Kitabı oxu: «Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка»

Şrift:

Сочи литературный

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка ⁄ С. Волгина. – СПб.: Алетейя, 2025

Красная Поляна навсегда!

Глава первая

Отец Ирини женился через четыре года после прогремевшей на весь мир Октябрьской революции. Надо прямо сказать, не в самое лучшее время Илья Христопуло завел семью. Однако кто же мог подумать тогда, что катаклизмы этих «пламенных» лет так тяжело отразятся на судьбе не только его семьи, но всех греков-понтийцев? Все двадцатые и тридцатые годы ознаменовались большими потрясениями в городах и весях огромной страны. Недавно отгремела Первая Мировая Война, немало поспособствовавшая рождению этой самой Революции, перевернувшей мир, а главное мир Российского государства, где сыны его потом годами истребляли друг друга в Гражданской войне. Не поздоровилось всему населению страны: в эту мясорубку попали жители всех национальностей необъятной империи на всем ее протяжении с запада на восток и с севера на юг. Не поздоровилось и грекам-понтийцам, которые жили, в основном, в прибрежных городах и селах Понта, то есть Черного моря. Как говорят исторические факты, только ВЧК расстреливали всех, кто попадал под горячую руку, иногда по тысяче человек в месяц в течение 1918–1919 годов, не говоря уже об огромнейшем количестве людей, погибших в ходе военных действий, или просто произвола и самосуда, когда «вражеских элементов» хватали тепленькими из постели или обеденного стола, заводили за угол дома и пускали в расход. Следом не замедлили нагрянуть голод, холод, разруха. Потом, раскулачивание, продразверстка, политика «военного коммунизма», затем продналог, рождение НЭПа, насильственная коллективизация, трудовые пятилетки. И все это делалось с таким нечеловеческим напряжением, что трудно не удивляться, как можно было такое допустить и выдержать стране. Как можно было выдержать 1937-39 годы и череду многих лет страха и неуверенности в завтрашнем дне? Казалось, что это никогда не закончится и страна стремительно катится к своей гибели.

Но все проходит, прошли и те годы, когда без суда и следствия решались судьбы тысяч граждан страны, прошли и те ночи, в одну из которых, летом тридцать девятого года, исчезло все взрослое мужское население греков в горном поселке Юревичи, Хостинского района, Черноморского округа. Вот уже третий год никто из родных так и не узнал за что их всех одновременно увели темной ночью. Не знала и младшая дочь Роконоцы Христопуло, Ирини. Она не знала и не ведала о всех перипетиях страны, в которой волею небес она была рождена, но она чувствовала себя совершенно несчастной без горячо любимого папы – патэры. Иногда просыпаясь и, пристально глядя через окно на мерцающие звезды, бьющимся маленьким своим сердечком страстно обращалась к Панаице (Богородице), которой доверяла, как самой себе и просила сделать милость, вернуть ей патэру Илию. Прислушивалась к сопению старшей сестры, разметавшейся на полкровати, она долго не могла заснуть. Вечерами, перед сном, они с сестрой и братом Харитоном говорили об отце шепотом, чтоб не расстраивать маму. Каждый в семье Христопуло, как и во всякой Юревичской семье, ложился спать с надеждой, что завтра утром вернется оправданный, живой и невредимый их долгожданный родной человек. Многие ждали отцов, или братьев, или женихов, или сыновей. Ирини было семь, когда забрали отца. Она и три ее младших брата, крепко спали, когда ночью пришли в их дом те страшные военные дяди. Кики рассказывала, как отец на прощанье поцеловал маму, ее и троих старших. Ирини обижалась на старшую сестру, что та не разбудила ее.

– Мана и патэра не разрешили. Что я могла сделать, – виновато оправдывалась сестра.

– Что тебе стоило толкнуть меня? Я бы хоть сказала, как я его сильно люблю.

– Скажешь еще, вот дождемся его…

– Скорее бы!

Прошло уже два года, и Ирини снова и снова пыталась представить, как отец смотрел на нее, спящую, в последний раз.

