Kitabı oxu: «Гроб Энди и Лейли»
Серия «Ветка сакуры»
© Синекдоха, 2025
© Александр С., илл., 2025
© ООО «Издательство Родина», 2025
Глава 1
Алые цветы
Позади них горела клумба.
Не в буквальном смысле – цветы просто были слишком красными. Слишком живыми. Алые, как порезанный палец, как губы, раскрашенные маминой помадой, как что-то, что не должно расти у школьного двора с облупленным фасадом.
В остальном день был почти обычным. Почти – если бы не разговор.
– Просто поговоришь с ней, – сказала Эшли, понизив голос до доверительного шепота, который всегда предшествовал беде.
– Поговорю, – вяло кивнул Эндрю, глядя на свою кроссовку.
– Только скажи, чтобы она держалась подальше. Без этого – ну, без всего. Ты же знаешь, как она на тебя смотрит.
Он знал. Он знал это так же, как знал, что если сейчас повернётся, то увидит, как ветер едва трогает красные лепестки. Как будто даже ветер стесняется касаться этих цветов.
Но он не повернулся.
– Ты же не хочешь, чтобы кто-то влезал? Между нами.
– Нет, – сказал он. Почти искренне.
– Вот и всё. Это не жестоко. Это… защита.
Эшли любила слова, которыми можно оправдать что угодно. Она произносила их с удовольствием, как будто пробовала на вкус.
Сейчас на вкус были слова о семье. О долге. О верности.
– Эндрю, настоящий герой не всегда бьёт драконов. Иногда он просто… делает нужное. Защищает.
Она посмотрела на него, прищурившись. – Особенно – свою сестру.
Он снова кивнул. Он всегда кивал так – чуть-чуть, будто бы не соглашаясь, а уступая миру.
Ветер усилился. Алые цветы зашевелились. Один лепесток оторвался и полетел вниз, к асфальту, где оставил крошечный, едва заметный след, как поцелуй.
– Мы не будем делать ничего страшного, – добавила она уже весело. – Просто напугаем её. Ты позовёшь её. Она придёт. А дальше… ну, я уже что-нибудь придумаю.
Эндрю знал, что «что-нибудь» Эшли – это всегда нечто определённое. Просто она никогда не говорила заранее.
Он мог бы отказаться. Сказать: «Нет, Эшли. Это глупо, это нехорошо, это…»
Но он не сказал.
Солнце било в спину. Где-то за школой кричали дети. Кто-то дёргал за решётку ограды. Всё было как всегда.
Кроме этих цветов.
Цветы были чужие.
Цветы будто знали.
– Ты со мной? – спросила Эшли, подавая ему руку.
Он посмотрел на неё, потом – на свою руку. Маленькую, но с ногтями, обгрызенными почти до крови. Он сжал пальцы. Потом раскрыл.
– Я с тобой, – сказал он.
И это был не просто ответ.
Это было согласие.
Это было первый шаг.
А лепестки падали. Один за другим. Как будто считали.
В ту ночь Эндрю не спал. Не потому что боялся – он ещё не осознавал страх как нечто оформленное, как чувство с именем и назначением. Он просто… не хотел спать. Сон казался чем-то неудобным, чем-то неуместным. Как будто, если он уснёт, что-то произойдёт за его спиной, и он проснётся в мире, где уже не будет возврата.
Он лежал, смотрел в потолок, потом в телевизор, потом в пустой стакан.
Он повторял себе: «С ней ничего не случится. Мы просто напугаем её. Просто чуть-чуть. Просто чтобы знала своё место. Просто чтобы не лезла».
Он повторял это, как молитву.
Но это была ложь.
Он врал себе и знал, что врёт.
Эшли никогда не делала ничего «чуть-чуть». И он это знал. Но продолжал притворяться.
И ел.
На кухне – свет, липкий от жира абажур, открытый холодильник, слегка потрескивающий, и пустая тарелка, в которой недавно были наггетсы. Он пил лимонад прямо из бутылки, ловя себя на том, что шипение в горле приятно отвлекает от мыслей.
Если есть – значит, ты жив.
Если жуёшь – значит, ты занят.
Если жуёшь – ты не должен думать.
Он заедал лимонад шоколадом. Потом – белым хлебом, смазанным консервированной тушёнкой и скомканным пополам, как сэндвич. Потом – корнишонами, один за другим, пока не начало подташнивать.
Майонез прямо из банки. Один глоток. Стыдно – но он всё равно сделал.
Морщился, запивал. Ел ещё.
Он ел, как будто это был ритуал изгнания.
