Kitabı oxu: «Звезда над лесом»

Францу Карлу Гинзки – от всего сердца

Как-то раз стройный, элегантный официант Франсуа склонился над плечом красавицы-польки графини Островской. Это было в ресторане отеля «Ривьера». Всего секунда, вроде бы ничего особенного, в его руке дрогнула тарелка. Ни судороги, ни испуга, ни порывистого движения, казалось бы, вообще ничего не произошло. И тем не менее это была одна из тех секунд, в которых слились тысячи часов и дней, исполненных ликования и муки, – как могучая сила раскидистых дубов, глухо шумящих в лесу, шуршащих кронами, качающих ветвями, скрыта в одном маленьком желуде.

Со стороны не было заметно ровным счетом ничего. Франсуа склонился к графине, чтобы подвинуть тарелку, повинуясь властному движению ее руки, нетерпеливо постукивавшей ножом, и застыл. Волна мягких, пахнущих духами локонов. Он инстинктивно поднял глаза, чего обычно себе не позволял – не положено, и увидел чистую, лебединую линию шеи. Нежный изгиб, открывавшийся из-под кромки темных волос, чтобы тут же спрятаться под воротом пышного платья темно-красного цвета. Ярким пурпуром вспыхнуло в нем пламя; тихо звякнул нож графини о тарелку, нечаянно дрогнувшую в его руке. Франсуа понял всю силу охватившего его волнения, предчувствуя неотвратимые последствия, но взял себя в руки и подвинул тарелку постоянному спутнику графини – пожилому аристократу, который что-то равнодушно рассказывал ей на идеальном французском с филигранными интонациями и непередаваемой грацией в движениях. Франсуа отступил от стола, не позволив себе ни единого взгляда, ни единого жеста.

В эти минуты зародилось то странное, беззаветное чувство, к которому слово «любовь» и подходит-то плохо, потому что «любовь» – слишком значимое и гордое слово. Скорее это было упоение, затмение, когда человек себя не помнит и живет как во сне. Любовь, по-собачьи преданная и ничего не требующая взамен, так не характерная для зрелого человека, возможная только в ранней юности и в глубокой старости. Любовь, не рассуждающая, а живущая одними мечтами. Франсуа позабыл о несправедливом и тем не менее неизменном пренебрежении, с которым относятся к его профессии даже думающие люди, не строил планов и иллюзий, ни на что не надеялся, он просто жил своим чувством, питал и лелеял его в глубине сердца – в тайне от всех, храня от осуждения и насмешек. Он не подмигивал, не ловил глазами, не позволял себе резких и дерзких движений, у него не пересыхали губы и не тряслись руки. Его нежность была постоянным, тихим трудом – служением, тем более возвышенным, что Франсуа знал, что она этого даже не замечает. После ужина он расправлял складки на скатерти там, где она сидела, с такой же нежностью и лаской, как мужчина гладит руки любимой; расставлял все окружающие ее предметы в такой безупречной симметрии, как будто готовил их к торжеству. Бокалы, которых касались ее губы, он бережно относил в свою тесную комнатку в мансарде, оставляя сиять в жемчужном свете луны, как драгоценность. Он прислушивался к звуку ее шагов и был рад любой встрече с ней. Пил ее речи, как сладкое, ароматное, хмельное вино, не глотая, а подолгу удерживая на языке; ловил каждое ее слово, каждое приказание, как ребенок ловит подкинутый мяч. Его душа была пьяна любовью – что-то изменчивое и роскошное, сияющее наполнило его бедную, однообразную жизнь, и никогда не посещала его мудрая глупость облечь это «что-то» в холодные, изничтожающие слова реальности: «Бедный официант полюбил графиню, прекрасную и недоступную, как экзотический цветок». Потому что Франсуа не воспринимал ЕЕ как часть реальности. Для него она была далеко и высоко, но одного ее отблеска было достаточно, чтобы осветить его жизнь. Он любил царственный тон ее приказаний, повелительный изгиб черных, почти соприкасающихся бровей, дикую складку у изящного рта, уверенную грацию движений. Служить ей казалось ему делом само собой разумеющимся, счастьем: благодаря этому униженному служению он имел возможность вступать в тот магический круг света, который она излучала.