«Наверное, ему жалко было со мной расставаться. Наверное, он хотел плакать». Слезы наворачивались от таких мыслей. Ирини чувствовала себя предельно несчастной, жмурила глаза и, стараясь уснуть, не забывала просить Боженьку – Панаицу прислать ей хотя бы во сне патэру Илию. Когда он ей снился, едва проснувшись, она бежала к матери и возбужденно, с упоением рассказывала каждую деталь сна. Мать, старший брат и все остальные расспрашивали ее, как если б речь шла о живом факте встречи с отцом. Да, эвхаристо тон Теон – спасибо Богу, что человек может видеть дорогих людей хотя бы во сне.

* * *

А сегодня, в теплое летнее утро девочка Ирини Христопуло проснулась от горячего солнечного света, который вдруг ударил в лицо, пробившись в щель занавески. Открыла глаза и тут же закрыла: хотелось досмотреть свой сон. Как часто случалось – сон был о ее семье, родственниках, которых она горячо и преданно любила. И патэра был во сне. Он ее обнимал и что-то подарил. От радости Ирини проснулась. Сны для нее – целые кинофильмы: продолжительные и яркие, они стали в будущем на долгие годы, как бы ее второй жизнью. В них она имела возможность ощутить особое состояние счастья или, наоборот – несчастья. Она все удивлялась, что сестре Кики не снились сны вообще. А вот Ирини, наоборот, не было ночи, чтоб что-нибудь не приснилось. Они бывали такими отчетливыми, в смысле всех событий и разговоров в лицах, такими яркими, что забыть их было невозможно. Некоторые из них она не могла забыть очень долгое время. Она рассказывала их своей маме, и та ей растолковывала, часто удивительно правильно. Так, если видела Ирини себя в зеркале или целовалась с кем-то, то это к болезни, а, если она успевала куда-то добежать вовремя, значит, должно исполнится ее сокровенное желание. Если во сне к ней подбегала собака, значит ожидалась встреча с добрым другом.

Ирини любила свои сны. Они были такими интересными, что она подолгу потом вспоминала каждую деталь и раздумывала – к чему бы это?

Ирини услышала шаги мамы и подскочила с кровати:

– Мама, я папу видела во сне!

Мама Роконоца в темной косынке и пестром простом застиранном платье, явно спешила спуститься вниз по лестнице, но услышав про сон, остановилась:

– Ну и что же тебе приснилось?

– Он меня обнимал и подарил крестик.

– Крестик? Золотой?

– Не знаю. Он меня обнимал и что-то говорил на ухо.

– Наверное желал тебе расти большой и послушной девочкой. Ты разве не помнишь, что у тебя сегодня день рождения?

Лицо Ирини озарилось радостью:

– Ой, мне теперь девять лет, как я забыла?!

– Эх, ты, забыла! А патэра не забыл, – ласково улыбнулась мама, гладя ее по голове, – и сделал тебе подарок, потому что ты хорошо учишься. Теперь ты второклассница, надеюсь тоже не подведешь с учебой.

Ирини, разглядывая свой оловянный крестик, быстро пообещала:

– Конечно, постараюсь… Мама, а подарок ведь только во сне?

– А ты посмотри на столик у вашей кровати.

Ирини недоверчиво повела глазами: и в самом деле там поблескивал маленький крестик. Быстро подбежав, она схватила его.

– Ой, какой красивенький! Да-да! Точно такой же папа подарил мне во сне, – говорила она возбужденно, – мама, он золотой?

– Золотой.

– И он правда от патэры? – быстро звенел удивленный голос Ирини.

– Он купил его незадолго до тюрьмы. Хотел подарить тебе на день рождения, вот я и достала его для тебя. Так, что сон твой – в руку.

Кики тоже проснулась и, скоро натянув платье, подбежала посмотреть подарок.

– Ну вот, а ты завидовала моему крестику, – укорила она сестру, – теперь у тебя еще лучше, чем у меня. Дай-ка, посмотреть… Старшая сестра была уже ростом с маму Роконоцу, но очень тощенькая. Крестик ей, видно было, очень понравился. Она даже подошла к окну получше его рассмотреть. Возвращая его, Кики похвасталась:

– А я тоже тебе сделала подарок.