Из комнаты доносились голоса. Трескучая озвучка. Жестокий аниме-смех.
– Ха-ха-ха! Ты ничтожество! – закричала девочка с экрана.
– Пожалуйста, не надо! – захныкал мальчик.
Звук был слишком громким.
Эшли не убавляла. Она смотрела и ела печенье.
Крошки рассыпались по её животу, на подушку, на простыню. Она лежала на боку, глаза полузакрыты, но экран всё ещё пульсировал светом на её лице.
Эшли обожала сцены унижения.
Она говорила, что в них есть правда. Правда – и комедия.
Если человеку смешно, значит, он ещё жив.
Эндрю вернулся в гостиную, сел на край дивана.
Он держал в руке сырную палочку. Она потела. Его пальцы были жирными, как будто он только что копался в пакете с мясом.
Он глянул на сестру. Та дремала с приоткрытым ртом, на щеке – отпечаток от собственных пальцев.
Он переключил канал. Тихо. Почти беззвучно.
Конспирологическое шоу: человек в дешёвом костюме рассказывает про эксперименты на людях.
Переключил.
Фильм ужасов: женщина с вырезанными глазами ползёт по полу, зовёт кого-то.
Переключил.
Супружеская драма: мужчина орёт на жену за пересоленный суп. Она плачет и кидает в него тарелку.
Он остановился.
Суп, ор. Тарелка.
Он жевал. Он жевал, как будто ел не еду, а звук ссоры.
Как будто это был способ справиться с тем, что завтра он позовёт Нину на завод.
Он ел, как будто пытался удержать во рту другой вкус – не слов Эшли, не взгляда Нины, не своей тишины, когда надо было сказать «нет».
Он ел и жевал, и глотал, пока лицо горело, а глаза щипало. Не от слёз – от газировки. Наверное.
Телевизор продолжал говорить. Там снова была ссора.
Жена в кадре дрожала, муж рвал на себе рубашку, как будто хотел быть чудовищем.
Эндрю смотрел.
Он думал: они оба правы.
Часы на кухне тикали.
Прошла полночь. Мать не вернулась – ночная смена. Утром придёт, уставшая и пахнущая чужой кожей – резина, духи, сигареты. Отец… Отец, наверное, в дороге. Или просто не здесь. Он всегда как будто «не здесь», даже если сидел в той же комнате.
Двери их дома были как в сказках – если через них уходишь, тебя вроде как нет, даже если ты в соседней комнате.
Так и жили.
На кухонном столе осталась открытая банка с тунцом.
Рядом – грязная ложка и надкусанный ломоть хлеба.
Пакет с чипсами сполз на пол.
Кружка с остывшим чаем.
Капли жира на столешнице, застывшие в виде карт островов.
Мир Эндрю был устроен из остатков и оберток. Из мусора и отложенных решений.
Он снова пошёл в комнату.
Эшли уже спала. Свернувшись на своей кровати, прижавшись к подушке, как ребёнок. Её волосы были в беспорядке. На подбородке – крошка. Одеяло съехало. Он хотел накрыть её, но не стал.
Он включил телевизор на минимум – лишь чтобы мерцание заполняло тишину.
На экране мужчина плакал в душевой кабине. Потом начал смеяться.
Эндрю лёг, не раздеваясь.
Он смотрел в потолок.
Там ничего не было – ни трещин, ни теней. Просто белый.
Он закрыл глаза.
Он увидел алые цветы.
Те самые. Из школьного двора.
Они росли вокруг завода.
Они росли между ног Нины.
Они росли на ладонях Эшли.
Они росли у него в горле.
Он хотел проснуться – но ведь он не спал.
Он просто ждал.
Завтра он позовёт её. Скажет: «Пошли со мной. Там будет весело».
Он скажет, и она пойдёт.
А потом… потом будет Эшли.
И наконец позволил себе уснуть.
С комком сахара на языке.
…Кофе в турке закипал неравномерно. Он поднимался, шипел, потом оседал.
Эндрю смотрел, как пена слегка выливается через край, и не убирал турку с огня.
Пусть сбежит. Пусть запачкает плиту. Пусть мать потом ворчит. Ему было всё равно. Он хотел только, чтобы кофе был очень крепким.
Таким крепким, чтобы прожечь дырку в животе. Чтобы оставить ожог на сердце.
Он пил.
Одна чашка. Другая. Ещё.
Горечь обжигала язык. Кислота разъедала желудок. Сердце начинало трепетать в груди, как пойманная птица.
Он дрожал. Но не от страха.
