Kitabı oxu: «Долгожданное прошлое»

С. Г. Замятин

Şrift:

www.superizdatelstvo.ru

Прикосновение

Первой, с кем я познакомился в этом дворе, была немецкая овчарка.

Собака бегала за забором соседнего дома, разнюхивая и выкапывая лапами ямки. Выгребала из них старые кости, но не грызла их, а, обнюхав, подталкивала носом обратно в ямку и небрежно задними лапами забрасывала мягкой рыхлой землёй.

Я оглянулся – не далеко ли я отошёл от нашей половины дома, где мы поселились – и подошёл к забору.

Овчарка подбежала и, наклонив голову, внимательно рассматривала меня.

Я присел на корточки и просунул в щель палец. Собака игриво отпрыгнула назад и чихнула. Потом осторожно подошла и лизнула палец.

– Она может откусить палец, – раздался за моей спиной голос девочки, – она очень злая!

Девочка была старше меня и уже ходила в школу. У неё были красивые большие глаза и чёрные вьющиеся волосы.

– Я Поля, – по-хозяйски произнесла она. – А ты новенький?

Я в ответ кивнул.

– Я знаю, вы вчера приехали. У тебя есть папа и мама и две сестры. Верно?

– Верно.

– Ладно. – Она выставила ладошку перед собой. – Хочешь пойти со мной на похороны?

– На какие похороны? Кто-то умер?

– Я не знаю кто, но знаю, что это архимандрит. Так говорили. Сегодня в соборе его хоронят. Пойдём смотреть?

– А это далеко?

– Совсем рядом, на соседней улице.

– Я пойду, если моя сестра Надя пойдёт, – не решался я.

– Она пойдёт. Я с ней уже договорилась.

…Столько слив я не видел никогда в жизни.

Два дерева росли напротив нашего входа. Под деревом стояла старая оцинкованная ванна, и чёрные сливы падали и падали в неё с глухим стуком прямо на глазах.

Сливы забирала тётя Саша и приносила нам в красивой корзинке.

Остальные, которые не попадали в ванну, собирала лопатой какая-то женщина и уносила к себе, для свиней, куда-то в глубину двора. Один раз я издалека видел, как они едят: подталкивая пятачком груду слив, они набирали их в пасть и, хлюпая, резко сжимали челюсти так, что косточки разлетались в стороны. Мне казалось, гораздо удобнее кушать шелковицу – в ней нет косточек и её можно с удовольствием посасывать.

Поля дружила с тётей Сашей потому, что тётя Саша тоже любила Полю и водила её к себе домой и показывала маленькие соломенные шляпки, которые она плела на продажу.

Шляпки были совсем маленькие, даже для ребёнка, и Поля говорила, что они для кукол.

У тёти Саши было много работы. Она всё время трудилась и лишь изредка выходила во двор и садилась на скамейку, которая стояла вдоль стены дома, и курила длинную папиросу.

– У нас живут ещё Вовка и Лида, – говорила Поля, – Вовка уехал к матери на лето, а Лидка обиделась на меня и не выходит.

– А ты читать умеешь? – спросила однажды меня Поля.

– Умею.

– В этом году в школу пойдёшь?

– В этом – нет. На следующий год.

– А я во второй уже пойду, – похвасталась она, – учительница меня только ненавидит. Оценки мне снижает. Такая дура эта Вера Николаевна! Она тут через дорогу живёт. Ты её ещё увидишь. Она виноград у тёти Саши покупает.

Мимо нас шаркающей походкой, припадая на одну ногу, прошёл худощавый пожилой человек. Левую свою согнутую руку он придерживал правой рукой.

– Смотри, – сказала Поля, показывая на него пальцем, – это инвалид. Фи, какой противный! Он вон в там живёт, – она показала на дом напротив того, где жила знакомая мне собака.

«Вжик-вжик» – насвистывала ручная пила.