– Какой?

– А догадайся.

Ирини счастливо оглянулась на маму, ища подсказки. Но сестра быстро сжалилась:

– Ладно уж, не мучайся. Испекла я тебе еще вчера, пока ты где-то бегала на улице, твой любимый яблочный пирог.

Ирини подскочила и завизжала:

– Ура, где он? Давайте его сейчас же съедим!

– Молодец, Кики! – одобрительно кивнула старшей дочери Роконоца. Улыбаясь, она положила руку на плечо именинницы тем самым успокаивая ее чрезмерный восторг.

– Съедим его в обед. Позови свою подругу Марию – Ксенексолцу, если хочешь.

– Конечно, хочу, – Ирини переводила счастливые глаза то на маму, то на Кики, то на крестик, который уже висел на веревочке на ее шее, вместо прежнего оловянного.

Из соседней комнаты, тихонько прикрывая за собой дверь, вышел старший брат Федор.

– Привет, Мэйда. С днем рождения! – он подхватил и подбросил счастливо визжащую сестру вверх. Брат часто называл ее Мэйдой. Говорил, что была когда-то такая греческая принцесса.

– Тише, Ванечку с Панжелико разбудишь! – шикнул он на Ирини. – Послезавтра я с другом поеду в Красную Поляну и тебя возьму с собой, хочешь? Это – тебе от меня подарок, – сказал он многозначительно. Ирини чуть не задохнулась от наплыва чувств: еще бы она не хотела! В Красной Поляне жил Алексис, ее брат, кажется троюродный, а может, четвероюродный, с которым она очень дружна. Она быстро обернулась к сестре:

– А Кики поедет с нами?

– Возьмем и ее, чтоб тебе не очень скучно было в дороге, если мама отпустит. – Федор шутливо щелкнул по спине именинницы. – Погуляем, ведь у младшей сестры день рождения, следует отметить, не так ли, мана? – Федя просительно смотрел в лицо Роконоцы.

– Гуляйте, гуляйте, – грустно проговорила Роконоца, поднимаясь со стула, – да не загуливайтесь, всего на три дня я вас отпускаю.

– Мама, а как мы вернемся, девчонки будут за малышами смотреть, а я все-все дома переделаю, – обрадовался ее разрешению Федор и, вдруг, быстро предложил:

– А может нам всем вместе собраться и поехать к деду Билбилу? Ведь давно уже не виделись.

Федя опять просительно заглядывал в лицо матери.

– А, скотину на кого? – Роконоца укоризненно покачала головой.

– Мам, ну попросим соседку тетю Кицу… Всего-то на три дня!

– Непе (парень), мне не до поездок. И без того тошно. Вот вернется ваш патера, тогда и будем с ним разъезжать, Бог даст.

И сын, и дочери опустили глаза. Им стало неловко за свои маленькие радости.

Мама спустилась во двор, ее ждали бесконечные дела. Дети принялись за работу тоже. У каждого из них, кроме двух младших – трехлетнего Панджелико и полуторагодовалого Ванечки, были свои обязанности.

Ирини в этот день летала. Мысли о поездке воодушевляли ее безмерно. Как она любила папуку Билбила и его внука Алексиса, не передать никакими словами! Была б ее воля она вообще жила б там, где они. Так случилось, что с Алексисом у нее сопряжено самое сильное впечатление, которое она пережила, не говоря уже о разных приключениях, которые они себе устраивали, но самое главное и незабываемое – это их первое посещение кино. Устроил его дед Билбил со своим старшим внуком, Костасом, который недавно только начал работать на какой-то городской новостройке. Иринин старший брат, Федор, иногда заезжал к нему после того, как расторгуется на местном базаре овощами и фруктами, а иногда яйцами и молоком, то есть всем тем, чем отец с матерью почти ежевечерне загружали телегу для торгов в Сочи. Ранним утром Федя садился впереди, понукая рыжую кобылу Смирну, а сонная Ирини тряслась в самой телеге, что ей очень нравилось.

