Kitabı oxu: «Четыре сезона»

Грязные дела я сделаю задаром.

AC/DC

О, до меня слух дошел…

Норман Уитфилд

Tout s’en va, tout passe, l’eau coule, et le coeur oublie¹.

Флобер

Stephen King

Different Seasons

* * *

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers. Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© Stephen King, 1982

© Издание на русском языке AST Publishers, 2021

Весны извечные надежды
Рита Хэйворт и побег из Шоушенка²

Рассу и Флоренс Дорр

Такие, как я, есть, наверно, в каждой местной или федеральной тюрьме Америки: все достану, только попросите. Обычные сигареты или, если пожелаете, с травкой, бутылку бренди, чтобы вместе со своим отпрыском – мысленно – отпраздновать окончание школы, – словом, все, что вашей душе угодно… в пределах разумного. Но, как вы понимаете, приходится попотеть.

Я попал в это заведение двадцатилетним и, в отличие от большинства членов нашей небольшой, но дружной семьи, честно хочу отсидеть за содеянное. На моей совести убийство. Я застраховал на приличную сумму свою жену, после чего заклинил тормоза «шевроле», подаренного нам на свадьбу ее отцом. Все произошло так, как я рассчитал… вот только по дороге она подобрала соседку с ребенком, направлявшихся в город. Разогнавшись на склоне Замкового холма, машина не смогла остановиться и протаранила кусты перед ратушной площадью. Очевидцы показали, что на скорости пятьдесят миль в час, если не больше, машина врезалась в цоколь памятника жертвам Гражданской войны и загорелась.

Я также не рассчитывал, что меня вычислят, но меня вычислили. Я получил бессрочную прописку в этом заведении – тюрьме Шоушенк. В штате Мэн нет смертной казни, но окружной прокурор сумел навесить на меня три убийства, и суд приговорил меня к трем пожизненным заключениям. Что перечеркнуло всякую надежду на досрочное освобождение, хотя бы через много лет. Судья назвал то, что я совершил, «чудовищным, омерзительным злодеянием», и он был прав, но правда и то, что это дело прошлое.

Вы можете найти отчет о нем в пожелтевшей подшивке касл-рокского «Вестника», где крупно набранные заголовки о моем приговоре выглядят несколько устаревшими и несерьезными рядом с сообщениями о Гитлере и Муссолини или о раздаче благотворительных обедов рузвельтовским комитетом.

Вы спрашиваете, исправился ли я? Я не очень понимаю, что значит это слово, во всяком случае, применительно к тюрьме или колонии. По-моему, это слово из лексикона политиков. Возможно, оно имеет какой-то другой смысл, и я его когда-нибудь постигну, но это уже дело будущего, а о нем заключенный приучает себя не думать. Я был молод и хорош собой, и детство мое прошло в квартале бедноты. Я обрюхатил смазливую, взбалмошную, на редкость упрямую девицу, жившую в одном из старых особняков на Карбайн-стрит. Ее отец согласился на наш брак при условии, что я поступлю на службу в его фирму по изготовлению оптики и «проделаю весь путь наверх». Я очень быстро понял: ему просто надо было взять меня на короткий поводок – как своевольного, почти приблудного пса, способного укусить в любую минуту. Со временем ненависть разрослась во мне до таких размеров, что толкнула на известный поступок. Повторись все сначала, я бы ничего такого не совершил, но, пожалуй, из этого еще не следует, что я исправился.

Так или иначе, речь здесь не обо мне, а о парне по имени Энди Дюфрен. Но, прежде чем рассказать про Энди, я должен объяснить вам кое-что про себя. Это не займет много времени.

Как я уже сказал, я тот, кто в этой тюрьме может все достать, а оттрубил я здесь без малого сорок лет. Речь не только о контрабанде сверхлимитных сигарет или выпивки, хотя в моем списке они всегда стоят на первом месте. Но я доставал для заключенных еще много чего, в том числе вполне законные вещи, которые, однако, не так-то просто раздобыть – ведь смысл пребывания в подобном месте состоит как раз в том, чтобы пресекать все желания. Один парень угодил сюда за изнасилование малолетки и эксгибиционизм; я достал для него три куска розоватого вермонтского мрамора, из которого он сделал замечательные статуэтки – младенца, мальчика лет двенадцати и бородатого молодого человека. Он назвал их «Три возраста Иисуса», и сейчас эти статуэтки украшают гостиную бывшего губернатора штата.