Он хотел верить, что это просто кофеин. Просто кофе. Не совесть. Не паника.
Телефон лежал на кухонном столе, старенький, с грязноватым проводом.
Он набрал номер Нины, едва не уронив трубку.
Гудки.
Один. Второй.
На третьем она ответила.
– Привет! – весело. Слишком весело.
– Привет, – сказал он, стараясь звучать бодро.
Он выдавливал из себя улыбку, которую она не могла видеть. Это была ложь для самого себя.
– Слушай, не хочешь погулять сегодня?
– А куда?
– Ну… – он сглотнул. – В парк. К леску. Там, знаешь, у заброшенных зданий. Там интересно.
– А что там делать?
– Приключения, – сказал он. Почти шёпотом.
– Ха! Ну ладно. Звучит весело. Когда?
– В одиннадцать. У остановки.
– Окей!
Щелчок.
Он не положил трубку сразу. Он держал её, как будто сжимая шею. Как будто пытаясь задушить связь.
Он надеялся, что она услышит фальшь. Что она скажет: ты странный сегодня, что-то не так, может, в другой раз?
Он бы согласился. Он бы с радостью согласился.
Но она не услышала.
И теперь было поздно.
В 10:00 Эшли уже бодро вышла из комнаты.
Это само по себе было нарушением порядка мира. Обычно она просыпалась не раньше полудня, особенно в выходные.
Но сегодня – не просто проснулась.
Сегодня вскочила. С сияющим лицом. С блестящими глазами. С дыханием, как у зверя, учуявшего добычу.
– Ну что? Готов? – сказала она. – Не вздумай мяться. Сегодня всё должно быть идеально.
Она хлопнула его по плечу – чуть сильнее, чем нужно. Он чуть не уронил чашку.
– Я умоюсь. Быстро.
И правда – умылась, причесалась, наскоро надела футболку и джинсовую куртку. Хлопнула дверцей шкафа, вытащила рюкзак.
В этот момент она выглядела не как ребёнок и не как подросток.
Она выглядела как командир в походе, как жрица перед ритуалом.
Глаза горели.
Она собрала еду: пачка батончиков, две банки газировки, две банки холодного кофе, одна упаковка чипсов, и ещё – маленький ножик, засунутый в боковой карман. Так, на всякий случай.
Это был не боевой нож. Просто нож для вскрытия упаковок. Но в её руках он всегда выглядел значимее.
Она жевала батончик на ходу, пока надевала ботинки.
– Чего ты мямлишь? Пошли уже. Опоздаем.
Опоздаем куда? – хотел спросить он.
Но не спросил.
Они вышли на улицу. Было солнечно, но не по-весеннему – это был тот холодный свет конца сентября, когда солнце уже не греет, а только подчеркивает ржавчину на трубах, пыль на листьях, пятна на стенах.
Двор был полон мусора и сорванных объявлений. Асфальт трескался, как старая кожа.
Прошёл автобус – поднял волну пыли.
Эшли шла уверенно, с рюкзаком за спиной, держа в руке ещё один батончик, который не спешила доедать.
– А она красивая? – вдруг спросила Эшли, не оборачиваясь.
– Кто?
– Ну, эта… как её. Нина.
Эндрю пожал плечами. Он знал, что Эшли всё равно не поверит в любой ответ.
– Обычная.
– Обычная, – передразнила она с ленцой. – У них всегда «обычные». Пока они не начинают совать свои носы куда не надо.
Она резко повернулась и пошла по узкой тропинке между гаражами. Он молча последовал за ней.
Дорога к леску всегда была немного ритуальной – словно по ней надо было идти молча, чтобы не спугнуть что-то важное.
Слева – забор, на котором когда-то был нарисован граффити-ангел, теперь изуродованный временем и надписями.
Справа – лужи с бензиновой пленкой, где отражались небо и ржавые балки.
Перед ними – промзона, заросшая репейником, и дальше – перелесок.
Здесь всегда пахло железом и чем-то тёплым, органическим.
Запахи, которые не пугают, но напоминают о теле. О его уязвимости.
– Я думала, ты скажешь «нет», – сказала Эшли, когда они подошли к мосту из бетонных плит, ведущему к старому цеху.
– Я почти сказал, – тихо ответил он.
Она посмотрела на него.
– Почти – не считается.
Она улыбнулась. В её улыбке не было ни злобы, ни победы.
Она просто улыбалась, потому что всё шло как надо.
– А если она не придёт? – спросил он.
– Придёт, – отрезала Эшли. – Ты же позвал. Ты для неё хороший. Она не знает, что ты на самом деле мой.
