Kitabı oxu: «Мальчик и море. Непридуманные истории»

Сергей Терещук

Şrift:

Редактор Мария Ворсанова

Редактор Юрий Фридштейн

Фотограф Сергей Терещук

ISBN 978-5-0050-0139-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРЕЖДЕ ЧЕМ…

В этих историях большинство персонажей – реальные люди. И прежде всего я бы хотел извиниться перед ними за то, что раскрыл их тайны и секреты, которые они скрывают или, быть может, сами о себе не знают. И, возможно, свет и ракурс, в которых эти люди предстают перед нами, не очень им понравятся. Возможно! А с другой стороны, хочу сказать им огромное спасибо за то, что я встретил их и они показали мне мир в том виде, в котором вы его увидите, читая мои рассказы. Ведь если бы не эти люди, их слова и поступки, то ничего подобного в моей жизни не произошло и было бы не так интересно проводить отпущенное нам время. К сожалению, не всем удастся увидеть это сочинение… Так уж случилось, что некоторых людей с нами нет, но я очень надеюсь, что не обидел их память. А ещё, когда я рассказываю о них, они как будто только что вышли из комнаты и будут продолжать жить, пока эти истории будут читать.

И, конечно же, не могу не поблагодарить всех, кто помогал мне в написании этих рассказов, всех, кто сподвиг меня на этот подвиг и спровоцировал на эту провокацию и преступление. Всем моим любимым, друзьям и близким – земной поклон!!!

Маше Ворсановой и Юрию Фридштейну – особенная благодарность!

ТОЛСТЯЧОК

Я был толстым ребенком. Толстым и непоседливым. Глядя на меня сейчас, в это трудно поверить. Худой и медленный. Флегма, как про меня говорят. А когда я в три года выходил на детскую площадку, все мамаши хватали своих деток на руки и уносили от греха подальше: «Осторожно, Сережа вышел гулять!» Они уже знали, что Сережа очень любил обниматься с детишками. Заприметив ни в чем не повинного дитя, я бежал к нему с радостным криком: «Ляля!» И обнимал его. Но так как инерцию никто не отменял и закон тяготения тоже, то ляля оказывался на земле под толстеньким Серёжей. Само собой, слезы и все такое, и крики родителей пострадавшего от моей любвеобильности малыша:

– Угомоните наконец ваше чадо. Держите его в клетке. Безобразие!

Конечно, никто меня в клетку не сажал. Мама продолжала выводить меня на улицу, мамаши хватали своих чад и уносили ноги.

Напротив нашего дома через дорогу была часовая мастерская. В которой жила семья Кацман. Мама – обширная домохозяйка, папа – маленький, щупленький, лысенький одноглазый часовых дел мастер, старшая дочь на выданье без образования Симха, дочь чуть младше, тринадцати лет, Иса, дочь десяти лет Аза, дочь семи лет Либа и нарушающий всю эту вселенскую закономерность, мальчик трёх лет Вовка. Если девочки все как одна были вылитая мать, то Вовка был копия папы, только глаза у него было два. Вот с Вовкой то я и дружил.

Жили они в подвальном помещении пятиэтажного дома довоенной постройки в стиле Австро-Венгерской империи. И занимали там, ну, не сказать чтобы комнаты, а так, два смежных помещения. В одном располагалась сама мастерская, а в другом… сразу все остальное. Прихожая, гостиная, пять спален, кухня, кладовка, курительная комната и зимняя ванная с туалетом. В теплое время года горшок и ванную выносили на задний двор дома-колодца. Огораживали занавесочкой, и вот, пожалуйте вам удобства. Жильцы дома ничего не имели против по причине того, что двор этот был заброшен и превращен дворниками в свалку среди огромных лопухов, дикой малины и гигантских зарослей хвоща. К тому же, внутрь выходили только окна туалетных комнат и лестничных маршей. Может, кому-то и приходило в голову понаблюдать за девицами Кацман на горшке, но их самих это нисколько не смущало. Вот так и жировало это семейство на доходы от часовой мастерской.