Встретились они с дедом вот так однажды, в воскресный день на Сочинском базаре. Добрый и обаятельный, всеми любимый его внук, Костас, купил каждому билеты в кино. Фильм был немой, но там двигались живые люди и что – то говорили. В какой-то момент Ирини даже испугалась, ей показалось, что лошади со стены движутся прямо на нее. Она вся сжалась, ухватила за руку Алексиса, пригнулась, со страхом оглянулась на сидящего рядом деда, но нет, пронесло. Лошади проехали куда-то в сторону. Ирини с Алескисом ничего в том кино не поняли, но были просто потрясены. Они оба помнили, что с началом сеанса, они никого не видели и не слышали около себя, смотрели в четыре глаза с открытыми ртами. Все их внимание было там, впереди, на большой белой квадратной тряпке, висевшей на стене. Они, еще совсем малыши, как бы сами перенеслись туда. Федя позже в двух словах объяснил суть фильма. Ирини с Алексисом в тот день только и говорили о своих впечатлениях. Ирини очень жалела, что Кики не пришлось сходить в кино. Ее, как всегда, оставили дома присматривать за двумя младшими братьями. Ох, она и обиделась, как узнала, что кино смотрели без нее. Старший брат нередко бывал в Сочи, и про чудо – кино рассказывал не раз, и ей очень хотелось самой посмотреть, что это такое.

– Все, все уже смотрели кино, одна я только и делаю, что дома сижу и нянчу детей, – говорила она дрожащим голосом, еле сдерживая слезы.

– Где же все, неучи (девочка)? – успокаивал ее отец, – спроси соседей, Ксенексолцу, например. Она еще ни разу не была. И вся ее семья тоже. А ты вот, в следующую поездку Феди, обязательно посмотришь. Поедешь с ним вместо Ирини.

– Когда это еще будет? Теперь уже конец лета, все овощи распродали, вы теперь не скоро поедете, – Кики недоверчиво смотрела на отца, а у самой уже радостно заблестели глаза.

– Поедем, поедем. Вон сколько у нас подсолнухов созревает. Поедешь, будешь продавать семечки.

– Да не переживай, сеструха, это еще не самое хорошее кино. Скоро обещают еще лучше показать. Мы с тобой посмотрим «Цирк», – Федор подмигнул ей. – Очень интересное кино про негритенка.

– Откуда ты знаешь? И что такое негритенок? – шмыгнула носом Кики.

Федя смешно оттопырил губу и еще раз всем многозначительно подмигнул:

– А я все знаю. Вот слушай и запоминай: негритенок, это черный ребенок из Африки. А Африка, это такое жаркое на земле место, целая страна, где живут черные люди, негры.

Видя обиженный взгляд сестры, добавил почти скороговоркой:

– Про новое кино знаю, потому что друзья для этого есть, сеструха, они рассказывали, вот и знаю.

– И я с ней поеду, – прозвучал непривычно тихий и просительный голос Ирини. Уж очень ее хотелось еще посмотреть кино.

Отец засмеялся, прищурил глаза:

– А тебе что там делать, маймун? На черного человечка хочешь посмотреть?

– Никакая я не маймун! – Ирини не нравилось, когда ее называли обезьянкой. – Буду помогать Кики продавать семечки.

– Ну, что ж, хитруля, посмотрим на твое поведение, – отец ласково потрепал ее пышные, выбивающиеся из косы, волосы. – Иди лучше заплети косу потуже, а то выглядит твоя голова лохматой. Ты же не хочешь быть маймун.

Ирини беспрекословно повиновалась. Через две минуты, заново переплетенная коса, легла посредине спины до самого пояса. К ее большому сожалению, она не была такой толстой, как у Кики, обладательницы не пышных, но тяжелых, густых черных волос.

Поистине, две сестры были совершенно разными, что внешне, что по характеру.

Так и не пришлось бедной старшей сестре посмотреть тогда вожделенное кино. Через несколько дней их отца посадили в тюрьму.