– Бежим туда, – потянула меня за собой Поля, – там дядя Лёша шелковицу пилит. Гараж будет строить для мотоцикла.

Шелковица занимала всё пространство в углу двора.

Густая крона её возвышалась над всеми домами и постройками и раскинулась от сарая до глухой стены соседнего дома.

Созревшие сладкие ягоды, которые она сбрасывала, завалили весь двор и противно хлюпали под ногами, оставляя большие чернильные кляксы.

– Смотри, – шепнула Поля, – инвалид из дома вышел, пойдём к нему.

– Зачем?

– Зачем? Надо! В яичницу ему плевать будем. Мы всегда так делаем!

Я остановился, соображая, зачем это надо делать.

– Что, струсил? – Поля прищурила глаза и выжидающе смотрела на меня.

– Нет, не струсил.

– Тогда пойдём. Быстро, пока он в палисаднике копается!

Мы вбежали на крыльцо и взошли на веранду.

Лёгкий ветерок шевелил занавески на окнах.

Шмели и мухи пытались пробиться через марлевый полог, закрывающий вход на веранду. На полу, на примусе стояла алюминиевая сковородка, где жарилась яичница.

Аппетитный запах яичницы смешивался со знакомым запахом керосина.

– Тьфу! – подошла и плюнула в сковородку Поля. – Теперь ты!

Я наклонился над сковородой.

Вокруг трёх жёлтых кружков, по подгорающей кромке белка плыли пузырьки подсолнечного масла. Догоняя друг друга, они сливались в один большой пузырь, который с шипением лопался и разлетался на маленькие горячие брызги.

– Ну, давай плюй, – подталкивала меня Поля, – трус!

Я выпрямился и попятился назад.

За окном из палисадника вдоль веранды двигалась кепка. Она то слегка поднималась, то опускалась в такт прихрамывающей походке инвалида.

– Атас! – крикнула Поля, и мы выскочили во двор.

«Вжик-вжик» – работала пила.

Дядя Лёша и несколько соседей, меняясь по очереди, спиливали столетнюю шелковицу.

– Разойдись! – скомандовал дядя Лёша.

Дерево заскрипело, затрещало и с коротким жалобным стоном и грохотом рухнуло на бетон.

Смолкла играющая вдали гармонь. Залаяли во дворах собаки.

Инвалид неловко отпрыгнул назад и, придерживая культю левой руки правой, втянул голову в плечи.

– Не дрейфь, дядя Коля! – ободрил его под общий смех дядя Лёша.

– Берлин уже взяли, не боись! – загоготали мужики.

Ягоды, подпрыгивая, покатились по двору, проталкивая друг друга в щель забора, на улицу.

– Ура! – негромко закричали соседи. – Теперь места достаточно для твоего мотоцикла с коляской. Поставишь запросто. А от этой шелковицы только одна грязь!

– Здоровая какая, – сказал дядя Лёша, снимая рукавицы, – сердцевина крепкая ещё… на дрова пойдёт!

Вера Николаевна появилась в нашем дворе, когда пришла за виноградом. Она сразу подружилась с моей сестрой, взяла её за руку и сказала, что в первом классе Надя будет учиться у неё.

Они так и гуляли всё время – вместе.

Однажды Вера Николаевна увела Надю в город и они долго не приходили.

Они стояли перед нами, взявшись за руки.

– Ой, – всплеснула руками мама, – Надя, а где же твоя коса?!

Сияющая от счастья Вера Николаевна смотрела на Надю, а Надя наклоняла голову и поворачивала её из стороны в сторону, давая маме рассмотреть стрижку.

– Надька, – заплакала мама, – какая же ты у меня красивая!

– Таисия Владимировна, – улыбалась Вера Николаевна, – отдайте мне Надю! Зачем вам трое детей?

Лида пришла к нам, когда мы с Полей сидели на скамеечке и ждали, когда выйдет тётя Саша и покажет новые шляпки.

Лида была совсем рыжей девочкой.