Мы с Вовкой частенько проникали в этот заброшенный мир через узкую щель между створками металлических ворот в арке дома и бродили под шершавыми листьями лопухов, подпитываясь одичавшей малиной. Когда-то тут жизнь била ключом. В середине двора располагался заброшенный фонтан, украшенный русалкой потерявшей голову и с оторванным хвостом. От фонтана к углам дома шли дорожки из каменных плит, раскореженные проросшей через них зеленью. По краям дорожек доживали свой век остовы скамеек. И, судя по размерам арки, ведущей из внешнего мира в этот, сюда вполне могли заезжать экипажи. А теперь здесь было буйство дикой растительности, и природа демонстрировала всю свою безграничную мощь и затаившуюся власть над человеческой наивностью. Это был Затерянный мир, какие любят описывать писатели-фантасты.

Однажды, когда нам было лет по пять, Вовка привел меня в сад, когда солнце только начало садиться. Весь этот дикий мир был залит розовым золотом, паутинки сверкали бриллиантами вечерней росы. Две стены, образующие угол, отражали бархатный закат, а зеркала окон горели ярким пламенем. Все это буйство природы порождало причудливые тени. После захода солнца тут становилось очень страшно. Вовка притащил меня к фонтану.

– Залезай!

– Зачем?

– Отсюда хорошо видно!

– Чего?

– Тихо! Смотри!!!

И Вовка пронзил пространство рукой. Повернув голову в указанном направлении, я увидел занавески летней купальни Вовкиного семейства, которые плясали под аккомпанемент ветра.

– И чего?

– Сейчас…

За занавесками замаячила фигурка младшей сестры Вовки. Она начала раздеваться. Я вопросительно посмотрел на Вовку.

– И чего?

– Купаться сейчас будет… Голая! – восторженно прошептал мой друг.

Я смотрел на него и не понимал, он что, своих сестер голыми не видел? Или меня хотел удивить? А может, он знал чего-то больше, чем я, ведь был на полгода старше. Он развернул мою голову в сторону купальни.

– Чего ты не смотришь? – с обидой в голосе проговорил он. Как будто все, что происходило вокруг, было дело его рук.

– На что смотреть то?

– Ну, красивоооо же…

Красиво? Так вот оно что! Теперь я понял, с какого ракурса надо смотреть. На «Красивоооо»… И я стал смотреть. Сестры Вовки принимали водные процедуры по очереди. Первой шла младшая и далее по старшинству. Всякий раз ритуал повторялся движение в движение. Сначала мама выносила два ведра с подогретой водой. Потом выходила одна из дочерей в белой рубахе до колен. Мама развязывала ей на спине завязку, и рубаха падала к ногам, образуя таинственный белый круг, обнажая при этом абсолютно голое тело девушки. Далее из собранных на голове волос вытягивался гребень, и они черным переливающимся водопадом спадали по белому с розовым отливом телу до самых бедер. Девушка медленно делала шаг из круга, а следующей ногой становилась уже в жестяную ванночку. И начиналось купание розовой девицы. Кустодиев, Микеланджело? Забудьте! Если бы у художников были такие натурщицы, то живопись была бы совсем другой. Они не были толстые! Ни единой складки жира. Ни одной перетяжечки. Их упругие формы переполняла жизнь. Распирало от здоровья и молодости. Ещё чуть-чуть, и они лопнут! Или улетят, как надувная кукла. Природа создавала их крупными мазками, не жалея красок на изгибы и округлости. Когда вода стекала по их телам, они светились изнутри, как закатное солнце. Их фигуры были абсолютно одинаковы по форме. Отличалась только величина. Чем старше, тем больше. Их можно было вкладывать одну в другую. И первый раз в жизни я испытал неведомое для меня тогда возбуждение. Очень захотелось сходить в кустики, но я не мог оторвать глаз… Все очарование закончилось, когда на вечернее омовение вышла маман. Моментально! Как только упала белая рубашка, краски заката превратились в серые сумерки. Повеяло вечерней сыростью. Мрачные стены смотрели на нас стальными черными глазами. В глубине сада что-то хрустнуло. Вовкина мать, уже еле различимая в потемках, закричала в пустоту:

– Кто здесь! А ну, кому-то я сейчас…

Но мы не стали дослушивать, что именно! Мы побежали. Как два зайца с прижатыми от страха ушами и выпрыгивающими сердцами. Тьма, сырость и шорохи гнали нас с Вовкой прочь из Затерянного мира. Путаясь в паутине и царапаясь о колючки малины, мы бежали без оглядки к ржавым воротам. Вовка без труда прошмыгнул в проем между двумя створками, а я застрял. Казалось, от страха я стал ещё толще.

