Kitabı oxu: «Балласт или будущее. (Рассказы)»

Балласт или будущее

Посмотрите вокруг себя. Сколько старых немощных людей бродит по вашему городу, поселку. Всюду они. На вокзалах – едущих туда, где их никто не ждет, на рынках торгующих непонятно чем, и просто так, ковыляющие вдоль дорог и улиц, наших городов и сел. Сгорбленные спины, сморщенные, как выжатый лимон, лица, поблекшие глаза, трясущиеся руки – отработанный человеческий материал. Непотребный балласт.

– Куда прешь, бабуля? Это частный автобус, я льготников не вожу. Жди муниципального.

– Дочка у меня там… Давно не приезжала… болеет, наверное. А рейсовый уже не ходит.

Бабуля втискивается в автобус и, прижавшись в углу, старается стать маленькой и незаметной. Нет, заметили.

– И куда они прутся в такую рань? Сидели бы дома – пенсии им сейчас повысили, льготы всякие… сиди дома, радуйся.

– А чего им сидеть: проезд бесплатный, забот никаких, вот и шастают повсюду…

Молчит, бабуля – тренированная. Это не самая большая обида в ее жизни. Униженные, ограбленные и осмеянные, наши старики пережили в жизни такое, что пережить, кажется, невозможно…

Ну вот, поехали. Незаметно улыбнулась, гордясь своей победой – главное, не вытолкали. Там, правда, еще от остановки идти далеко, да ладно, у дочки отдохну. Отдохнет?

Нам надо с ними что-то делать. С этим балластом, съедающим львиную долю бюджета, гречневой крупы и макарон и не приносящие никакой пользы. Все это, непосильной ношей висит на нашей развивающейся экономике, ухудшает статистическую отчетность и наш имидж перед европейскими странами. Усыплять, что ль?

О люди, кому удалось так жестоко обмануть вас? Почему вы поверили, что «наше будущее – дети»? Старость – наше будущее! Это дети будут такими же, как мы, а мы такими, как наши старики! И потому я предлагаю: давайте, самим тщательным образом, позаботимся о своем будущем, о наших стариках. Для этого вовсе не надо возводить новые космические комплексы, поворачивать вспять реки и делать многое другое, великое и бесполезное. Все то, можно вершить между делом. Главное, это непрестанная забота о наших стариках. Только в таком случае мы можем гарантировать свое безопасное будущее и счастливое настоящее для нас и наших детей! Таков Закон.

Когда Ньютон еще не открыл закона о земном притяжении, картошку в погреб можно было засыпать, но улететь в космос – увы. Не зная духовных законов развития общества, можно кое-как жить, но жить по настоящему: богато, красиво, счастливо – невозможно! Можно не верить в существование таких законов, можно, просто, не знать о них, но это не освобождает нас от их власти. А один из главных законов, защищающий наше настоящее и будущее говорит так: «почитайте родителей ваших, чтобы продлились дни ваши на земле, и вам было хорошо». Вы можете посещать церковь, а можете и не принадлежать ни к одной религии, вы, может быть, умеете красиво, и долго молится, а может, и вовсе не умеете этого делать. Все то, ваше личное дело! Но если вы хотите быть успешными в своих делах, счастливыми в семейных отношениях, – позаботьтесь о тех, через кого Бог дал вам жизнь, о своих родителей. Потратьте свое время и средства на их лечение, питание, на тепло для них и на то чтобы жили они подольше. То, что они, старики наши, жили не так, ошибались во многом и падали – для нас не имеет никакого значения. Мы все небезупречны, но, тем не менее, все хотим жить хорошо, быть счастливыми… Нет-нет, я не призываю вас стать «белыми и пушистыми»– оставайтесь такими как вы есть, но делайте то, что выгодно!

Озабоченные тем, что напялить на собственных чад, чем набить им брюхо, и на кого выучить, вы вырастите их, подобными себе. Остановитесь, и, пока есть еще возможность, научите их, своей жизнью, заботится о стариках, о себе! Чтобы потом не скулили от обиды и холода: «я же тебя вырастил…»

Пришла соседка. У нее две дочери: одна – живет далеко, другая – не признает ее за мать. «Мне, нищая мама, не нужна» – говорит.

Поздоровалась, присела.