И волосы были тоже рыжие. Она была очень энергичной, как говорила мама, и даже ходила немного вприпрыжку. Сначала она делала едва заметное движение вперёд головой, как бы давая телу команду двигаться, а следом уже делала шаг.

– Сегодня вечером надо на реку сходить, – сказала она, присаживаясь рядом.

– Купаться?

– Сначала лягушек наловим, а потом искупаемся. Сегодня утром Вовка приехал. Ночью они с отцом сома ловить идут, надо ему лягушек приготовить.

– Я Надю с собой возьму. Мама мне не разрешает одному на реку идти.

В том месте Кубань делала поворот и уходила куда-то дальше, за горизонт. И я не мог разглядеть, что было там, за изгибом её русла, но смутно понимал – там кроется нечто большое, неизведанное, что отчасти может поглотить река. А может и вынести на берег, обнажить и оставить нам напоминанием, к чему мы так старательно или нежно прикоснулись, но не сумели вовремя сохранить.

Девочки прыгали и брызгались мутной от глинистого дна водой.

Я обсыхал, сидя на берегу под кривой низкорослой ветлой.

Панорамный обзор мне немного закрывал вьющийся по стене дома виноград.

Дом стоял на самом берегу, и его белая стена представлялась мне холстом художника, на котором он нарисовал спелые гроздья, этот домик и реку, уходящую вдаль.

От дуновения летнего ветерка виноградный листок смещался в сторону, открывая небольшое окошко между двумя стеблями лозы, через которое была видна часть реки – совсем как море без берегов, и катер, который плыл по течению.

Листок занимал прежнее положение, и катер исчезал.

Я беспокоился, что он затонул, но ветер отодвигал листок снова, и я опять видел катер, уплывающий из поля зрения.

Мы уехали в октябре. Перед нашим отъездом я решил попрощаться с собакой.

Калитка была открыта, и я вошёл во двор дома.

Собака сидела на крыльце и внимательно смотрела на меня.

Я сделал ещё шаг, она сорвалась с места и прыгнула на меня. Ударила меня лапами в грудь, и я упал на спину. Овчарка зарычала, брызгая слюной, и укусила меня за щёку. На крик из дома выскочила хозяйка:

– Дунай, фу! – закричала она. – Ко мне, Дунай!

Дунай оттолкнулся от моей груди и подбежал к хозяйке.

– Как же мы теперь поедем? – плакала мама, вытирая мне кровь. – Посмотри, отец, он ему щёку прокусил! Вон, твоя сестра Нина сидит дома, книжки читает. У нас поезд через два часа! А если пёс с бешенством?! Что же делать?

– Сдаём билеты! – решил отец. – С проводниками я договорюсь! Машина из части уже пришла. Давайте грузиться!

Следующий поезд уходил через несколько часов. За это время мы заехали в госпиталь, где меня осмотрел врач и мне сделали первый укол.

– Наденька! – кричала Вера Николаевна вдогонку, провожая нас. – Ты напиши мне на адрес школы! Хоть одно письмо напиши! Наденька, напиши!

– Ла-дна-а! – еле слышным эхом отзывалась улица Чапаева.

Мы выходили на каждой станции и шли или ехали в местный медпункт, где мне делали уколы в живот.

Ждали другой поезд и ехали до следующей остановки.

Повторить этот путь и проехать ещё раз в кузове грузовой машины, отталкивая ногами перекатывающиеся арбузы, и что-то изменить не представляется возможным.

Но можно услышать глухой стук падающих чёрных слив; шипение глазуньи на сковороде; шарканье старых сандалий по бетонной дорожке; позвякивание цепи с кованым крюком, на которой держат дворовых собак, на плече у Вовки, когда он уходил с отцом на рыбалку; гудение толпы верующих у входа в собор на прощании с архимандритом – он лежал в гробу на высоком крыльце, его лик почему-то был прикрыт маской из чёрного бархата, усеянной драгоценными камнями и бриллиантами; далёкий звук мотора уходящего по реке катера, и вздохи тёплого ветра, и неуверенно пытающийся оторваться от стебелька виноградный листок, чтобы я смог потом заново ощутить всё это и увидеть.