– Вовка, помоги! Тяни меня.

Вовка начал тянуть. Рубашка затрещала, по спине полоснуло что-то острое и мы вдвоем шлепнулись на булыжники холодной мостовой. Вовка посмотрел на мою спину. Дыхание срывалось. Во рту пересохло.

– Сережа, у тебя кровь!

– Ага!

В этот момент меня интересовало совсем другое.

– Вовка, а ты на них должен будешь жениться?

– Не знаю… наверно. Как папа скажет…

Вовка грустно почесал затылок. И тут я услышал голос своей мамы.

– Сережа! Сережа…

– Меня ищут. Я побежал! Мама, что?

– Дооомой.

– Иду! Пока, Вовка…

И мы разбежались по домам.

На следующий день я стоял у полуподвального окна часовой мастерской и звал своего друга. Форточка открылась, и показалась Вовкина голова.

– Вовка, выходи!

– Не выйду.

Вовка не смотрел мне в глаза. За ним в полумраке комнаты маячила большая тень его мамы.

– А почему не выйдешь? Тебя наругали?

– Мама не разрешает с тобой играть…

И, понизив до шепота голос, добавил:

– Мама казала шо ты толстый…

Я смотрел на своего друга и не понимал связи между этими двумя вещами. Может, его мама боялась, что я его съем? И тут раздался её голос:

– Вовка, кому казала, закрывай фортошку!

Мой, теперь уже бывший, друг закрыл окно, слез с подоконника и исчез в темноте часовой мастерской навсегда. Случилось все это в Черновцах. А потом наша семья переехала в Баку.

Жизнь толстого ребенка жестока и трудна. Опасности подстерегают его на каждом шагу. К тому же, надо принять во внимание, что все это усиливалось моей доверчивостью и наивностью. А еще несуразным внешним видом. Я ходил в шортах, сверкая бледными ляжками на Бакинском солнце, вызывая издевки моих сверстников и улыбки прохожих. Вот эта часть гардероба и спасла меня от неминуемой гибели… ну, или от пары синяков, хотя они же, эти дурацкие шорты, и были виноваты в случившемся. Несмотря на мою полноту, я не был прямо-таки неуклюжим. Очень любил играть в хоккей на асфальте и лазать по деревьям. Единственное, чему я так и не научился, так это кататься на велосипеде! Я, наверно, единственный из всех, кого знаю, кто не умеет этого делать. Просто пару раз так шлепнулся в попытках удержать своё круглое тело в седле, что отбил себе все, включая желание обуздать этого двухколесного мустанга! Что касается хоккея, то меня ставили на ворота, надо же было как-то во благо использовать мою обширность. А я и не сопротивлялся! Мне нравилось стоять на воротах и быть последним рубежом! Надеждой команды! И не безуспешно, надо вам сказать! Все были рады! Кроме моих родителей… Ворота я спасал, а вот локти, колени и одежду нет! Все было принесено в жертву великой цели! Ссадины, царапины, синяки, разорванные брюки – это были мелочи по сравнению с пойманным теннисным мячом, которым мы играли в хоккей. Команды противника из соседних домов это очень злило! Увидев пухленького мальчугана семи лет в воротах, никто не мог поверить в то, что этот ПОНЧИК способен самоотверженно броситься под удар клюшкой и в шпагате, треща джинсами по швам, закрыть дальний угол ворот! Ух, как же их это раздражало! Обзывали как могли! Жиробас или жиртрест – было самое безобидное прозвище. А я в принципе и не обижался! Я делал своё дело! И этим мстил своим обидчикам.