Эндрю опустил глаза.
– Я…
– Ты – мой. – Она сказала это мягко. Почти шепотом. Но в её голосе было что-то, что не подлежало сомнению. Как будто она называла цвет неба или своё имя.
Старый завод стоял в полутьме.
Разбитые окна, ржавая арматура, растущие между плитами берёзки.
Казалось, он дышит. Не как живое существо – как нечто мёртвое, но не окончательно уснувшее.
Они зашли внутрь.
– Там, в ангаре, – показала Эшли. – Большой ящик. Как раз для неё.
Эндрю сглотнул.
Он чувствовал горечь кофе в горле.
Он чувствовал липкие пальцы.
Он чувствовал, что жив.
– Ты всё подготовила? – спросил он.
– Я всегда готова, – ответила она.
Через полчаса придёт Нина.
Через час – ящик захлопнется.
А позже – наступит тишина.
А потом…
Потом она назовёт его по-другому.
Но пока – утро.
И красные цветы остались позади, у школы.
Здесь же – бетон, железо, ржавчина.
И пустой ящик.
Ждущий.
Открытый.
Почти как рот.
Сам город был отвратителен.
Он не был ни трагически-печальным, ни романтически-убогим – он был вульгарно мерзким, как блевота, смешанная с бензином, как чипсы, брошенные в уличную лужу.
Грязь здесь не начиналась и не заканчивалась – она была всюду, как атмосфера, как влажность, как вездесущий грибок. Она впитывалась в обувь, в волосы, в воздух.
Лавочки с дешёвой едой жарили что-то кислое, маслянистое, пересоленное.
Запах варёных сосисок, пережаренных куриных шкурок и гнилых помидоров висел в воздухе, будто чужое дыхание, скопившееся в лёгких города.
Из подворотен тянуло плесенью.
Мусорные баки были полны, а вокруг них – вторые, неофициальные горки из упаковок, клеёнок, кусков серого картона.
Но Эшли не чувствовала ничего.
Ни вони, ни липкости, ни перегара, ни выхлопов, оседающих серым осадком на ресницах.
Для неё всё это было нейтральным фоном, как шелест бумаги.
Она шла по городу, как по собственной комнате – будто бы весь этот бетон, грязь и смог – это продолжение её тела.
В руке у неё – алюминиевая банка с холодным кофе. В другой – шоколадный батончик.
Она пила, жевала, жевала, пила, не останавливаясь, не запинаясь.
Сладкое текло по пальцам, пачкало куртку.
Она лишь облизывала пальцы, не вытирая их.
На губе – след от шоколада. Она не замечала.
Её колени были в свежих и заживших ссадинах.
На одной – чёрно-фиолетовый синяк, затянутый белой коркой. На другой – старая тонкая корка, чуть отслоившаяся по краям.
Кожа на локтях чуть шершавая.
Она двигалась с той странной кошачьей лёгкостью, что бывает у девочек, много дерущихся, но не признающих боли.
Иногда она делала прыжок на бордюр. Иногда шла по узкому бортику вдоль стены, балансируя, как будто это всё ещё игра.
Иногда пинала жестяную банку.
– Смотри, – сказала она вдруг, – похоже, будто улицы вздыхают.
Эндрю молчал.
– Правда, слышишь? Гудит – как будто город вздыхает. Как толстяк, которому душно в рубашке.
Она засмеялась, с набитым ртом.
– Господи, он такой уродливый, этот город. Я его обожаю.
Эндрю плёлся сзади.
Шёл, опустив плечи, чувствуя, как кофейный жар внутри тела перерастает в слабость.
Он не ел.
Он не хотел есть.
От запахов его слегка подташнивало. И не только от еды.
От своей роли.
Он шёл и смотрел на то, как сестра весело чавкает, обходит лужи, прыгает через выбоины.
Она жила моментом – он жевал мысли.
Он пытался понять, где именно он мог бы повернуть назад.
Он искал в себе запоздалое «нет», как ищут в карманах забытые деньги, зная, что там ничего нет.
Старик, продававший сигареты у метро, крикнул им вслед:
– Эй, девочка, ты как будто с войны пришла!
Эшли обернулась, усмехнулась, показала ему средний палец – без злобы, почти весело.
– Так и есть, дед, – крикнула она. – Только ещё не ушла.
Старик что-то буркнул, но она уже повернулась обратно.
В её походке было нечто победное, как у человека, который знает, что весь этот город ей ничего не может сделать.
Её никто здесь не любил, но она шла по улицам, как хозяйка скотобойни, где ей же и работать.