Только обращаться с этим видением надо осторожно, потому что скоро оно может исчезнуть.

Теперь уже навсегда.

Путешествие в Тревизо

Из далёкого эфира, из старенькой радиолы, прерываемая помехами – то отдаляясь, уплывая под порывами шумящего и булькающего ветра, то приближаясь, становясь почти видимой, осязаемой и наполняя моё сердце томлением и мечтой о пока неизвестной мне любви, – лилась мелодия песни.

Теперь я знаю, что она впервые прозвучала в Сан-Ремо, на фестивале итальянской песни.

А тогда, когда неспокойная юношеская душа искала в этом мире приют и понимание, жаждала покоя и одновременно стремилась во что бы то ни стало броситься в бурлящий океан любви, – именно эта песня заставляла сильнее биться сердце и всматриваться в зелёный глазок и шкалу приёмника, зачёсывать набок непокорные волосы, смутно, но почти уверенно представлять себе свою единственную неповторимую любовь.

Она обязательно должна прийти. И голос этой любви будет похож на голос этой невидимой недоступной актрисы, которая издалека наполняет меня подрагивающим где-то в груди и животе непонятным чувством: то ли оно отрава, то ли оно лекарство, но я обязательно выпью его до дна. До последней капли! И будь что будет! И мне казалось, что если я найду в этом мире или за манящей шкалой приёмника пусть нечто мерцающее, нематериальное, но своё, которое называется «любовь», я непременно буду счастлив!

«Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!»

И когда, уставшего от обыденности, это чувство вновь охватывало меня, я уходил на веранду, становился на колени и привычным движением крутил ручку настройки в надежде услышать эту мелодию, и она всегда появлялась. Её передавали часто. Я находил её всегда, когда где-то в шумящей листве деревьев, смехе девчонок, наступающем сумраке осеннего вечера или голубизне высокого летнего неба я представлял свою любовь.

«Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!»

Кроме меня был ещё один человек, который твёрдо был уверен в непререкаемом первенстве музыкальных итальянцев.

Это был наш учитель пения Генрих Августович.

Могу вспоминать об этом только с самыми противоположными чувствами. Стыд и злость охватывают меня. Жалость и восхищение. Покаяние и непонимание.

Откуда к нам пришёл этот человек и куда он исчез – неизвестно.

Он вошёл в класс танцующей походкой, делая плавные движения руками, как будто слегка дирижируя самому себе и напевая про себя какую-то мелодию. Он проплыл к доске и сразу стал чертить нотный стан, диезы и бемоли, что-то объясняя нам. Может быть, ему сообщили, что наш седьмой класс самый последний по успеваемости и установить с нами контакт очень трудно, а может быть, он, не знакомясь с каждым, просто хотел научить нас музыке.

Генрих Августович был из прибалтийских немцев и имел своеобразный выговор. «В-ы-хо-д-и-л-а на бьерег Катьюша…» – подбадривал он нас, кивая головой в такт. Некоторые подхватывали песню. Но в основном все были заняты своими делами. Сквозь откровенный гвалт и шум Генрих Августович напоминал мне рыбу: он стоял у доски и рисовал ноты, через шум и смех виден был только открывающийся рот. Он что-то рассказывал, рисуя, потом оглядывался на нас, на секунду замолкая и прислушиваясь – не последует ли возражений? Потом, убедившись, что никто не возражает, он кивал и продолжал рассказ.

Первое его появление в классе вызвало взрыв смеха.