Так вот. Про шорты. Я очень любил лазать по деревьям! Представляю, как это выглядело со стороны… Огромное тело мальчика, которому на вид все тринадцать лет, карабкается по бедному растению, которое гнется под непомерной тяжестью. А мне-то было всего семь, а по наивности так и все пять! Нет, я не был умственно отсталым! Просто я был, как мама меня называла, одуванчиком… Таким же бесхитростным, с огромной копной светлых волос… Стебелёк только был толстоват. А так вполне себе одуван. А папа ещё иногда называл меня лопушок… Вот такой я был странный гибрид. Селекционный эксперимент, если хотите…

Залезая на дерево, я становился капитаном Немо! А дерево превращалось в мой Наутилус! Так я был покорён этим фильмом про бесстрашных героических людей! Особенно капитаном Немо! Это я потом узнал, что играл его Владислав Дворжецкий, когда сражён был его Хлудовым в фильме «Бег»! Опять я отвлекся… Так вот, лазал я по деревьям в коротких шортах, демонстрирующих складочки на моих ляжках, не обращая внимания на комментарии и косые взгляды окружающих! Фраза: «Дылдак здоровый, пожалей дерево! Почему не в школе?» – была самой распространённой. Никому и невдомек было, что в первый класс я собирался только в сентябре. Поздно я в школу пошел.

И, видимо, не только на людей мои пухленькие ножки в коротких шортах действовали как красная тряпка, но ещё и на насекомых. Вокруг дома, где жили мои дедушка с бабушкой и где я проводил все лето, росли деревья тута или шелковицы, как её ещё называют. В Баку это называлось тут или тутовник. Ну, не важно! На вкус и притягательность ягод это никак не влияло! Короче, тут он и в Африке тут, и в Баку тут. А осам все эти названия вообще до жала! Главное, что сладко и много. А тут какой-то бегемотский детёныш в шортах, ползёт по их дереву… Помните про Винни-Пуха? Только там пчёлы были… А я на самый верх уже залез! Уже почти добрался до капитанского мостика на уровне третьего этажа, как вдруг почувствовал обжигающие укусы сразу в трёх местах моих незащищенных ног. Где уж тут было держаться за ветки? Я схватился за очаги покушения на моё тело и… полетел вниз. Я кричал от страха, цепляясь руками за все, что мог, но продолжал падать. Тонкие ветки обламывались, не выдерживая моего веса. Чёрные спелые сочные ягоды тутовника осыпали меня со всех сторон, и вдруг я повис, не долетев одного метра до земли. Подо мной расстилался сладкий липкий ковер из плодов вперемешку с листьями и мелкими ветками. Надо мной было пять метров обломанных веток и продолжающих падать ягод и рой рассерженных ос. Вот это погружение на глубину! Я раскачивался на ветке, которая чудесным образом проникла под мою короткую штанину и вылезла из-за пояса. Наверно, я был похож на колобка на вертеле. Мои попытки слезть самостоятельно не приносили результатов. Барахтаясь в воздухе руками и ногами, я звал на помощь. Но мой Наутилус находился с торца дома вдали от пешеходных тропинок, да и солнце было в зените. В это время на улице могли быть только Серёжа и осы! Даже кошки с собаками прятались в тени, изнемогая от жары. Я продолжал бултыхаться и барахтаться, отпугивая мерзких желто-полосатых пернатых, покрываясь потом, пылью и черными сочными плодами дерева. Природа услышала мои стенания, ветка обломилась, и я шмякнулся в липкую жижу из тута, земли и всего, что обвалилось в результате моего падения. Мне стало горько и обидно! Горели укусы. Внутренняя сторона правого бедра, лодыжка левой ноги, и под коленкой тоже был укус. Там даже прилипла бедная тушка дикого зверя, погибшего, геройски защищая свою добычу в виде шелковицы. А ещё многочисленные порезы и царапины, полученные во время падения, щипало от пота. Я шёл домой и плакал. Две кошки с криком шарахнулись в разные стороны, собака, спавшая в тени на тротуаре, встала и перешла на другую сторону двора. И вот такой нарядный, в слезах и черной липкой глазури, я предстал перед моей бабулей. Она только всплеснула руками:

– Батюшки, Сереженька, где ты был?

– Я упал с дерева, бабуль…

– Иди в ванну мыться, родненький! Хорошо, ручки, ножки и глазки целы! Головушка ты моя!!!