Эндрю не смеялся.
Он чувствовал, как город будто капает на него.
Не дождём, не грязью – а виной.
Он смотрел на витрины с закопчённым стеклом, на лужи с окурками, на облезлые афиши старых фильмов, на треснувший асфальт – и всё казалось ему свидетелем.
Как будто мир наблюдал.
Наблюдал, но не вмешивался.
– А если она расплачется? – спросил он вдруг.
Эшли даже не повернулась.
– И что?
– Просто… – он замялся.
– Пусть плачет. Это полезно.
– Но…
– Хочешь, чтобы я заплакала, Эндрю?
Он замолчал.
– Вот и не лезь со своими соплями.
Она сделала круг по старому фонтану, из которого давно уже не текла вода, лишь валялись пластиковые стаканчики и какой-то мёртвый голубь.
Потом остановилась, отпила кофе, бросила банку в урну – мимо, разумеется, – и обернулась.
– Она не умрёт, если что.
– Ты уверена?
– Нет, – сказала Эшли. – А ты?
Эндрю ничего не ответил.
Потому что вопрос был не о Нине.
Они прошли мимо группы подростков, куривших под магазином. Те окинули их взглядами. Эшли ничего не сказала, но один из парней отвёл глаза.
Эндрю заметил это. И ничего не почувствовал. Ни гордости. Ни облегчения. Только тупую, вязкую тревогу.
Как будто в животе у него что-то ожидало сигнала.
И вот уже показалась остановка.
Там, на краю дороги, с рюкзачком, в тонкой курточке, стояла Нина.
Она махнула им рукой, улыбнулась.
И это было ужасно.
Потому что в этой улыбке было доверие.
Такое, какое не заслуживал никто из них.
Эндрю почувствовал, как в горле застряло что-то тёплое.
Но он улыбнулся в ответ.
И шагнул вперёд.
Эшли – рядом.
Рядом, но уже как будто позади него.
Как тень, у которой собственный свет.
Они сидели на бетонном блоке, похожем на надгробие, только горизонтальном, и слишком широком, чтобы быть предназначенным для одного тела.
Бетон был тёплым от солнца, но не горячим – тёплым, как чужое плечо, к которому прижимаешься не от любви, а просто потому, что иначе холодно.
Эшли развалилась, откинувшись назад, вытянув ноги. На коленке – новая царапина, свежая, аловатая. Она не обращала на неё внимания.
Банки с газировкой – смятые, искорёженные, бросались у ног, как жертвы её завтрака. Обёртки от батончиков блестели в траве, шурша на ветру, как бумажные духи.
– Завтрак чемпиона, – пробормотала она, допивая кофе из жестянки.
– Это не завтрак, – сказал Эндрю.
– А ты кто, диетолог?
Он не ответил. Смотрел в сторону, на молодой лес. Клёны, колючие, жесткие, с листьями, похожими на руки с острыми пальцами, росли так, будто вытесняли бетон, как будто у земли был план забвения.
Прошло всего двадцать лет, а уже казалось, что тут никогда и не было дороги, склада, цистерн. Только пульсирующий зелёный шум.
И бетон.
И они – сидящие в центре этого мёртвого круга.
– Она придёт? – спросила Эшли, не поднимая глаз.
– Придёт.
– Улыбнётся?
– Думаю, да.
– Будет рада?
– Да.
Эшли зевнула, потянулась.
– Сладкая дурочка.
Эндрю опустил голову.
Через десять минут появилась Нина.
Она шла по дорожке, немного сбиваясь с ритма, оглядываясь, придерживая лямку рюкзака.
На ней была светлая куртка, чуть великоватая, джинсы с детским вышитым сердечком и кеды, испачканные мелом.
Она была наивная, как утро. И… обычная. Совсем обычная.
Именно это и было страшно.
Она увидела Эндрю – и засветилась.
Глаза загорелись, как будто он был не просто мальчиком, а ответом на вопрос, заданный во сне.
– Привет! – радостно.
– Привет, – мягко ответил он.
– Я думала, ты один будешь…
Тень упала от дерева и прошла по её лицу. Она посмотрела в сторону – и увидела Эшли.
– Эм… привет, – сказала она тише.
– Привет, – ответила Эшли, вяло и с усмешкой, бросая в урну – мимо – последнюю банку.
Она специально громко хрустнула пластиком под ногой.
Нина нервно улыбнулась.
– Я… я не знала, что вы вместе… Я думала…
– Мы решили поиграть втроём, – сказал Эндрю, спокойно, как будто всё было заранее решено.