* * *

Ирини, что с греческого означает «Мир», родилась на свет в живописном поселке Юревичи, в горной местности Хостинского района, в километрах тридцати от Черного моря. Небольшая долина, в которой расположился их поселок была окружена почти со всех сторон величественно высокими горами Западного Кавказа, с почти всегда заснеженными, сияющими на солнце, вершинами. Густой смешанный лес кишел разнообразными дикими животными. Глубокая и быстрая безымянная река несла свои светлые, чистые воды в Черное море. Ирини любила свой поселок, да и немудрено: невозможно было не полюбить такое место, живя в окружении красавицы – природы! Для маленького человека, пожалуй, даже не это главное, а то, что ощущал он себя здесь своим, и все здесь для него было свое, родное, и все здесь у него ладилось. Ирини все любила: и горы, и лес, и речку, и дом свой, и отца, и мать, и братьев, и сестру, и соседей, и их собак, и кошек. У нее не было слова «не люблю». Любила она и свое имя. Почему-то оно не звучало уменьшительно. Потому как, разве можно было заменить объемное слово – «Мир», такими словечками, как «Мирок» или «Мирочка». Нет, конечно! Так, что имя у Ирини было редкое и неизменяемое. А все остальные в их семье, как и многие другие греки в их греческом поселке, имели двойные – тройные уменьшительные имена или прозвища. Старшую сестру Кириаки, звали не иначе, как Кики. Брата Павлика, звали, или Паника, или Панжелико. Отца звали Ильей, но мама называла его Лией или Илией. А саму маму отец попеременно звал то Наталией, с ударением на букву «и», то Роконоцей.

Почему Роконоцей? Это особая история, связанная с местечком Рокон, недалеко от портового города Трабзон в Турции, где она жила в детстве. Ирини не раз слушала рассказы взрослых о ненавистных турках, которые завоевали земли греков еще при прапрапрадедушках, когда Греция, вдруг, стала подчиняться страшным, как они представлялись Ирини, головорезам – туркам. А главный город православных, Константинополь, стал исламским Истамбулом. И верили турки не в Христа, а в Аллаха. Ей, вместе с братьями и сестрой, часто приходилось слушать рассказы взрослых о безжалостных, свирепых янычарах, кровавых сражениях с ними на Патриде- Родине греков, о тяжелой неволе на туретчине. От одной мысли, что кто-то может заставить ее молиться какому – то другому Богу, Ирини было не по себе, страшно, даже жутко. Турки казались какими-то звероподобными людьми, которые легко мучают и убивают других. И какое счастье, что ее дедушки сумели сбежать из Турции в Россию!

Здесь, на новой православной родине, юревичский народ с трудом говорил на русском языке, потому что поселок был чисто греческим и в местной школе обучение велось на их родном языке. Некоторые взрослые, как, например, ее папа-Илья Христопуло и его братья, неплохо разговаривали на русском. Особой нужды знать его не было: им приходилось иметь дело, в основном, с односельчанами. Почти все Юревичские греки работали на своих полях и огородах, пасли на пашнях свой скот. С наступлением весны начиналась для всех тяжелая работная пора вплоть до глубокой осени. Зато сельчане выращивали все, что возможно было посадить в землю. Они ни в чем не нуждались. Конечно, были две – три семьи ленивых, но и они голодными не оставались. Правда, никто их не уважал. Не работать, быть ленивым, считалось грехом и позором высшей степени. Поэтому даже малые дети старались помогать страшим на совесть и никогда не жаловались на усталость.

