Kitabı oxu: «Успеть сказать до тридцати», səhifə 6

«А что, если ты видишь меня не мной…»

 
А что, если ты видишь меня не мной,
если мой голос в ушах у тебя – иной,
если глаза твои подернуты пеленой
и видят меня иначе, совсем иначе.
Ты говоришь: научись обходиться без параной.
Я, какой меня видишь ты, ничего не значит.
Я, какой себя вижу я, стоит за твоей спиной.
 
 
Я, какой меня видишь ты, гостья твоих покоев.
Я, какой себя вижу я, всегда хранит твой покой.
В моих глазах ты представляешь нечто такое,
что не объять ни повестью, ни рукой.
Ты, каким тебя вижу я, многовековое
древо жизни, растущее над рекой. Над моей рекой.
Ты, каким себя видишь ты, плывешь по ней на каноэ,
не зная, что я жива, как никто другой.
 
 
Я, какой меня видишь ты, мягкий шелк на ощупь,
артхаусный фильм длиной в полтора часа.
Я, какой себя вижу я,
не сложней, не проще,
я творю обыкновенные чудеса.
 
 
Ты, каким тебя вижу я, не существуешь на самом деле.
Как и я, какой меня видишь ты.
 
 
И чего-то нашел дух в духе, и тело в теле,
кроме шизофренической пустоты.
 

«Не стой столбом у моего порога…»

 
Не стой столбом у моего порога:
я дома существую лишь на треть.
Иди домой, пожалуйста, и с Богом.
Я буду знать, куда себя мне деть.
 
 
Мой хрупкий мир нуждается в починке,
о нежности утраченной скорбя.
Я полюблю весь пляж, начав с песчинки,
Я полюблю весь мир, начав с себя.
 
 
Я море полюблю, начав с прилива,
с отливом подарив себя ему.
И стану на все тысячу счастливой,
и выяснять не буду, почему.
 
 
Все, что казалось сложным, словно идиш,
вдруг станет лишь путём от А до Б.
Иди домой. И там меня увидишь,
когда я вдруг понадоблюсь тебе.
 

Мучитель

 
Как стояла она под окнами до рассвета, знает только
дуб многовековой,
что растет возле дома зимой и летом под фонарной
лампой бестеневой.
У нее была его красная зажигалка, у него было все,
что она могла
подарить – а было ей ничего не жалко, перед ней
всегда расступалась любая мгла,
алкогольный морок, безденежье и болезнь.
Он припас для нее два жестоких слова: «не лезь,
не лезь».
А она все лезла то в окна, то на рожон, и благодарила,
что был с ней честным,
отводила ладонью призраки бывших жён, а потом
исчезла.
 
 
Наступает святая ночь в голубиных перьях с тридцать
первого на первое января.
Все его любови, надежды, веры вдруг выходят замуж,
ни слова не говоря.
Он выходит с работы, откуда его уволят
через день, он не знает о том ещё.
И свидетельство невыразимой боли скатывается в
джунгли небритых щёк.
 
 
Молодой человек, с которым идёт она, не похож на него
самого ничуть.
И глаза у неё сияют, как рождественских два окна, и она,
склоняясь к него плечу,
синей птицей щебечет о том, о сём, о десятом и пятом,
о чем ему не понять,
про дары инквизиции, ягодный чернозём, и какой –
нибудь старославянский ять –
и того, чьё окно на неё не пролило света, узнаёт, но виду
не подаёт.
 
 
Он себя ощущает израненным и раздетым, и мороз
щипает, как медицинский йод,
мимо едут маршрутки в центр, налитые людьми,
как грозди спелого винограда,
мимо едет история, он плетётся в самом конце парада:
 
 
«Как так вышло, что ты ни капельки мне ни рада?
Брось его, оглянись; я же тебя и правда
никогда не любил, жизнь меня ничему не учит,
но кого в этом новом году я теперь буду мучить?»
 
 
Бог молчит нахмурившимся проспектом и прощает его.
На всякий пожарный случай.
 

«Ты шатаешься переулками, зол и болен…»

 
Ты шатаешься переулками, зол и болен.
И съезжает мировоззрение с переносицы.
Ты идешь один, и до тебя доносится
Эхо брошенных колоколен.
 
 
Ты влюблён в этот город, но город в тебя влюблён ли?
Он тебе предпочтет гарем из его уборщиц.
Из ларька играет «Я для тебя only».
Не купив ничего, ты выходишь оттуда, морщась.
 
