических Республик входит в Совет Экономической Взаимопомощи и в Организацию Варшавского Договора, вот куда входит! И еще в Организацию Объединенных Наций!

– И в НАТО, кажется, – робко заметил учитель физкультуры, – желая как-то сгладить обострившуюся ситуацию.

– Этого я не помню, – честно призналась Ганна Герасимовна. – Но и так все понятно с тобой, Брэворош! И чтобы я больше тебя возле своей хаты не видела! – вдруг добавила она и ударила кулаком по столу так, как бил ее почтенный супруг молотом по наковальне. В классе стало тихо. Было слышно, как в коридоре из крана бака с питьевой водой капает в пустую кружку вода. Казалось, после удара кулаком Ганны Герасимовны она закапала еще быстрее.

– Может, отпустим хлопца? – нерешительно спросил директор школы.

– Ступай, – угрюмо сказала географичка.

Комиссия приступила к подведению итогов экзамена.

Неизвестно, как велись переговоры за закрытыми дверями, но по географии Гаврику в аттестат зрелости поставили четверку. Трудно сказать, что повлияло на такое милосердное решение. Может, настойчивость директора, который при всей мягкости своего характера был человеком принципиальным и немного занудным. Может, орден учителя физкультуры и военного дела немного охладил пыл Ганны Герасимовны. Не исключено, хотя и маловероятно, что смутное представление педагогов о взаимосвязи СССР и НАТО тоже сыграло какую-то роль. Но, скорее всего, школьное руководство просто решило не терять единственного в школьном выпуске медалиста. Не золотая медаль, так пусть будет хоть серебряная, а то как-то неудобно: засмеют в районе, что не вырастили за год ни одного медалиста. А еще хуже – критиковать начнут. Ладно, если только на педагогической конференции, а то ведь и на районном партактиве могут. Им только дай повод.

Село Мартоноша было не совсем обычным украинским селом. Точнее, оно было совсем не украинским селом. Вернее, располагалось-то оно, конечно, на Украине, но селяне считали себя молдаванами. Или их все в округе считали таковыми.

Дело это было мутным. Про историю села больше всех знал бывший школьный учитель истории Пэтро Опонасович, но он уже год как ушел на повышение – стал парторгом в соседнем колхозе. Нового учителя истории найти было так сразу трудно, поэтому его обязанности пока выполнял учитель физкультуры. Он же по совместительству и учитель военного дела Иван Филиппович. Так и носился он по школе на одной ноге, припадая на свою деревяшку, разрываясь между историей, физкультурой и военным делом.

Старики рассказывали, что когда-то, задолго до революции, Мартоноша была военным поселением и называлась Восьмой Ротой. Мартоношей она тоже называлась, а почему – Бог его знает. Но с месяцем мартом название точно никак связано не было, поскольку по-украински март – не март вовсе, а березень. И ношей он никакой быть не мог: месяц, как известно, не носят, а проживают.

Разговаривали в Мартоноше, сколько себя помнили местные жители, на двух языках. В школе, на колхозном собрании – по-украински. На партийных собраниях – тем более. Но дома и так, в обиходе, в поле, или в коровнике-свинарнике-конюшне, на своем собственном. Вероятно, на молдавском. Правда, сомнения кое-какие по поводу языка были. Пару лет назад золотой медалист Юра Воропай и его друг, тоже медалист, только серебряный, Гриша Матяш после школы поехали поступать в Молдавию, в Кишинёв, в Педагогический институт и провалились с треском. Точнее, даже не провалились, а просто не стали сдавать вступительные экзамены, потому что язык, на котором они пытались говорить с членами приемной комиссии, оказался вовсе не молдавским, а каким-то совершенно другим. Так и вернулись в родной колхоз. Потом выучились на зоотехников в районе. Там, слава Богу, преподавание велось на украинском языке, тоже практически родном. Но загадка своего «секретного» языка осталась. Никто по этому поводу особо не заморачивался: в колхозе и без того дел по горло. Тем более что на «молдавском» говорить никто не запрещал – говори, хоть обговорись, никому до этого дела нет.

Самые дотошные жители Мартоноши задумывались над необычными фамилиями, которые носило большинство селян. Были они, конечно, родные, но явно неотсюдашние: Матяш, Яцкул, Воропай, Жовна, Довбыш, Нэбога, Булацэла, Врадий, Брэворош и даже Кандэ. Как инопланетяне среди Петренко-Сидоренко-Ткаченко и прочих Макарчуков-Федорчуков.

Но такая ерунда не особо волновала селян. Как сказали бы теперь некоторые наши современники, они по этому поводу не парились.

Из соседних сел в Мартоношу на жительство люди приезжали вполне охотно: колхоз богатый, новоселам помогал, чем мог. Хотя за глаза приезжие и называли односельчан клятыми молдованами, но так, беззлобно. Скорее, даже от скуки. Сами женились на местных девчатах, деток от них имели. Даже над собой слегка подтрунивали: дескать, омолдаванились.

Но, в принципе, разница в менталитете украинцев и местных жителей ощущалась. Вроде все одинаковое и у тех, и у других: колхоз один и тот же, урожай выращивают одинаковый, поукраински говорят – не отличишь от остальных. И даже хаты с домашним хозяйством, вроде как похожи. А в повадках что-то не то, другое что-то. Вроде бы все так, а только немножечко не так. Что не так, сразу и не объяснить. Это где-то на уровне чутья почти звериного.

В доме Брэворошей, естественно, тоже говорили на двух языках. Почти всегда – на родном, на домашнем. Но иногда вдруг переходили на украинский. Обычно это было, когда говорили о событиях официальных – о Хрущеве, или о снятии с должности за пьянство второго секретаря райкома Наливайко. Папка горой стол за обоих:

– Никита – наш человек сельской. А кукуруза – что кукуруза? Растет себе, как крапива. И нехай себе растет. В войну крапиву ели, сейчас кукурузу – тоже пользительно, витамины там, гемоглобины всякие.