– Некому огород вскопать… Может и не доживу до нового урожая… а если доживу – что есть буду!? – сетует. И еще, о наболевшем. – Говорят, хоронят сейчас без гробов. Как это, без гроба!? Боюсь я, как подумаю: земля меня придавит, в рот насыплется… Я бы себе заранее гроб купила, только страшно одной в комнате вместе с гробом.

Посидела немного, уходит. Топить печку надо, весна затяжная голодная, да и сварить что- то надо, газовый баллон долго не везут…

Черный пес кинулся из будки навстречу, гремя цепью. Потом вдруг остановился, виновато вильнул хвостом и побежал проверить на месте ли миска. Молодой еще, а все понял и стыдно ему стало за наше будущее…

Почему мы выжили

Изучая трагическую историю нашего народа, и своего рода, я всегда с удивлением и неким благоговением пытался понять, а почему мои предки остались среди живых? Ведь слушая рассказы очевидцев о гражданской войне, о страшном голодоморе, о Великой Отечественной войне, понимаешь: шансов выжить было ничтожно мало. Практически не было шансов. И я уже чуть было не склонился к мысли, что случай и удача всему голова, но однажды, совершенна случайно, спросил об этом свою бабушку. Так, просто спросил, не надеясь на ответ – а что могла знать об этом безграмотная женщина!? Тем более что в голове ее, за долгие годы, перепутались в невообразимом порядке и события и люди.

– Ну вот… А я все думаю: когда же ты меня об этом спросишь? А то все ищешь где-то… Шансов у нас, действительно никаких не было. В гражданскую то петлюровцы, было, резню устроили, то Буденный село поджог…

– Бабушка, да что ж ты такое говоришь: «Буденный село поджог»? Не мог Буденный такого сделать!

– А ты откуда знаешь: «мог» «не мог»? Спросил!? Так слушай! Люди, они, на все способны… Только я не об этом. Я о том, почему мы выжили. Трудней всего было в тридцать третьем году. И землю, и хлеб у людей отобрали – живи, как хочешь. А я своего заставила отдать все самому. Он не хотел – страшно. «Я им покажу, – орал. – Кукиш они у меня получат, а не коней». Хотел в банду уйти. Только я ему так говорю: «детей твоих банда кормить не будет, нарожал – так корми! Или ты хочешь, чтобы и с тобой случилось то, что с твоим братом?»

– А что случилось с его братом?

– Ну, об этом тебе знать необязательно. Некрасивая это история, а он все-таки родня… Впрочем, из его рода уже никого среди живых нет – некому будет обидеться… Так, что послушай, пусть для тебя наука будет. После того, как петлюровскую армию разбили, разбрелись его солдатики, кто живой остался, по домам. Тогда и многие из наших, сельских, в том числе и брат твоего деда, вернулись в село. А так, как работать они разучились, пока воевали, то собрались в банду и грабили беззащитных людей. Власти, тогда в селе, никакой не было. Так, проедет через село часть воинская, мужиков, кто не успеет спрятаться, заберут на службу, и опять бандиты в селе хозяйничают. Так уже въелись, что просто сил не было. У кого телку, у кого коня – прямо посреди белого дня, придут, заберут – и молчи, а то и тебя пристрелят. А однажды двух буденовских разведчиков повесили на вербе при дороге. Буденовцы прискакали на конях и никого, и ни о чем, не спрашивая, стали жечь село. Многие тогда пострадали, а меньше всех виновные. И так они после этого распоясались – мочи нет. Видать решили, что Бог вместе с ними. А иначе, чего бы они, на Пасху, вперед всех попытались втиснуться в церву. Кто-то из людей крикнул: «Бей их…». И тогда все, как один, выступили. Переловили всех бандитов и в погреб закрыли – кого возле церкви не было – из дома забрали. Кто спрятался – за того брата, или сына, или отца забирали. Никого не щадили. Но бить в день Пасхи не стали. На другой день. Вытаскивали по одному из погреба, заворачивали в большое покрывало и кто, сколько хотел, столько был. Из тридцати шести бандитов только пятеро, в том числе и брат твоего деда, в живых осталось и то покалеченные… А остальных прикопали на скотомогильнике, как падаль. Страшно впасть в руки обозленного народа…