 
Сам себя отдавший городу на съедение,
ты идешь по нему, он идет по тебе, внезапен.
Незадачливый автор отдал тебя на сведение
звукорежиссёру, что взял да запил.
 
 
На твоей мостовой зубы выбиты у брусчатки.
Твой единственный дом, ты сам, обречен на слом.
Не спасли бы от холода потерянные перчатки.
 
 
Вдруг тебя обдаёт теплом.
 
 
Твой календарь как будто перелистали
в центр июля, где пахнет нагретым деревом,
и духмяной листвой да травами. Ты, растерянный,
ощущаешь себя живым, но пока местами.
 
 
Вдоль по венам из замороженных лейкоцитов
потекло птичье молоко и гречишный мёд.
Что или кто покоцал твоих Коцитов,
тебе, разумеется, невдомёк.
 
 
А она уже изучает карту твоей столицы,
пересаживается на кольцо.
Ты иди, иди. Впереди будут лица, лица.
Ты узнаешь ее лицо.
 
 
Город станет обоим вам невозможно близким,
как котёнок, что к сердцу под куртку влез.
Солнце, приходящее по-английски,
не закатывается в лес.
 
 
И тебя сводит дрожь – воедино сводит,
из твоих сотен тысяч немузыкальных дорожек
получается хит, и имя ему – Сегодня.
 
 
Ну что может быть дороже.
 

«Скажи мне, отчего всегда не с теми…»

 
Скажи мне, отчего всегда не с теми
я отправляюсь ночью к поездам?
Хоть знаю, что безжалостное время
однажды все расставит по местам?
 
 
Скажи мне, кто придумал понедельник?
Как вынырнуть из блюдца суеты?
Зачем в моем кармане нету денег,
зато зимой и то лежат цветы?
 
 
Скажи мне, где мне взять такую силу,
чтоб сделать то, чего я не могу?
Мне кажется, я даже некрасиво
следы ботинок ставлю на снегу.
 
 
Скажи мне, кто ведет меня по кругу
то в треугольник, то вообще в квадрат?
У пропасти протянутую руку
отдергивает,
и смеется над!
 
 
Я интервью пытаюсь брать у Бога,
он предлагает мне самой искать ответ!
В ночи,
вдвоем
с растекшейся дорогой
и тысячей потерянных монет!
 
 
Мои вопросы стаей черных галок
над встрепанной вскружились головой;
Мне хочется, по правде, очень мало,
вернуться первым поездом домой.
 
 
И ничего не спрашивать у Бога,
а знать все досконально наперёд.
 
 
Но стянет шею галстуком дорога
и за собой
обратно
уведёт.
 

Третье здравствуй

 
Сбежать бы с линии жизни праведной, мне отмереной.
Прижать к себе тебя, выходящую из вагона.
Я не твой принц – я беспринципный и без мерина.
 
 
Я – вор пространства,
а ты – вор времени вне закона.
 
 
Украсть бы эти пейзажи цвета надрывно-серого.
Где свет заканчивается в тумане седом залива.
 
 
Украсть бы эти пассажи грусти твои из серии
«я никогда не была счастливой».
 
 
Сорвать со стен фотографии черно-белые
квартир со всеми твоими забытыми в них ключами.
В квартирах были чужие лица, и ты так пела им,
что эти лица бы стали плачущими свечами,
 
 
но без огня; хоть бы из ничего, из воздуха.
Воск и фитиль остаются, увы, фитилем и воском.
Там, где другие льют море слез, ты проходишь
посуху.
Там, где другие решают сердцем, я чую мозгом.
 
 
Я – вор пространства, а ты – вор времени.
Соответствуй же.
Кради минуты, чтоб их затем обратить в слова.
А я сворую тебя у прочих без капли вежливости,
 
 
приговоренную без свидетелей целовать.
 
 
Кради мой возраст, что априори не верен в паспорте.
Кради безвременье, что на лбу морщиною пролегло.
И мысль неясная заухает вдруг неясытью,
когда коснувшись моей руки,
разобьешь стекло
часов подаренных, а вагон самоуничтожится,
и мы окажемся вне времени. Вне пространства.
 
 
Где ты заместо коронно-фирменного «Ну что же ты
стоишь и медлишь?»
 
 
скажешь мне третье «Здравствуй».
 

«За игру виртуозную на ноутбучных клавишах…»

 
За игру виртуозную на ноутбучных клавишах,
будто на фортепьяно размером с улицу,
ей обещана пуля в лоб, но никак не Пулитцер.
 