– Во что?
– В прятки, – вмешалась Эшли, уже вставая.
Она стояла выше – и не потому, что встала на блок, а потому, что так казалось.
– Ты ведь умеешь прятаться?
Нина кивнула, немного сбившись дыханием.
– Отлично, – сказала Эшли. – Тогда ты первая.
– Я?.. – переспросила Нина.
– Ну да, – улыбнулась Эшли. – Самая смелая всегда начинает. Разве ты не смелая?
– Я… не знаю, – Нина смущённо посмотрела на Эндрю.
Он ничего не сказал. Лишь слегка кивнул. Медленно. Утверждающе. Предательски.
– Прячься вон туда, за складом. Там много хороших мест, – сказала Эшли, указывая рукой в сторону заросших бетонных строений. – Мы досчитаем до ста.
– До ста? – Нина чуть засмеялась.
– А ты что, не умеешь прятаться по-настоящему? – с мягкой усмешкой бросила Эшли.
Нина, будто задетая, мотнула головой.
– Умею! Я прячусь лучше всех в классе.
– Ну вот и покажи.
Она побежала, задрав рюкзак, почти вприпрыжку, с той детской непосредственностью, которую они оба потеряли, но умели узнавать.
За ней тянулся запах жвачки и школьного мыла.
Она исчезла за бетонным ребром, в траве, в тени – и стало как-то особенно тихо.
Эшли села обратно на бетон. Достала ещё один батончик, развернула его, не торопясь.
– Думаешь, она поняла?
– Нет, – тихо сказал Эндрю.
– Жаль. Было бы красивее.
Она откусила и сморщилась.
– Больше не буду брать карамельные. Слишком тянучие.
Он смотрел в землю.
Потом поднял взгляд.
– Эшли…
– Что?
– Мы ведь… просто…
Она обернулась, не жуя, не моргая.
– Просто что?
– Просто напугаем её, да?
– Конечно, – она кивнула.
Улыбнулась.
Положила ладонь на его руку – легко, невесомо. Как будто не вес её пальцев имел значение, а сам жест, прикосновение, закрепление.
– Только ты должен быть со мной до конца.
– Я…
– До конца, Эндрю.
Он вздрогнул.
Это имя прозвучало слишком официально.
Слишком чуждо.
Слишком как в школе. Как у врача.
Как будто его вызвали.
Он снова опустил глаза.
– Считаем до ста, – сказала Эшли. – Потом найдём.
– Хорошо.
– А потом… может быть, ты станешь другим.
– Каким?
– Энди.
Она улыбнулась.
– Мне нравится так больше.
Ты больше похож на Энди, чем на Эндрю.
Ты ведь мой, правда?
Он кивнул.
Сначала чуть заметно.
Потом ещё раз.
Глубже.
Жестче.
Они начали считать.
Разом.
Глухо.
Шёпотом.
На фоне остролистые клёны гудели, как орган.
Где-то внутри руин, в тени, между сломанных балок, Нина затаилась.
Нина спряталась в старых покрышках, сложенных в полукольцо у стены обрушенного склада.
Сверху на них валялись тряпки, какие-то щиты, давно потерявшие цвет, и ржавая корзина от велосипеда.
Она влезла внутрь, глядя по сторонам, сдавленно посмеиваясь – мол, никому в голову не придёт искать здесь.
Она пряталась, как ребёнок, веря в простоту игры, не зная, что игра уже была обряжена в чёрную мантию, что у неё есть сценарий, и она – не игрок, а фигура.
Энди всё видел.
С его позиции с бетонной плиты было прекрасно видно, как она устроилась в покрышках, как прижала рюкзак к животу, как запнулась ногой и чуть не выронила кеды.
Но он делал вид, что считает.
– …двадцать пять, двадцать шесть…
– Слишком быстро, – заметила Эшли.
– Прости, – буркнул он.
– Не торопись. Мы не ищем пока. Мы ждём.
Она повернулась к нему, заложив руки за спину, и чуть склонила голову.
– Есть один момент.
– Какой? – уже зная, что момент – важный.
– Когда найдём её… ты скажешь, что знаешь лучшее место для пряток. Самое крутое. Тайное.
– И…
– И этим местом будет ящик, – сказала Эшли.
Она указала подбородком в сторону дальней стены ангара. Там, в полутени, под поломанной фермой, стоял старый зелёный ящик.
Большой, со следами маркировки, стершейся от времени, но всё ещё различимой: MO/GB – 1944.
Военный. Оружейный. С войны.
Он лежал здесь, как забытый саркофаг.