Вот так! Для бабули у меня были ручки, ножки, глазки и головушка! И шо бы вы там не казали, шо я дылдак!

К десяти годам в моей комплекции мало что изменилось. Только выше ростом стал, а ума, как многие считали, не прибавилось… Вполне возможно… На вид мне было пятнадцать, а по поступкам – дитя дитем! Жили мы в пятиэтажке, технический этаж которой был вечно затоплен. Вода доходила до третьей ступеньки лестничного пролёта, ведущего в подвал. Поэтому из живности там водились только комары. Раз, бегая по двору, нашли мы с другом Толиком маленького котёнка. И решили сделать из него отважного мореплавателя. Нашли коробку из-под обуви. Воткнули в дно палку, привязали к ней крышку от этой же коробки навроде паруса, посадили туда котёнка и пустили в плавание с третьей ступеньки подвальной лестницы. Но так как мы мало были знакомы с технологией судостроительства, наш корабль тут же начало терпеть крушение. Котёнок оказался в воде. Коробка вся размякла и ушла на дно. Котёнок работал лапами, высовывал мордочку из воды и плыл… Но не к нам, а вглубь, туда где была закрытая дверь в сам подвал. Конечно, все наши «кис-кис», «на, иди сюда» и прочие возгласы были проигнорированы, и котенок продолжал удаляться. Я бы на его месте сделал то же самое. Мало ли чего ещё от нас, дураков, можно было ждать! И тут в подъезд зашел мой отец, вернувшийся с работы. Мы с другом вжались в стену.

– Вы чего тут делаете? Курите?

– Нет! – ответил Толик.

– Руки покажите!

Мы протянули трясущиеся ладони.

– А чего вы тогда тут торчите? Идите на улицу, там солнце…

Язык мой от страха совсем присох к нёбу. Я и не знал, чего сказать. Только виновато смотрел на отца. Толик показал пальцем в сторону подвала.

– Там котёнок…

– Где? Какой котёнок?

И отец стал вглядываться в темноту под лестницей, где теперь уже совсем редко раздавался всплеск. Было понятно, что маленькая животинка выбилась из сил и могла вот-вот уйти на дно вслед за коробкой.

– Котёнок? Как он там оказался?

Отец посмотрел прямо мне в глаза, и меня прорвало! Сквозь слезы и заикание, я начал свой рассказ:

– Мы хотели, чтобы он поплавал… мы кораблик сделали…

Я не успел досказать. А отец снял туфли, носки, закатал брюки…

– Ах, ты ж мать честная! Что же вы…

И полез в мутную, вонючую воду. Рядом со мной ревел Толик, размазывая пыль по щекам. Не знаю, как он, но я не боялся наказания, мне было жалко котёнка. Как я мог убить маленькую мохнатую жизнь!

– Папочка, я больше не буду! Пожалуйста, спаси его, папуля! Спаси!

Вообще отец не любил кошек. Сколько раз мама пыталась уговорить его, он отвечал прямо и непреклонно:

– Аллочка, прошу, не надо, я не перенесу в квартире это зверьё. Кто будет за ним ухаживать? Не надо!

А тут мой отец, бурча себе под нос слова, которые я слышал только от старших мальчишек и никогда от него, поскальзываясь на слизи, осевшей под водой, и намочив по колено свои костюмные брюки, спасал комок шерсти, который вполне возможно уже отдал богу свою крошечную душу. Я закрыл глаза и отвернулся к стене. Толик побежал к себе домой. Он жил на третьем этаже, прямо под нами. Дверь, хлопнув, выключила его плач. Мы с отцом остались один на один… за спиной захлюпала вода в мою сторону. Босые ноги по кафелю. За спиной, тяжело дыша, остановился отец. Я сжался в комок, втянул голову в плечи и ожидал наказания. Так мне и надо! Хотя меня никогда не били – ругали, ставили в угол, но чтобы бить… Никогда! А сейчас я сам был готов от горя биться головой о стену. Дыхание за спиной немного успокоилось.

– Кто тебе дал право распоряжаться чужой жизнью?

Вспыхнуло у меня над головой, как гром среди ясного неба, и электрическим разрядом раскатилось по всему телу.