 
За уменье принять во лбу разрезную пулю за
нечто большее, вот бумага, такой расклад пиши:
«Ей обещано русское поле размером с кладбище».
И когда все другие в сутолоке ссутулятся,
отклонившись от курса общего, ты – откланяешься
 
 
и захочешь впервые то ли напиться пьяным,
то ли меч наголо́ и остричься на́голо,
 
 
помня, что рассказывала она:
 
 
«Крышка гроба и крышка черного фортепьяно
под собой сохраняют музыку
 
 
о-ди-на-ко-во.
 
 
Даже если имя ей тишина».
 

«Свинцовый город…»

 
Свинцовый лёд под кожей у эстета.
Свинцовый лёд в глазах поэта.
 

(Сергей Никитенко)

 
Свинцовый город – пуля в револьвере.
Мы – городом расстрелянные насмерть.
Плач местной Ярославны о любви и вере
звучит как заводской свинцовый насморк.
Он – пятьдесят оттенков птичьих перьев,
Он растекается по агиасме.
 
 
Свинцовый кубик льда в бокале виски –
плохой конструктор. Но седеющие дети,
живущие от вписки и до вписки,
его умеют складывать, в ответе
не получая Вечность. Только брызги,
что слижет похмеляющийся ветер.
 
 
Веди же под свинец, как под венец, и
пусть смерть целует в лоб свинцовой пулей!
Насчёт прекрасных Северных Венеций
в ближайшем Буквоеде обманули.
Здесь происходит освинцовелый Освенцим.
С крыш ноги свесили свинцовые сосули.
 
 
Здесь счастлив, кто убит – и косвенно, и прямо,
Здесь счастлив тот, кто завтра не проснётся.
Хрущёвочная мини-Нараяма
Ест маринованный священной водкой социум,
 
 
Свинцовые глаза мои упрямо
в свинцовом небе продолжают видеть солнце.
 
 
Иди со мной сквозь весь свинцовый морок!
И кожа станет пусть бронежилетом.
Мы выглядим, как будто бы нам сорок.
Оно не нужно, чтобы быть поэтом.
Иди за мной, и ты увидишь сам, как скоро
преобразится мир свинцовый этот,
твоё лицо, моё лицо и город,
меняющий план альфа на план бета.
 
 
Растает айсберг Хэмингуэя гордый,
подкожно вмёрзший в кровь эстета.
 

Твоя водка

 
Когда ты глушишь стаканами водку
внутри меня появляется твоя мать
просит меня увести тебя с этой лодки
и обнимать
обнимать
обнимать
 
 
Я держу тебя за руку,
прокручивая в голове слайдшоу
что будет через несколько лет, если все продолжится
так
 
 
У великих людей было много цитат
Например, что «всебудетхорошо»
 
 
так вот, здесь они будут неправы
Через несколько лет
не отличая лево от право
твои руки не могут нашарить ключи
от дома,
не могут вспомнить по стенам брайлевым шрифтом,
какой это город
Ближайшая электричка идет до Содома
Но ты выбираешь Гоморру
 
 
и когорту бутылок кагора
 
 
Они тебя больше всех любили
Ты с ними больше всех целовался взасос
пока они тебе сердце об голову не разбили
Все их любовные эсэмэски
это только сигналы SOS
 
 
Двадцать пятый кадр того что будет через несколько лет
твои руки не могут нашарить
ни мобильник
ни пистолет
которого нет
ни руку любимой женщины,
(неважно, буду ли это я и буду ли я вообще)
 
 
воздух в комнате так тяжел, что дает затрещину
ты не можешь вспомнить самую важную из вещей
 
 
как твое имя?
 
 
где ты?
 
 
когда ты придешь домой?
 
 
в каком киоске можно купить сигареты?
 
 
какой это круг – седьмой?
 
 
или уже девятый?
 
 
почему твой свитер такой измятый?
 
 
почему из зеркала кто-то другой
смотрит растерянно и небрито
и постоянно тебе говорит о
том, что в бутылку ты больше ни ногой
 
 
Ты находишь эврикой мятую сотку
и покупаешь очередную грусть
 
 
Ты глушишь стаканами водку
и я боюсь.
 