Люди умели, что называется «пахать», но было здесь же, во время работы, место песням, частушкам, шуткам и прибауткам. По крайней мере, хозяйки соседских четырех огородов всегда находили возможность переброситься веселыми словами, завести песню, а, если надо было, то и помочь друг другу. Веселая была жизнь! Ирини любила бегать вместе со своими братьями, особенно, с Алексисом, по каменистым тропинкам родного поселка. Пройдут годы и десятилетия, но Ирини всегда будет помнить то щемящее чувство любви ко всему тому, что ее окружало в мире детства. Как она любила эту быструю речку, которая разворачивалась прямо около их садов и зеленых огородов, полных самых разных фруктов и овощей! А эти, сначала прозрачные, а дальше густые леса на ближних высоких горах вокруг их поселка и соседской Лекашовки, население которой тоже составляли в основном греки. Каштаны осенью обсыпали добрую половину леса. Христопуло, как и остальные селяне, собирали их мешками, сами ели его в сыром, вареном или жаренном виде, а также скармливали ими скотину. Ирини обожала жареные каштаны. А как было здорово ходить по грибы всей семьей! У Ирини много друзей среди пацанов и девчонок, любимая же подруга Мария Триандафилиди, дочь Ксенексолцы, жила по-соседству. Они вместе с ней ходили пасти коз и свиней. Ох, и боевыми были подружки! Ничего не боялись! Ни собак, ни змей, ни даже волков: в руках большая палка, ну, а при особых случаях, оружием служили камни, которые они умели бросать далеко и метко. Где только они не лазили! Бродить по горам было одно удовольствие. Свежий воздух, бег и хорошее питание делали свое дело. Девчонки – кровь с молоком, в девять лет они выглядели гораздо старше. Этой осенью Ирини должна была пойти во второй класс.

* * *

Хорошо жилось! Все у них было: и что поесть и, что одеть. Малышам мама шила рубашки и штаны сама, а верхнюю одежду, когда еще отец был с ними, покупали в городе. Кроме того, Ирини помнила, как ее патэра, раз или два раза в год, ездил в Москву и привозил всем обновы. Особенно запомнилось, как он, уезжая и приезжая, целовал всех своих детей. Ожидали его возвращения с нетерпением и готовили самое важное, что хотели показать или рассказать к отцовскому приезду.

Когда патера подъезжал к их двухэтажному каменному дому на тарантасе, детвора высыпала во двор и летела к калитке. Старшие, степенно обняв отца, отходили, давая младшим повиснуть у него на руках. Последней обнять мужа подходила мама Наталия-Роконоца. Соседи, завидев Илью из своих дворов, огороженных низким плетнем, спешили выйти, поздороваться, расспросить о Москве, о тамошних правилах, людях, о службах в церквях. Проходящие мимо соседи, поздравляли с приездом, перебрасывались шутками. Ирини помнила, что лица всех были освещены радостью, а самой ей весь мир казался сплошным счастьем.

Вот, наконец, соседи отпустили патеру, и они всей семьей идут на второй этаж, в большую комнату. Дети садятся прямо на пол разбирая отцовские подарки. Старшему (Ирини брат кажется настоящим дядей, ведь он ростом даже выше патеры) Феде – новый шерстяной коричневый костюм на шелковой подкладке и даже к нему жилетка. Брат старается не показывать своей радости, но все видят его разрумянившееся лицо, сияющие карие глаза, которые он не поднимает, якобы рассматривая новые кожаные, в цвет костюму, туфли.

– Не жмут туфли? – спрашивает отец, когда гордая мама, как бы демонстрируя мужу сына, разворачивает его во все стороны. Роконоца ласково поправила ему темно-русый вьющийся чуб.

– Нет. Как раз, – отвечает тот, смущенно отводя руку матери.

– А пиджак? – спрашивает Роконоца, – А ну – ка подними руки вверх.

Федя послушно поднимает.

– Хорош, хорош, нечего сказать, – говорит удовлетворенно отец и подмигивает жене, – а ничего, Наталия, наш сын вырос, а?

Роконоца улыбается и гордо кивает:

– Красавец! И брюки как раз, тютелька в тютельку, – она трогает тонкий ремешок на брюках сына, просовывает большой палец.

– И новый ремень не забыл папа купить, да какой красивый, – радуется Роконоца, любовно глядя то на мужа, то на сына.

Довольный Федя согласно кивает и благодарно оглядывается на отца.

– Спасибо патера! – он порывисто обнимает его за шею. Все видят, что глаза у него повлажнели, поэтому он быстро отвернулся, отошел подальше к стенке.

Все остальные дети, тоже уже принарядившиеся, каждый срывается со своего места и кричат слова благодарности, обнимая папу.