– Никогда, слышишь меня, никогда больше так не делай!

Отец не кричал, не ругал. Он просто произносил слова, состоящие из обычных букв. Но каждое слово тавром впечатывалось мне в память. «Распоряжаться чужой жизнью…»

– Перестань реветь! Отнеси его на солнце, пусть обсохнет.

Я резко развернулся. Перед моим лицом, на огромной и родной папиной руке лежала трясущаяся серенькая кучка шерсти.

– Он жив? Папа, он жив! Спасибо тебе, родной мой. Спасибо, мой папочка! Ты настоящий герой.

Отец молчал. Я поднял голову, и его слеза упала мне на щеку. Сколько всего нового я узнал в этот день про своего отца. Он вложил мне в руку мокрого котенка, поднял с пола туфли и как был, с закатанными мокрыми брюками, пошёл наверх. Он уже скрылся из виду, как вдруг я услышал его голос:

– Только матери не говори!

– Хорошо! – ответил я и побежал на улицу, прижимая к груди обеими руками мокрый дрожащий комочек.

Найдя самое солнечное место на площадке, положил котенка и стал с замиранием сердца смотреть на него. Он очень скоро начал проявлять признаки жизни. Замяукал и встал на тоненькие лапки. Его надо было срочно накормить. Я стал оглядываться по сторонам в поисках еды и тут увидел отца, выходящего из подъезда. Он шёл ко мне, держа что-то в руках и странно шагая, словно был сделан из тонкого хрусталя. Когда он приблизился, я понял, что нес мой отец – блюдце, до краев наполненное молоком.

– Дай ему поесть…

Папа присел рядом на корточки и поставил перед котенком белое озерцо. Хвостатая мелочь погрузила свою мордашку в молоко и жадно заработала язычком.

– Колбаса вот ещё…

Из кармана было извлечено колбасное изделие из ливера, завернутое в салфетку. Как только отец положил колбасу рядом с блюдцем, котёнок тут же забыл о молоке и набросился на ливер, смешно порыкивая при каждом укусе.

– Не сдох бы только от обжорства… Не засиживайся тут долго. Скоро ужин.

Он потрепал меня по загривку и, как большой лев, пошёл домой. И это тоже был мой папа! Папа, не любивший кошек.

Я частенько таскал с улицы всякую живность. Родители других ребят ее выбрасывали, а я в дом тащил. То черепаху с треснутым панцирем, то ёжика почти облысевшего, то голубя со сломанным крылом… всего и не вспомню. Все это, конечно, или выхаживалось и отпускалось, или хоронилось под балконом. Я как-то приволок кошку со сломанным кончиком хвоста. Такую коричнево-дымчатую с голубыми глазами. Мне жалко стало ее.

– Мама, ей надо хвостик полечить!

– Сынок, это порода такая.

Откуда же я знал, что это сиамская… Папы дома ещё не было. И мама сказала:

– Вот как отец решит, так и будет. Ты же знаешь, как он к кошкам относится.

Я мигом назвал кошку Марысей… не Марусей, не Марией, а именно, хрен знает почему, Марысей, и сел с ней в обнимку на диван, ждать папу с работы. Долго ждать не пришлось. Открылась дверь, папа вошёл в коридор и сразу же чихнул два раза.

– Таааак! – протянул он, что не предполагало ничего хорошего.

Кошка, все это время мирно спавшая рядом со мной, тут же проснулась, стекла с дивана, выгнула дугой спину, потом вытянулась струной, присев на задние лапы, и всё это на виду у потерявшего, от такой наглости, дар речи отца. Заурчала всеми своими моторчиками и, подойдя к папе, стала тереться о его ноги. О ноги вожака стаи. Мама вышла из кухни с немым вопросом – Почему воцарилась тишина? Отец какое-то время молчал, глядя на этот подхалимаж, и вынес вердикт:

– Вот зараза! Ладно, оставайся, раз ты такая…

Марыся тут же прекратила урчать и королевой отправилась на кухню к своей миске. Вожак дал согласие.