Так, что дед твой, знал, что такое: пойти в банду. Коней он очень любил, и когда отводил на колхозную конюшню – плакал, как маленький ребенок. И земля у нас было ухожена… Он ведь не всегда был таким. После уже опустился, пить начал. А как вернулся с фронта – герой – вся грудь в крестах. Дослужился в армии до хорунжего. Это чин такой – важный чин. А я бы за другого и не пошла. Когда мы поженились, нам земли наделили пять десятин, потом мы еще прикупили. Дед, он такой был… – Икаром его прозвали. Это целая история. Одного года, не помню какого, вывелось у нас гусей целое стадо. Я уже прикинула себе: сколько подушек сделаю, перину сошью – только одного дня, услышав из поднебесья крик своих диких сородичей, поднялась моя «перина» вслед за ними и улетела. Навсегда. Дед раскричался: «Почему крылья не подрезала!? Почему в клетку не закрыла!?» А я ему говорю: «Пусть летят. Ты бы посмотрел, как они красиво полетели. Круг над полем сделали, поднялись в самое небо, и улетели. Люди, ведь, так не могут». Он от этих слов заболел. Задумал и себе полетать: крылья с ржаной соломы сплел, залез на сарай и… полетел. Меня Иван Данилович, учитель школьный, встретил – говорит: «Ваш муж как Икар…» и рассказал историю про того Икара, что к солнцу поднялся. А я ему говорю: «И, правда, Икар. Только тот Икар слишком высоко поднялся, а мой ожоги получил тут же, за сараем, в крапиве».

Ивана Даниловича в тридцать седьмом забрали. Говорили что он «враг народа», «шпион». Насчет «врага народа» – не скажу – он мне ничего плохого не сделал. А вот «шпион» – может быть. Очень он много знал о разных странах, о людях… Ну откуда бы он знал про того Икара, если бы сам там не был? Ему бы поменьше говорить, рассказывать – люди разные бывают. В то время надо было уметь молчать и уметь отдать. Труднее всего было – отдать. Не многие сумели. Вот кто не отдал – тех или расстреляли, или в Сибирь отправили. Время такое было – злое время. К нам, раза три, продотряд наведывался – зерно все забрали и жернова разбили, а корову из сарая не вывели, мы ведь колхозниками числились.

– Да, коров тогда оставляли добровольцам. Только толку от той коровы – кормить-то нечем. Разве что под нож?

– Многие так и сделали. Но мясо, без хлеба – это не пища. Все, кто так делал, помирали. Умирали и те, кто ел падаль, или людей. Они ставали похожие на зверей – полностью теряли человеческое подобие, глаза уходили под лоб, вместо ногтей – когти отрастали…, не дай Бог тебе это увидеть. А я всегда молилась Богу так: дай мне мудрости правильно поступать, и не дай мне увидеть смерти своих детей. Со мной, Господи, можешь делать что хочешь, только к детям моим смерть не подпускай. Иначе я буду плакать тебе всю вечность… Так оно и было. Будь-то бы, кто меня за руку вел. Корову мы до весны докормили соломой с крыши, осокой с болота. Весной, когда уже все зазеленело, трудней всего было – умирали люди, как мухи. Казалось бы: только день еще протяни и дальше будет уже лучше. Многие этого дня не пережили. А у меня корова была. Раз в сутки ее доила и молока-то не больше литра, а все же выжили. Только я так понимаю: корова здесь ни причем. Главное было в том, что я сумела отдать, и один раз, и другой, и третий – то самое ценное, что у меня было. Один раз коней отдала – корова осталась, другой раз… Ми ведь, кроме того, что были голодные, еще и работали в поле – свеклу пололи. Вывезут нас на поле – там день просидим, а вечером назад. Назад не все ехали – многие там и умирали. Работники… Мы-то ведь не на работу ехали – в поле вывозил колхоз обед, какую-то бурду жиденькую. Не каждый день вывозил, но для многих, то было все, чем они могли подкрепиться. Ездила на поле и Мария К. и не одна, а со своим первенцем Ефимом. Было ему тогда года три-четыре, а на вид, так, не больше двух – одни кости да кожа, и живот, как барабан. Одного дня прождали обеда часов до четырех – ясно, уже не привезут, стали расходиться, прятаться одна от другой – если что у кого было поесть, так ни с кем не делились, каждый свое втихомолку жевал. А у меня тогда молока целая четвертушка была. Я каждый день корову подою, себе четвертушку налью, а остальное между детьми и мужем разделю. Кто подобного не пережил, то ему трудно понять какое у меня богатство было. Так вот: я к одной копне прошлогодней пошла, а Мария к другой, к своему Ефиму. А что ей там было делать с пустой миской? Смотрю: она ко мне направилась, быстро так идет, сколько есть сил. Я молоко спрятала и вид на себя такой напустила: нет у меня ничего, а если и есть, то я тебе не дам. Мария, это еще с полдороги поняла, а все равно идет. Только тише уже. Может, надеялась отобрать у меня, что было, силой. Но это ей вряд ли удалось бы. Сил-то у нее не было – одна надежда в спину толкала. Пришла, стала напротив, говорит: «Умирает мой Ефим. Пошла от него, не могу смотреть». А глаза смотрят, не мигая, и кричат: «Дай. Я же знаю: у тебя что-то есть. Дай». Отдала я ей то молоко. Очень я не хотела, а почему-то отдала. Она горлышко рукой закрыла, а сверху еще и платок с плеч накинула – боялась, наверное, чтобы самой не выпить и, шатаясь, пошла к своему Ефиму. А я сидела и плакала. Мне было обидно и очень жалко себя. Ну не умер он сегодня – умрет завтра, а я теперь целые сутки должна терпеть. Я плакала за той четвертушкой молока, больше, чем дед за лошадьми. Но Ефим, видишь, не умер. У него теперь внуков и правнуков, полсела. И наших не меньше, вот только разъехались все…