 
Пожалуйста, давай поставим парус на эту лодку
и уплывем, где поменьше градуса
 
 
в какой-нибудь океан
 
 
Я хочу чтобы ты снова радовался
простым вещам
простым женщинам
хотя бы такой как я
 
 
Пожалуйста, я прошу тебя,
будь сегодня не сильно пьян
не забудь вещи
ключи
свое имя
и социальную нишу
и что ты всевластен и всепрощён
и что если я – солнце, оно не опустится ниже
и что там ещё
 
 
Твоя водка
почему-то течет
с моих собственных щек
 
 
я
ничего
не вижу
 

«Под лежачий камень течет не вода, а речь…»

 
Под лежачий камень течет не вода, а речь,
на эсперанто красном, полусухом.
Береги его там, где я не смогу беречь.
Береги его сердце от мыслей о всём плохом.
 
 
Он идет на всё чёрное, как на красное бык бежит.
Так, не зная тебя, я вижу тебя насквозь.
Он же чёрной дырой свою прожигает жизнь.
Понимай его так, как я, чтоб у вас сбылось.
 
 
А найдешь ли ты сил увидеть ад, а не сад?
Различишь ли его лицо среди рож чертей?
Где желудок в Неву выблёвывал местный Сартр?
Я смогу. Я не раз стояла на той черте.
 
 
Ты не сможешь, как я.
Но и я не смогу, как ты.
 
 
Каждая в собственной крепости – подождём.
 
 
Чью-то правду время вызолотит в латынь.
Чья-то ложь на бумаге вымокнет под дождём.
 
 
Под лежачий камень, который я словом бью,
речь прямая течёт, сукровицей становясь.
Я иду с ним сквозь ад, я громко пою и пью,
без обратной дороги ища обратную связь.
 
 
Кто неправ, тот Юпитер. Кто прав, тот, вестимо, Лев.
Пусть его и желают вздёрнуть на сотне пик.
Я иду напролом, от нежности обнаглев,
обращая дверьми совершенно любой тупик.
 
 
Тьма не может быть безусловнее, чем любовь.
Десять пальцев горят святыми свечами в ней.
 
 
Он однажды вздохнёт и примет меня любой.
И мне страшно к этому времени
стать
сильней,
 
 
чем сейчас, нуждающейся в нём, но
может, ты объяснишь, и твой ответ будет прост,
 
 
почему я смотрю в распахнутое окно,
и сквозь тысячу стен
наш с ним взгляд
образует мост.
 
 
Под лежачий камень христово течёт вино.
И мы пьём его,
и прикуриваем от звёзд.
 

«И снова шторм застиг меня врасплох…»

 
И снова шторм застиг меня врасплох.
Спустя полсотню кораблекрушений
я выбрал берег, что не так уж плох,
сочтя его последним из решений.
Я жил, не зная горя и войны,
я думал, сердце снова стало полным.
…Мои глаза под цвет морской волны
упорно обращались к этим волнам.
 
 
В слепой ночи я свой покинул дом…
Так, как когда-то я покинул море…
….Чтоб и не вспоминать о нем потом,
как о пренеприятном разговоре!
Я что-то там забыл. Но только – что?
Я знал, что я приду туда и сгину!
Из ниоткуда надвигался шторм,
мешая уголь, акварель, сангину,
 
 
мешая умирать на берегу
мне, вы-бро-шен-но-му на этот берег.
Я знал, что я себя не берегу,
пускаясь вплавь в открытие Америк,
которых в океане больше нет.
Мой дом вдали по мне зажёг все окна!
Я шел сквозь море, как сквозь мокрый снег,
не чувствуя, что всё на мне промокло.
 
 
Сгущая краски, шторм любил меня,
как ни одна земля бы не сумела.
Я умер утром следующего дня,
чтобы морской волной воскреснуть смело.
 
 
…Увы, я спал. Я спал в своем дому.
 
 
Прошу вас понимать меня превратно:
я сам себя нисколько не пойму.
Я жду, что шторм
возьмет меня
обратно.
 

«во дворе лежит пьяная женщина Таня…»

 
во дворе лежит пьяная женщина Таня
у нее есть пятнадцатилетняя дочь
она говорит, что обязательно встанет
что ей совсем не надо помочь
она срывает очки с мужчины
который пытался ее поднять
и разбивает их в пол без причины
мне бы хотелось её понять
 
 
я не лежу во дворе, но пью вермут
литрами, замертво, прямо с утра
по каплям его обретая веру
и пьяных женщин гоню со двора
я пью как сорокалетний мужчина
который стоит у двери без ключа
у меня есть сто и одна причина
чтобы пить уходить и молчать
 