К тринадцати годам я вытянулся ещё больше и, может быть, из-за этого уже не казался таким уж толстым, но все равно был крупнее моих сверстников. Особенно потешался надо мной наш сосед по лестничной клетке, слева. Чем он зарабатывал на жизнь, мы не знали, но его жена была вечно беременная большая женщина, а он всегда в джинсах «Вранглер», которые стоили, как зарплата среднего инженера, и на мотоцикле «Ява», что тоже было зачетно! Еще у них был «Запорожец» от дедушки, но этот чихающий и ревущий кандидат на свалку скорее был позором семьи, в котором хранили всякий хлам, хотя иногда его использовали по назначению. Сосед, Тофик, так его звали, был меломаном и имел дома по тем временам акустическую систему, какую можно было увидеть только по телевизору в доме у какого-нибудь загнивающего капиталиста. Бобинный магнитофон Hi-end класса, проигрыватель пластинок (мама дорогая) «Панасоник», усилок, отрада моих снов ЭКВАЛАЙЗЕР, от данного слова я покрывался мурашками, и четыре, в метр высотой, колонки. Как же все это мигало, крутилось и звучало!!! А ещё светомузыка на всю стену. Не хочу ничего, пустите к Тофику! И все это чудо техники размещалось в отдельной комнате хрущевской пятиэтажки. В другой комнате жила его семья. Он, беременная жена, два сына двух и пяти лет, дочь семи лет и брат хиппи, обитающий на кухне. Тофик снабжал меня фирменными пластинками по три рубля штука и давал возможность перезаписать модные группы на магнитофонную плёнку за чай с арахисовым тортом по рубль тридцать. Торгаш был Тофик. А ещё у них была дача. На берегу Каспия, в Мардакянах. Ага, в тех самых, где Есенин написал свой цикл стихов, думая, что он в Персии. А дача находилась в получасе ходьбы от музея поэта. И двадцати минутах от моря. Шла первая неделя каникул, все мои друзья разъехались по своим дачам, а у нас дачи не было, и я, изнывая от тоски, одиноко слонялся целыми днями по двору или валялся перед телевизором. Маме было жалко на меня смотреть. А тут к нам в гости зашла беременная жена Тофика, Татьяна. Женщины пошептались на кухне, а после ухода соседки мама вошла в мою комнату и сообщила:

– Собирайся, поедем на недельку на дачу к Тане с Тофиком.

Я, не веря своим локаторами, посмотрел на маму:

– С Марысей?

– Ну, а куда же ее девать? С Марысей.

Папе идея не очень понравилась. Он-то не мог поехать с нами. До отпуска было еще два месяца. Они с мамой договорились, что он приедет на выходные. А до этого мы будем за него купаться и загорать до седьмого пота, а он – работать за нас до одури. На следующий день, упаковав весь пляжный арсенал в рюкзак и Марысю в спортивную сумку, мы в полном составе, включая брата-хиппи, замариновались в «Запорожец» и отправились на дачу в есенинскую Персию. На улице было плюс 34, в машине – четыре ребенка, плюс двое взрослых, плюс беременная женщина, плюс брат-хиппи и плюс 43, минус комфорт, кондиционер и чистый воздух. Открытые настежь окна не спасали ситуацию. Водители немногочисленных авто, давясь со смеху, обгоняли нас или ехали навстречу, сочувственно сигналя и мигая фарами. Гаишники весело махали нам полосатыми палочками, чтобы мы скорее проезжали, или демонстративно отворачивались. Ну, что с нас возьмешь? И вот, всего каких-то три часа, и мы у цели нашего путешествия. Припарковавшись у двухметрового бетонного забора, старенький автомобиль отдал своему богу душу и затих уже навсегда.

– Ну, наконец-то отмучился! – сказал брат-хиппи, захлопывая ногой покосившуюся дверь почившего авто.