Как и положено маэстро, он был одет во фрак. Седые волосы до плеч придавали ему особую артистичность. Он не мог усидеть за столом и всегда прохаживался от окна к школьной доске. Иногда прохаживался по проходам между партами, но никогда не доходил до последних парт, где сидели второгодники. Он делал несколько шагов, напевая и заглядывая налево и направо в нотные тетради учеников, потом, дойдя до середины прохода, останавливался, поднимая вверх дирижёрскую палочку, всматривался в лица второгодников и, делая плавный разворот с небольшим пируэтом ногой и помогая себе вращением палочки, возвращался назад.

Но первое же удачное па принесло ему незаслуженную славу. Как только он повернулся к классу спиной, все увидели предательски торчавший из шва на плече клок ваты.

Порвал он фрак только сейчас или он такой был всегда – уже никого не интересовало.

– Ля-а-а! – пел он, приставив камертон к уху. Он ударял им по столу, приглашая нас прислушаться.

Удивительное свойство чистой ноты – среди шума, где и сидевшие-то рядом с трудом могли расслышать друг друга, звук камертона звенел, струился поверх наших голосов, совсем на другом уровне познания жизни, призывая нас к порядку.

Заводилой беспорядков был второгодник Валера. Однажды, когда мы встали для исполнения песни хором и Генрих Августович подошёл к Валере, чтобы послушать, как он поёт, Валера начал выдавать вместо слов отборный мат. И как ни странно, Генрих Августович стоял и слушал, довольно улыбаясь, потом отошёл, давая ему знак, чтобы продолжал.

И всё это происходило в эпоху развитого социализма.

«Тутти! – загребал он руками воздух. – Тутти! Все вместе!»

Хулиганским фантазиям Валеры не было предела. На одном из уроков он поджёг шнурок от ботинка, слегка притушил его и повесил за радиатор.

Генрих Августович стал принюхиваться.

– У нас что-то горит, Генрих Августович! – сказал, вращая головой, Валера.

– Дети, выходите в коридор. Я сейчас вызову пожарную машину!

Поняв, что дело приобретает серьёзный оборот, Валера сорвался с места:

– Я сейчас намочу тряпку и потушу эту паутину!

«Sul mare luccica l’astro d’argento…» – писал на доске Генрих Августович.

– Не обижайтесь, – говорил нам Генрих Августович, – но на первом месте итальянские песни. А потом, на втором, – ваши, русские! – потряхивал он кулаком.

Он проработал в школе одну четверть, а потом исчез, вероятнее всего, опять спустился в оркестровую яму, в привычную ему атмосферу гармонии, где он мог спрятать свою безобидность и незащищённость за грохотом барабана или, сглотнув слёзы, поплакать в душе вместе со скрипкой, исполняя одну из арий из оперы Пуччини.

Исчезла из эфира и моя любимая песня. Зелёный индикатор настройки приёмника погас, и я вместе с ним исчез на тридцать пять лет. Я осторожно отодвинул покрытый пылью бордовый занавес и шагнул за сцену.

Желания мои, которые раньше исполнялись, спустя непродолжительное время стали обманывать меня и не сбываться, а иногда за бытовой рутиной и изматывающей работой я и сам забывал то, что я загадал для себя когда-то. Мне казалось, что я нахожусь в лёгком летаргическом сне, что, как сомнамбула, я что-то делаю, с кем-то разговариваю, но моё настоящее не здесь и сейчас, а будущее определено, и его ровный туманный слой, в который мне придётся скоро войти, так же отдаляется от меня, как и мой возраст, – достаточно мне сделать шаг ему навстречу, и оно, это будущее, отодвигается на такую же дистанцию, на какую я вздумал приблизиться к нему.

Я воспринимал как должное, не рассматривая как комплимент обращение ко мне «Молодой человек!» незнакомых мне людей.

Я очнулся в гостинице в Тревизо, где мы отдыхали с женой.

Поздно вечером я включал телевизор. Как и везде в Европе, эфир был заполнен ток-шоу, агрессивной музыкой рока и американскими певцами. На Rai 1 на экране показалась бегущая строка:

«…телестудия… концерт легендарной Джильолы… прямой эфир… билеты…»

– Если уж ты так хочешь испортить мне отпуск, – сказала супруга, – тогда поедем. Не забывай, что в Риме мы уже были!