 
во дворе лежит пьяная женщина Таня
а в моем дворе лежит только ночь
истину, найденную в стакане я
хватаю за шиворот и выгоняю прочь
тот кого я люблю, пьет так же безбожно
но сегодня я буду пить одна
я говорю вам, что все возможно
но вам слышится полная тишина
 
 
я хватаю бутылку за горло
крепко как будто хочу её задушить
кто-то вытянет туз, кто-то вытянет репку
я вытяну перевернутую карту души
и скажу в отсутствии адресатов
как бы каждый из них мною стал спасён
я не хочу знать, что будет завтра
у меня есть вермут. на этом всё
 
 
я найду свое место в жизни на заднем
сидении дешевенького такси
я оттуда тебе позвоню, а ты занят
шофёр! от себя меня увези!
увези меня в город, где будет веры
больше, чем вермута, что на дне
я хочу быть любимой тобой, но, наверно,
счастье – именно то, что не выпадет мне
 
 
во дворе лежит кто-то, теряя имя
у меня оно есть, я даже помню его
произнесенным губами твоими
а больше,
наверное,
ничего
 

«Город, куда ты едешь, мне только снится…»

 
Город, куда ты едешь, мне только снится
каждую ночь, но при этом меня не помнит.
Ни один ЕЦД¹⁰ на свете не выдаст визу.
Текстовая вода заливает пол мне,
так, что сосед стучит в батарею снизу.
 
 
Сердце стучит набойками по перрону.
Так заблудись в седой паутине улиц.
Пусть на обратный билет хватит денег ровно.
Хочешь сказать, ко мне просто так тянулись
его провода, запутавшиеся в кронах?
 
 
Просто так загорались окна, скрипели двери,
приглашая к себе на долгие разговоры?
Так нечестно. Пусть той, кто слабее верит,
вместо дорожных дадут травяные сборы,
русской рулеткой тебя и меня измерят.
 
 
Неубитый медведь и городская карта –
при делёжке выходит совсем не одно и то же.
Не желая схожденья с рельс твоего плацкарта,
татуировок смерти на белой коже,
я желаю тебе не мускуса, но муската
 
 
и других городов, архитектурных кружев,
крыши чьих зданий смыкаются, как ресницы,
об одной лишь тебе вздыхая над чайной кружкой.
Город, куда ты едешь, тебе – приснится.
Мне ключи от него достанутся под подушкой.
 

«Не спать всю ночь, говорить не думая…»

 
Не спать всю ночь, говорить не думая, пить не морщась.
Курить одну за одной взатяг, не открыв окна,
вид из которого выдан прямо на площадь,
где происходит абсолютная тишина.
 
 
В ней громко спорят и тоже пиво мешают с водкой,
и водку с пивом, там бьют бутылки и бьют людей.
Мы – каторжане в одной потрескавшейся колодке
полумолчания громче амока¹¹ площадей.
 
 
Слова-котята в стакане тонут, повысив градус
дурной бадяги, невразумительной без того.
Кто так еще наносит друг другу радость
и причиняет счастье, как мы с тобой.
 
 
Проспать весь день сиамскими близнецами,
о нас заплачет сама Кунсткамера в три ручья.
В одно начало свести трудней, чем концы с концами,
Победа – это когда в итоге всегда ничья.
 
 
Как я – ничья.
Как и ты. Не принадлежащий
ни мне, ни ей, ни Господу, ни себе.
 
 
Любой имеющий право, был тварью мелко дрожащей.
Как я,
когда наливала водку любви тебе.
 
 
Не спать всю ночь, говорить не думая и по тексту.
Не начинаясь, мы не закончимся никогда.
Так пей со мной до утра, и увидь, как вместо
сорокаградусной в стаканы течёт вода.
 

Подводная лодка

 
Хочу укрыть себя за дымкой,
вобравшей и табак, и мглу.
Стать человеком-невидимкой,
расположившимся в углу.
 
 
И слушать, слушать до упаду,
покуда в сон не упаду,
философический припадок
тех, кто со мной в одном аду.
 
 
Пока я вслушиваюсь в голос
и натяженье медных струн,
у смерти вырываю волос
и подношу его к костру.
 
 
Эффект присутствия обманчив,
и я не здесь, и ты не здесь.
Будь ты хоть девочка, хоть мальчик –
ты почему-то здесь не весь.
 
 
Мы все в одной подводной лодке,
на том стоим? На том плывем,
закусывая водку л ктем,
а если надобно, локтём.
 