Если вы выросли в краях севернее Массачусетса, вы можете припомнить имя Роберт Алан Коут. В 1951 году он попытался ограбить Первый торговый банк в Микеник-Фоллзе, и кровавая перестрелка закончилась шестью трупами – два члена банды, три заложника и дурачок полицейский, не вовремя высунувший нос и получивший пулю в глаз. Так вот, у Коута была коллекция монет. Естественно, о том, чтобы взять ее с собой в тюрьму, речь как-то не заходила, однако, при содействии его матери и парня, увозившего белье из тюремной прачечной, я все устроил. Бобби, сказал я Коуту, надо быть психом, чтобы хранить коллекцию монет в нашем железобетонном отеле, где в каждом втором номере живет вор. Он улыбнулся: «Я знаю, где ее припрятать. Не беспокойся, все будет в порядке». И он оказался прав. Бобби Коут умер от опухоли мозга в шестьдесят седьмом, но его коллекцию монет так и не нашли.

Я доставал «мужской» шоколад на День святого Валентина; я добыл одному чудиле по имени О’Мэлли три молочных коктейля, зеленые такие, их продают в «Макдоналдсе» на День святого Патрика; я даже устроил ночной просмотр «Глубокой глотки» и «Дьявола в мисс Джонс», для чего пришлось скинуться двадцати зэкам… в результате этой авантюры я отсидел неделю в карцере. Тот, кто может все достать, должен быть готов к неприятностям.

Я доставал справочники и порнуху, всякие штучки вроде жужжалки или порошка, вызывающего чесотку, не один и не два раза я доставал для тех, кто отбывает большие сроки, трусики жены или любимой девушки… я думаю, вам не надо объяснять, что с ними делают в тюрьме, когда ночь кажется длинной, как лезвие финки. Конечно, все, что я достаю, стоит денег, и порой немалых, но я делаю это не только из-за денег. Солить мне их, что ли? Все равно мне не купить «кадиллак» и не слетать на две недельки в феврале на Ямайку. Я это делаю по той же причине, по какой хороший мясник продает вам свежее мясо: надо дорожить своей репутацией. Есть две вещи, которыми я не занимаюсь, – оружие и сильные наркотики. Если кто-то хочет убить себя или другого, то я в этом не участвую. Дай бог мне отсидеть за то убийство.

В общем, можете считать меня торговцем средней руки. И когда в сорок девятом Энди Дюфрен подошел ко мне и спросил, могу ли я раздобыть для него фотоплакат киноактрисы Риты Хэйворт, я ему ответил: нет проблем. Проблем действительно не было.

Когда Энди попал в Шоушенк в сорок восьмом году, ему было тридцать. Маленький, худенький, светлые волосы, изящные, холеные руки. Очки в золотой оправе. Ногти всегда чистые, ухоженные. Забавно – вспоминая мужчину, говорить о том, какие у него ногти, но в этом для меня весь Энди. Ему только галстука не хватало. На воле он был вице-президентом крупного портлендского банка и отвечал за кредитные операции. Совсем неплохо для человека его возраста, особенно если принять во внимание консервативность наших банков, да притом еще в Новой Англии, где люди доверяют тебе свои денежки, только если ты лысый, хромой и не забываешь поддергивать брюки на коленях, чтобы не помялась стрелка. Энди сел за убийство жены и ее любовника.

В тюрьме – я, кажется, уже говорил – все сидят «ни за что». Эту песенку здесь повторяют так же вдохновенно, как наши святоши-телепроповедники – Апокалипсис. Все – жертвы судей, у которых сердце из камня (и яйца заодно), или безграмотных адвокатов, или полицейской провокации, или фатального невезения. Язык повторяет эту песенку, но по лицу-то все видно. В большинстве своем тюремная публика – народ тертый, и себе и другим враги, и если уж говорить о невезении, то оно в том, что у их мамаш не случилось выкидышей.

За все годы моего пребывания в этой клетке не наберется и десяти пташек, в чью невиновность я готов был поверить. Энди Дюфрен – один из них, но и ему, кстати, я поверил далеко не сразу. Будь я одним из присяжных, которые слушали его дело в течение бурных шести недель сорок седьмого – сорок восьмого в Верховном суде в Портленде, я бы тоже признал его виновным.