Через калитку в глухой стене мы вошли под арку метра два шириной, густо поросшую виноградом, так что только редкие лучи палящего солнца проникали сюда, чтобы устроить кадриль с танцующими пылинками. Пройдя виноградным коридором метра четыре по каменным плитам, хрустящим мелким песком, мы вышли на открытое пространство дачного участка. Шесть соток? Тут их было три раза по шесть. В середине бассейн. Бетонный квадрат пять на пять. В дальнем правом углу двухэтажная бетонная дача с окнами-бойницами в белых плавающих занавесках и с балконом-верандой на втором этаже, покрытой навесом из одичавшего винограда и плюща. В левом углу единственное деревянное строение – сарай. Все остальное пространство было засыпано песком и засажено рядами виноградных лоз, подвязанных на нотном стане проволоки, натянутой, опять же, между бетонными столбиками. Можно было заподозрить Тофика в том, что он подпольный железобетонный магнат или участок стоит на цементном месторождении, а может быть, просто свистнул состав бетона, столько его тут было. В итоге получалось засилье трех цветов. Зеленого виноградного, растущего из желтого песочного, окруженного бункерно-серым. Одна-единственная дорожка из розового камня шла от ворот через бассейн к дому. Но ее было так мало, что она не в счет. Еще невысокий сарай в углу, почерневший от загара, но и он не в счет. Еле проглядывал через стену виноградной лозы.

Мы гуськом двинулись по дорожке к дому. Все, кто смог выбраться из погибшего «Запорожца». Таня-гусыня с выводком троих детишек, хиппи, навьюченный всеми сумками и рюкзаками, что были в машине, я с охрипшей от бесконечного мяуканья Марысей, и замыкал колонну Тофик с двухкассетным магнитофоном-приемником «Sharp».

По полуметровым в ширину плитам идти было неудобно. Я решил сбросить сандалии, сойти с дорожки и обогнать всех по песку, чтобы дать воды вконец замученному поездкой животному. В следующую секунду меня настигла кара.

– Ай-ай! Мама…

Песок жег огнем. Он был раскален на солнце. Я потом узнал, что в песке после полудня можно запечь вкрутую куриное яйцо. Мои ступни тут же стали красными, как пухленькие раки. Тофик прорвался заливистым смехом.

– А толстеньким домашним мальчикам лучше ходить по дорожке! Будут целее ножки!

Мама обернулась.

– Сережа, ну что же ты…

Я запрыгнул опять на дорожку, превозмогая боль, и, глотая соль обиды, пошел в общем строю.

Вход в дом прятался под балконом. Тут всегда была тень. Площадка перед домом тоже была вымощена плитами, которые дышали блаженной прохладой. Какое счастье было ступить на эти плиты босыми обожженными ступнями. Здесь находился плетенный из лозы мебельный гарнитур, столик с тремя креслами. Тут же из стены дома торчал кран, к которому крепился скрученный удавом шланг для полива. Дети рассыпались по дому. Хиппи с вещами ушел за угол. Тофик расположился со своим магнитофоном в кресле у столика. Заботливая тетя Таня усадила меня на свободное место. Мама стала осматривать мои пылающие ноги. Тетя Таня повернула рычаг крана. В животе резиновой змеи заурчало, и из металлического горла вырвалась на волю голубая живая вода.

– Ну-ка, давай промоем водичкой…

В первый момент мне показалось, что ноги окатили кипятком, я вздрогнул, но через секунду я понял, вода была ледяной.

– Очень холодная, да? – спросила тетя Таня.

Мама стала осторожно смывать песок со ступней. Тофик прервал процесс установки батареек в свой блестящий сталью «Sharp».

– Это из скважины. Сто тридцать метров. Чистейшая. Пить можно. Да что вы с ним носитесь, он же мужик. Подумаешь…

Его жена метнула в него молнию гнева. Тофик в ответ прыснул смехом и вернулся к своему пластиковому другу.

Мама достала из сумки полотенце.

– Полегчало?

– Да, мамочка… Спасибо, теть Тань!

– Ничего страшного. Это дело привычки… А ваша-то кошка….

И хозяйка кивнула в сторону. Я обернулся. Марыся, выбравшись из спортивной сумки, жадно лакала искрящуюся радугой воду из образовавшейся на плитах лужи. А там, где начинался песок, путь воды резко обрывался, будто ее вообще не существовало в природе. Жажда песка на солнце была неимоверна. Он впитывал все до капли, не оставляя следа.

Марыся напилась воды и пошла обнюхивать предметы и растения, вздрагивая от каждого шороха и движения, приседая на задние лапы и прижимая уши. Тофик специально несколько раз топнул ногой, напугав и без того измученное животное.