Ирини всякий раз оказывалась в таких случаях выше всех – на папиной шее. Отец всегда удивлялся ее цепкости:

– Ну, маймун, спускайся. И, как ты смогла так вскарабкаться на меня? Ну и ловкая! Ну и крепкие ж у тебя руки! С такими можно и в горы ходить: никогда не свалишься, не упадешь, хоть за хворостинку да уцепишься, а, маймун?

Ирини звонко смеется, довольная вниманием любимого патеры. Даже несмотря на то, что он ее назвал «маймун», то есть обезьянкой. Но Мэйдой, то есть принцессой, он тоже часто ее называл.

Отец каждому уделял время, ласково расспрашивал, давал советы… Дети обожали такие моменты. Патера Илия всех любил, но ей казалось, что она была его любимицей. Кики говорила с завистью, что это из-за ее серо-голубых глаз. В самом деле сестры были совершенно непохожи. Кики – красавица-смуглянка, в отца, а Ирини была белокожей и голубоглазой в маму. А папа любил маму. Весь поселок знал красивую историю их родителей. Ирини сама любила эту необычную, а может и обыкновенную историю для того времени и не уставала интересоваться ею, узнавая все больше подробностей и деталей, из жизни обожаемых родителей и их родственников.

Она никак не могла понять, почему такого самого лучшего патеру на свете забрали той жуткой ночью? Удивительно, но после исчезновения отца, Ирини стали особенно одолевать сны, в которых теперь было много слез: то видела себя на коленях у папы и, вдруг, входят дяди в шинелях, и злобно сверкая глазами, хватают папу и куда-то волокут, то, как мама льет слезы прощаясь с ним, то как будто все ждут приезда отца, а его все нет, или, как будто пришло сообщение, что он умер от тяжелой болезни. Часто снился дед Ильдур, разговаривающий со своими сыновьями и среди них нет ее патеры Илии, и она ищет его, ищет и не находит. Плачет во сне и, наконец, просыпается. Тихо лежит рядом с сестрой и чувствует себя совершенно потерянной и одинокой. Горько ей, и из глаз текут крупные неутешные слезы.

* * *

Когда-то очень давно, как рассказывал старший брат, в начале теперешнего века, папин папа, то есть дед Ирини, Паника Христопуло, или Ильдур, как прозвали его соседи – турки, за огненно рыжие волосы, жил в Турции. А попал он туда с братьями еще юнцом во время очередного столкновения бунтующих греков против турецкого ига. Турки гнали их через горы, леса, реки и селили в своих городах и селениях. Братьев загнали в другие селения. Он попал в Анталию, вместе с двоюродным братом Ильей Метакса, которого турки прозвали БилБил, за то, что красиво умел петь. Сначала они жили вместе, но через несколько лет, дед Ильдур, тогда еще молодой и толковый парень женился на соседской дочке – гречанке. Он привел молодую жену в почти отстроенный дом, потому что не был лентяем, а кроме того, у него были золотые вещи, которые он и его братья успели спрятать на себе перед тем, как их схватили турецкие солдаты. Теперь он был счастлив зажить собственной семьей, особенно, когда народились два сына и дочь. Жил у него по соседству друг – еще холостой турок. Он догадывался, что есть у Ильдура золотишко, раз он так, смолоду, безбедно проживает. И зависть сделала свое дело. Однажды, поздней осенью, уже под вечер Ахмет постучал в дверь. Он был не один. Из пятерых гостей Паника – Ильдур знал только двоих. Но это не удивило молодого хозяина. В те времена было принято делать визиты поздно с кучей друзей после того, как все домашние работы переделаны.

Ильдур попенял другу, что в последнее время он куда-то пропал, в гости не заходил как прежде чуть ли ни каждый день. На что Ахмет, бросив исподлобья бегающий взгляд, ответил:

– Ты же знаешь, к дому делаю пристройку, пора и мне жениться, остепениться. Вон у тебя уже трое детей, а я все холост. Вот и некогда мне по гостям ходить.

Часа через два, после ужина, все сели играть в карты, а может нарды или что-то подобное. Не это важно, важно то, что гости явно засиживались. Уже было за полночь, когда жена Паники взмолилась к нему с просьбой отправить гостей, так как она измучилась их обслуживать ко всему тому, что их третий, новорожденный ребенок капризничал весь день. Паника был очень гостеприимным человеком, но не постеснялся сначала намекнуть, а потом и прямо сказать, что пора и честь знать. Но не тут-то было. Один из их компании зло спросил:

– Что это ты нас гонишь?