…Я никогда и никому из артистов не дарил цветы. Мне всегда очень хотелось это сделать, но я стеснялся. Мне казалось, что, когда я буду идти по проходу между креслами к сцене, все будут смотреть мне в спину, и от этого я могу споткнуться или даже упасть на красную ковровую дорожку, и зрители будут смеяться.

Но я помню исключение. В седьмом классе было организовано посещение в Академию наук на творческий вечер одного чтеца. Он читал Маяковского. Заканчивал он программу чтением отрывков из комедии «Клоп»:

«Бюстгальтер на меху! – кричал он, воздевая руки к небу. – Бюстгальтер на меху».

После этих пугающих меня слов учительница сунула мне в руки несколько красных гвоздик и подтолкнула в проход. Из-за громовых аплодисментов не чувствуя собственных шагов, я подошёл к рампе, встал на цыпочки и протянул артисту цветы.

И вот я снова оказался у старенькой радиолы на веранде. Теперь Джильола пела не только о своей любви, но и о моей.

Она пела о том, что было, и она знала, что это всё было с каждым из нас, как в песне.

На последних словах голос Джильолы задрожал, пряча слёзы, она опустила голову, и я снова услышал мои заветные слова: «Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!»

И как будто со стороны я вижу идущего к сцене юношу – он поднялся с моего кресла и с большой корзиной цветов уверенной поступью подошёл к певице.

«Браво, брависсимо!» – кричали ей из зала.

Она привлекла меня к себе. Мы посмотрели друг другу в глаза и она обняла меня, прижимаясь подбородком к моему плечу, легонько прикасаясь раскрытой ладонью к моей спине.

Среди оркестрантов я увидел Генриха Августовича.

Он сидел во втором ряду, рядом с первой скрипкой. Он узнал меня и улыбался мне, слегка покачивая головой.

Мог ли я раньше, тогда, в восьмом классе, представить себе, что когда-нибудь мы встретимся в Риме – учитель пения Генрих Августович, легенда итальянской эстрады и моя юношеская мечта, которая нисколько не постарела или не давала мне стареть.

Мы уехали ночным поездом: Рим – Венеция – Тревизо – Триест.

Я лежал в кровати в номере, держал в руках зеркало и рассматривал своё тело.

Я обнаружил, что кожа на руках и животе начинала сморщиваться и шелушиться, на ней образовались маленькие треугольные островки. Волосы мои истончились и стали совсем седыми.

Щёки мои покрыла сеть глубоких морщин. Кожа под подбородком обвисла. На когда-то карих глазах образовался белёсый полукруг, медленно и уверенно пожиравший радужную оболочку глаз.

Когда всё это произошло? Я часто подходил к зеркалу, но не замечал таких резких перемен в своей внешности.

Я отмечал много других изменений в своём теле за сорок лет – с тех пор, как я, вихрастый юноша, прислоняясь щекой к радиоприёмнику, молил Бога послать мне любимую:

«Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!»

Взволнованный долгим отсутствием Наташи, я поспешил в ванную комнату.

Двери оказались не закрытыми на замок, и я повернул ручку. Жена стояла обнажённой и рассматривала себя в зеркале. Она трогала свою грудь.

Капельки воды ещё стекали по груди, оставляя на ней неровные светлые бороздки. Она повернулась ко мне:

– Почему она тебе нравится? Я ведь моложе неё, правда?

Она немного помолчала и добавила, закутываясь в полотенце:

– Я всё понимаю. Ты любишь свою мечту!

Я обнял её. И ещё мне захотелось заключить в объятия Генриха Августовича.

Прижаться по-отечески к его сюртуку, усыпанному белой кошачьей шерстью, и попросить прощения. За всё, за всё…

В чём даже и не был виноват.