Притворявшийся просто мусором.
– Мы… – начал Эндрю.
– Мы просто поиграем, – перебила Эшли. – На час. Может меньше. Пусть посидит. В темноте ведь интереснее, правда?
– Она испугается.
– Да.
– Ты хочешь, чтобы она испугалась?
Эшли кивнула, спокойно, как будто он спросил о погоде.
– Хочу.
– Это…
– Подарок, – сказала она. – Страх запоминается. Особенно в детстве.
Он тяжело вздохнул. В горле было что-то тёплое и кислое. Кофейное.
Но он кивнул.
Почти сразу.
Они пошли «искать». Делая вид.
Эшли громко называла имя Нины, заглядывала под балки, стучала по железным листам.
Эндрю медленно плёлся следом, будто бы участвуя, но на самом деле – просто слушая гул в ушах.
Сердце билось не от страха. От осознания неизбежного.
– Нашла! – вдруг крикнула Эшли, и из покрышек вынырнула растрёпанная, смеющаяся Нина.
– Боже, я думала, вы не найдёте!
– Ну, я-то нашла, – усмехнулась Эшли. – А вот он не очень старался.
Нина посмотрела на Эндрю, и он выдавил улыбку.
– Но у меня есть идея, – сказал он. – Хочешь, покажу, где прячусь я?
– Супер! – оживилась она. – Только давай не в покрышках. Там воняло.
– Тогда пойдём, – сказал он.
Он повёл её мимо железных опор, мимо сломанного шкафа, мимо стены с облезшей краской.
К ящику.
К той самой коробке из 1944 года, в которой, возможно, когда-то лежали снаряды, а теперь…
Теперь – тень.
Ящик лежал в полутени. Одинокий.
Краска облупилась, дерево почернело на кромках, но крышка всё ещё открывалась и закрывалась мягко, с тяжестью, достойной гроба.
На боку поблекшими буквами: 1944.
Эшли однажды сказала, что вещи, пережившие войну, всегда помнят.
Энди тогда не понял, что она имела в виду. Сейчас – начал догадываться.
– Вот, – сказал он. – Здесь.
– Серьёзно? – Нина рассмеялась. – Это ж ящик какой-то…
– Идеальное укрытие. Никто не подумает искать тут.
Он открыл крышку, наклонился и похлопал по внутренней стенке.
– Глубокий, тёплый.
– Пахнет странно.
– Всё здесь пахнет странно.
Нина медлила. Потом пожала плечами.
– Ладно. Только если ты рядом.
Он кивнул.
Она забралась внутрь – неловко, скрючившись, хихикая.
– А ты точно не закроешь?
– Обещаю, – сказал он.
Она улеглась на спину, уткнулась в рюкзак.
И в этот момент он опустил крышку. Медленно. Почти бережно. Как будто укрывал её, как будто делал что-то, что должен сделать, как будто следовал сценарию, который кто-то записал задолго до его рождения.
Крышка щёлкнула.
Он сел сверху.
Не быстро. Не резким движением. Он просто… сел.
И в этот момент всё стало особенно тихо.
Ветер стих. Птицы не пели. Даже его собственное сердце казалось – замерло.
– Эндрю?..
– Всё хорошо, – прошептал он, не вставая.
– Окей… – неуверенно. Потом тишина.
Эшли подошла почти бесшумно.
С волосами, развевающимися, как у дикарки, с пустыми руками – кроме арматурины, которую она подняла где-то у стены.
– Умница, – прошептала она.
Наклонилась.
Продела арматуру через ржавое кольцо замка.
Повернула.
Щелчок.
Теперь ящик был заперт.
Энди резко вдохнул.
Обернулся.
Посмотрел на неё.
– Мы же…
– Она не умрёт, – сказала Эшли.
– Ты не знаешь.
– А ты уже знал, когда звал её.
Он хотел что-то сказать. Но – не сказал.
Он уже сидел на крышке.
Он уже не стал спорить. Он не сопротивлялся. Он уже участвовал.
Внутри ящика послышалось движение. Шорох. Потом:
– Эндрю? Эндрю, это не смешно.
– Тихо, – прошептала Эшли. – Слушай.
Он слушал.
Тишина в ящике была глубже, чем вокруг.
Как будто пространство вокруг стало ждать.
– Энди, – сказала она вдруг.
Он поднял на неё глаза.
– Что?
– Тебе идёт.
– Что?
– Это имя.
Она наклонилась ближе.
– Эндрю – это для учителей. А ты – мой Энди. Теперь навсегда.