– Не пойму я тебя, бабушка. Ты считаешь, что Бог сохранил жизнь нашему роду за то молоко?

– Не поймешь потому, что вы, молодые, не знаете цену жизни. Не за молоко, а за то, что сумела его отдать. Мне всегда завидовали: «живешь ты – говорили – как заговоренная. Три войны пережила, голод, оккупацию, а ничего ни тебя, ни твоих детей не берет». Берет, только я виду не подаю. Думаешь, мне легко было во время войны. Петр воевал, двоих девчат угнали в Германию, четвертый, Павлик, партизанил. Остальные мал-мала-меньше и дед больной. А в сорок втором году прибилась ко мне еврейка молодая с ребенком. Пришла, просит: «Пустите меня, тетенька, пожить у вас» и сережки мне золотые протягивает. Я ее говорю: «Не надо мне твоего золота. Не хочу я, чтобы мне за него голову оторвали. Живи так. Но кормить я тебя задаром не буду – будешь работать». Только какая с еврейки в огороде работница!? Вытопчет больше. Зато рукодельница, она, была хорошая. Она меня научила, и кружева плести и вышивать. Я посадила ее за ткацким станком у окна – так, что если кто и войдет, то не сразу заметить. Она там и шьет и вяжет всю неделю. А я в воскресенье на базар вынесу – так с руками отрывают. Особенно немецким солдатам ее кружева и вышивки нравились. Меняли у меня на тушенку, хлеб и отправляли посылками в Германию. А ребенок ее с моими играл. Кто там к ним приглядывался – где мои, а где чужые… Потом ее забрали. Василий Л., сосед наш, он тогда в полиции служил, пришел еще с одним таким… и увели. Так я ее больше и не видела. Думаю, если бы она жива была, приехала бы ко мне обязательно. Соней, ее звали. Когда уходила, говорит мне: «Не плачьте, тетенька, не переживайте за меня. Теперь я ничего не боюсь. Никому я ничего плохого не сделала – что ж мне боятся? – это она так потому, что я ее учила: если зла никому не сделала, то и боятся нечего. – Прощайте, тетенька. Я буду молиться за вас и за детей ваших». Думаю, что и по ее молитве все мои дети живыми вернулись – только Петра в голову ранило на фронте. До сих пор перед глазами все стоит: она высокая, стройная, с ребенком на руках, как Матерь Божья, и этих два «огрызка» плетутся позади – штаны пузырями и сами сгорбатились от страха… Я ведь и Василия от голодной смерти спасла. Только рассказывать об этом не хочу.