Второй добавил с издевкой:

– Нехорошо, Ильдур, так принимать гостей.

Еще не чувствуя беды Паника стал оправдываться, что ребенок больной, жена еле на ногах стоит. Ахмет очень много пил, видимо, хотел залить вином свою совесть. С налитыми кровью глазами он кинулся к бывшему другу.

– Что ты думаешь, если ты богат, так можешь позволить себе так разговаривать с моими друзьями?

Паника побледнел. Он понял к чему тот клонит. Особенно это стало ясно, когда поднялся самый старший из них. Он молчал почти весь вечер и остальные обращались с ним с видимым почтением. Неспешно он вынул нож и коротко потребовал:

– Выкладывай все, что у тебя есть, коли хочешь жить.

Паника обвел глазами людей, которые только что представлялись друзьями. Жены в комнате не было, она возилась с детьми в спальне. Мелькнула мысль, что все, может быть, еще обойдется, как-нибудь он сможет их уговорить. Неужели придется отдать золото, которое было зарыто во дворе в укромном месте? Нет, надо бороться и не сдаваться. Видя, наливающиеся ненавистью глаза бандитов, надвигающихся на него, Паника принялся уговаривать их уйти с Богом. Тут уж гости совсем разошлись:

– О каком Боге ты говоришь? Богу нашему, Аллаху, угодно будет, если мы тебя убьем, так что заткнись, и неси золото.

– Нет у меня никакого золота, берите все, что хотите в доме, только оставьте меня в покое, – медленно и просительно произнес Паника, – не пугайте моих детей и жену.

– Ах, покоя ты захотел! – закричал Ахмет. – А на тот свет тебе не хочется убраться? Он замахнулся ножом. Ильдур резко отскочил к печи, отодвинул задвижку и бросился внутрь печной трубы. Спасибо, трубы не имели колен и выходили наружу прямой трубой. Его хватали за ноги, но пьяные и неловкие, они не сумели стянуть его. К тому же знали, что снаружи их подстрахуют. Паника думал, что уже спасся, успел увидеть золотой месяц на черном звездном небе, но нет, с улицы раздался выстрел, и он упал с высоты, истекая кровью. Притворился мертвым. Когда кто-то из шайки ткнул его ножом, проверяя мертв или нет, Ильдур не пошевелился. Потом он потерял сознание, наверное, от потери крови. Пришел в себя через несколько часов, когда уже пропели первые петухи.

Он пощупал мокрую от крови голову. Поднялся, закрыл дверь перевязался первой попавшейся тряпкой и, предчувствуя худшее с леденеющей, внутри, кровью, крикнул жену. Но сам себя еле услышал. Бросился в спальню. Дети и жена зарезаны. Ребенок был у груди и захлебнулся, когда мертвая мать привалилась на него.

Едва рассвело, Ильдур пошел в управление поселка. Шелестела весенняя листва, в глаза больно смотрели ярко цветущие простые осенние цветы у низких домов – мазанок, свежей утренний ветерок ласкал его густые, поседевшие за одну ночь, волосы. Он смотрел невидящими глазами, шагал медленно, шатаясь, странно натыкаясь на какие-то камешки и щепки, которые мешали ему идти и, которые он преодолевал с большим трудом. Люди его не сразу узнавали. По улице шел какой-то побитый, потухший старик с окровавленной тряпкой на голове. Всегда сверкающие крупные голубые глаза резко поблекли и смотрели незряче. Было ему тридцать два года. Банду взяли тепленькими в то же утро. Они еще даже не разошлись, а мирно спали у одного из подельников. Через неделю их всех повесили. Не помог им Аллах. Они умоляли помиловать, напоминая своим туркам, что они – де одной веры, но им было сказано, что Аллаху и пророку его Магомеду, такие деяния подданных не угодны. Убийцы, они и есть убийцы, нигде ни в какой вере их не празднуют.