Он ничего не ответил.
Он посмотрел на неё. И вдруг – вспомнил гравюру, которую видел в школьной книге.
Франсиско Гойя.
Фигура человека, раздавленного ужасом. Безысходностью.
Надпись под ней: «Ya no hay remedio».
«Ничего не поделаешь».
Он вспомнил – и понял.
Это уже не игра.
– Ладно, – сказала Эшли, потянувшись. – Пора. Я хочу жрать.
Она произнесла это слово нарочито грубо, с растянутой «р», как будто нарисовала его слюной.
Не «поесть». Не «перекусить». Не «пожевать». А именно жрать – слово, от которого у Энди на мгновение свело желудок.
Он всё ещё сидел рядом с ящиком.
Слышал, как внутри кто-то дышал сквозь слёзы.
Не крики. Не мольбы.
Просто – приглушенные звуки дыхания.
И тихий, прерывистый всхлип.
Так плачут дети, которые не верят, что за ними придут.
– Может… – начал он. – Может, подождём немного? Час. И выпустим.
– Час? – переспросила Эшли, уже поправляя рюкзак.
Она обернулась, и в её взгляде не было ни гнева, ни удивления. Просто лёгкое раздражение.
– Энди, ты в порядке? Ты что, хочешь сидеть тут, пялиться на коробку?
– Нет, но…
– С ней всё будет хорошо. Ящик не герметичный, воздух есть.
– Сутки?
– Ну и что? Пусть посидит. Это даже полезно. Очистит мозги.
– Она…
– Перестань, – мягко, но резко сказала Эшли. – Ты сделал правильно. Всё уже случилось. Она там, мы здесь.
Мир не остановился. Пошли.
Она взяла его за запястье – не нежно, не властно, просто как старшая, уводящая младшего. Хотя была младше.
Он поднялся.
Они пошли.
Они шли сквозь лес.
Солнце стало ярче, но оставалось холодным, как вспышка на чёрно-белом снимке.
Тени деревьев были длинными, как иглы.
Лес шумел, но это был не живой шум – а глухое перешёптывание между листьями, будто все эти клёны и кусты обсуждали, что произошло.
Энди чувствовал, что у него во рту пусто, как будто язык – это мрамор, а гортань покрыта пылью.
Эшли говорила.
Как обычно.
Как будто они просто вышли погулять.
– Ты смотрел вчера «Ночной поезд»?
– Нет…
– Там был эпизод, где у женщины вместо сына был манекен. А она не замечала. Представляешь?
– Нет…
– Вот и правильно. Отстойный эпизод. Я бы сделала лучше.
Пауза.
– А ещё в лавку пиротехники завезли мексиканские петарды.
Она сказала это с уважением. Почти благоговейно.
– Чувак, они настолько мощные, что если кинуть одну в туалет – крышку снесёт.
Она засмеялась.
– Представляешь? – повернулась к нему. – Надо будет купить. Поиграем.
Он не отвечал.
Она не обижалась.
Просто продолжала говорить. Как фон.
Как будто с ним и не нужно было разговаривать – достаточно было говорить рядом с ним.
Они вышли из леса, и город снова захватил их, как липкая плёнка.
Запахи были прежними – выхлоп, кислота, подгоревшее мясо, дрожжи и перегар, даже в середине дня.
Но теперь они уже не раздражали Энди.
Они стали частью тела, как запах собственного пота – неприятный, но родной.
Они дошли до магазина, и Эшли, как всегда, выбрала:
– Два апельсиновых, две «Крем-Соды».
– Ещё вон тот, с виноградом. Фиолетовый, химический, мерзкий.
– Мой любимый, – сказала она с ухмылкой. – Тебе не понять.
Она рассмеялась и швырнула бутылки на прилавок. Продавец посмотрел на неё с усталостью, как на мелкую бурю, которую нельзя остановить.
Энди просто стоял рядом.
Молча.
Пока не протянули сдачу.
Пока бутылки не оказались в его руках.
Они сели на старой скамейке у мусорки, где под ней валялись какие-то обглоданные кости куриных крылышек.
Эшли открутила крышку и сделала два жадных глотка.
– Мм. Я бы жила на лимонаде.
Она посмотрела на него.
– Ты чего? Пей. Ты будто в коме.
Он открыл свою бутылку.
Первый глоток – жжёт.
Второй – разглаживает.
Третий – затапливает.
Глюкоза, углекислота, ароматизатор «апельсин» – всё это вошло в кровь, как морфин, как обещание, что можно всё это не чувствовать.
Он почувствовал, как его отпускает.