 
Нас кропотливо собирали,
нас отобрали, как зерно,
нас отчитали, как морали –
завсегдатаям казино,
 
 
и обернули мешковиной,
чтоб утопить нас, как крысят,
Никто не явится с повинной,
когда грехи на нем висят.
 
 
Мы все – лоскутный сон друг друга,
как одеяло, как ландшафт,
стакан и дым идут по кругу,
но размыкает круг душа,
 
 
и, дав самой себе же откуп,
слетит за нашей крышей прочь.
Мы вновь придем на эту лодку.
И жизнь сойдет за эту ночь.
 

«Я был открытым сердцем и душой…»

 
Я был открытым сердцем и душой.
– Входите, чувствуйте себя как дома!
Мой дом просторный, светлый и большой.
В нём хватит всем еды, питья и комнат!
Беседы продолжались до утра!
Душистый чай, классические танцы.
Когда мне говорили: «мне пора»,
я умолял подольше их остаться.
 
 
Так сердце стало проходным двором,
там никогда никто не спал ночами.
Там пели шлягера, там пили ром
и засыпали с первыми лучами.
Я всех любил и всех за все прощал,
но обнаружил как-то раз пропажу
в своих лежащих тут и там вещах.
Я знал, никто на вора не укажет!
 
 
Украли что-то важное… моё.
Я, разозлившись, всех из дома выгнал!
Когда остался сам с собой вдвоем,
то я к себе никак не мог привыкнуть!
Я размышлял мучительно: кто – вор?
Не мог понять, что именно пропало!
На тысячу замков я запер двор,
но, видимо, ворам всё было мало!
 
 
Я чувствовал, что все идет не так!
Я ощущал потерю за потерей!
И сердце перестало биться в такт,
и не спасали запертые двери!
Когда из сердца вдруг исчезло всё,
до самого последнего кусочка,
я понял, от себя меня спасет
лишь смена места жительства, и точка!
 
 
И смех, и слезы!
Я и был тот вор.
Я сам вручил свой дом неверным лицам!
Я вызвал сам себя на разговор
и мы решили:
так не повторится!
 
 
Я стал открытым сердцем и душой
чуть более, чем раньше – но для круга,
который не такой уж и большой,
но кто вложил в протянутую руку
все то, что я оплакивал, скорбя,
что я, пообещав, не смог исполнить,
все то,
что я украл сам у себя,
впуская тех,
кого не стоит помнить.
 

«Говорили многоумные люди…»

 
Говорили многоумные люди:
«если терпит всю тебя, значит, любит…
если гонишь со двора да в три шеи,
а любовь его к тебе хорошеет –
знать, держи его, играй в десять пальцев,
чтоб за воздух потом не хвататься,
до полудня не спи на полатях,
накрывай на стол, одергивай платье,
не ищи в стоге сена иголку».
Говорили, да что же ей толку!
 
 
С добрым молодцем сводила жизнь вместе,
не стерпелось, не слюбилось невесте –
не сдержала красна девица слова.
Полюбила девка молодца злого,
что любил лишь себя, да и точка,
не желал он ни сына, ни дочки,
всё ему подавай как на блюдце,
что одно за другим об пол бьются.
ни рука ему твоя и ни сердце
не нужны, и не грызи заусенцы.
 
 
Прибивалась девка белой волною,
«Всё, что хочешь, я смогу, будь со мною».
И звенели речи колоколами,
и сверкали глаза зеркалами.
На себя он в них не мог наглядеться.
Чай, на старость променявшая детство
не нужна ему, как и любая,
ведь любая влюблена, как слепая,
а ему нужны лишь красные речи,
а не руки в руки, ноги на плечи,
 
 
а ему нужны лишь белые ночи,
не нужна ты ему, что ты хочешь,
он найдет себе ещё крутоброву,
убегай же подобру-поздорову,
да бросайся же в ноженьки мужу,
дожидается тебя, бесподружен,
станет нужен, ты сумей приглядеться,
полюби хоть вполдуши да вполсердца,
…нет же, тянет за околицу снова,
не сдержать ни порыва, ни слова…
 
 
…и одна-одинёшенька дура
ходит-бродит на смех людям и курам,
обратит, мол, злого молодца добрым,
да пойдет к нему златым коридором,
да наткнется на открытые двери,
чьим-то предостереженьям не верит,
полумёртвая в ночи колобродит,
ноги стерты до костей, взгляд юродив,
не лицо, а погребальная маска…
 
 
– бабушка, я не хочу эту сказку…