Дельце было то еще – из серии пикантных, со всем, что полагается. Юная красавица со связями (убита), местная спортивная знаменитость (убит) и молодой преуспевающий бизнесмен – полный комплект. Плюс всякая «клубничка», тут уж газеты расстарались. Для обвинения это было простое дело. Суд потому так затянулся, что окружной прокурор собирался баллотироваться в палату представителей и давал возможность «широким слоям населения» получше рассмотреть свою физиономию. Это было первоклассное шоу, и, чтобы попасть на него, зрители занимали очередь с четырех утра, несмотря на ударившие заморозки.

Факты, которые изложил прокурор и которые Энди не думал оспаривать, таковы: он был женат, жену его звали Линда Коллинз Дюфрен; в июне 1947 года она выразила желание заняться гольфом в местном клубе «Фалмут-Хиллз»; в течение четырех месяцев она там брала уроки; ее инструктором был спортсмен-профессионал Гленн Квентин; в конце августа Энди узнал, что у его жены с Квентином роман; 10 сентября, днем, между Энди и Линдой Дюфрен произошло бурное объяснение, поводом для которого послужила супружеская измена.

Согласно показаниям Энди Линда обрадовалась тому, что он в курсе ее романа; действовать за его спиной, заявила она, кажется ей унизительным. Она сказала, что ее адвокат обещает устроить развод «по-быстрому». Энди заметил, что прежде, чем адвокат устроит ей развод, он, Энди, устроит ей кое-что похлеще. Она уехала к Квентину, чтобы провести ночь в бунгало, которое тот снимал неподалеку от площадки для гольфа. Наутро женщина, приходившая убирать, нашла их в постели мертвыми. В обоих было всажено по четыре пули.

Этот последний факт восстановил всех против Энди больше, чем что-либо другое. Прокурор с его политическими амбициями сделал на этом упор в своем вступительном слове и в заключительной речи. Энди Дюфрена, сказал он, нельзя рассматривать как пострадавшего мужа, в пылу гнева бросившегося отомстить жене-изменнице, что, по словам прокурора, можно было бы если не простить, то, по крайней мере, понять. Нет, тут был холодный расчет. «Вдумайтесь! – обрушивался обвинитель на присяжных. – По четыре пули! Не шесть пуль, а восемь! Расстреляв всю обойму, он перезарядил пистолет и всадил в своих жертв еще по одному патрону!» ПО ЧЕТЫРЕ ПУЛИ НА КАЖДОГО! – кричал заголовок со страниц портлендской «Сан». А бостонский «Реджистер» окрестил его Убийцей Дважды Два.

Служащий ломбарда в Льюистоне показал, что продал Энди Дюфрену шестизарядный револьвер 38-го калибра за два дня до двойного убийства. Бармен показал, что Энди появился в баре в семь часов вечера 10 сентября и за двадцать минут хватанул три стакана неразбавленного виски; встав из-за стойки, он сказал бармену, что идет сейчас к Гленну Квентину, а «об остальном тот завтра узнает из газет». Другой служащий, из магазина «Мелочи жизни», что примерно в миле от бунгало Квентина, сообщил суду, что в тот вечер Дюфрен вошел к ним в магазин где-то без четверти девять. Он купил сигарет, три бутылки пива и несколько кухонных полотенец. Судебно-медицинский эксперт показал, что Квентин и мадам Дюфрен были убиты между 23:00 и 2:00 в ночь с десятого на одиннадцатое. Детектив, выделенный генеральным прокурором для ведения расследования, показал, что ярдах в семидесяти от бунгало есть мусорная свалка и что днем 11 сентября на свалке были найдены три вещественных доказательства: первое – две пустые бутылки из-под пива «Наррагансетт» (с отпечатками пальцев обвиняемого); второе – двенадцать окурков (сигареты «Кул», которые курил обвиняемый); третье – застывшие в гипсе отпечатки автомобильных покрышек (точная копия покрышек «плимута» модели сорок седьмого года, принадлежавшего обвиняемому).

В жилой комнате Квентина на диване были найдены четыре кухонных полотенца. С пулевыми отверстиями, со следами сгоревшего пороха. Детектив доказывал (невзирая на энергичные протесты адвоката Энди), что убийца обернул дуло пистолета полотенцем, чтобы заглушить звуки выстрела.

Энди Дюфрен, защищаясь, изложил события спокойно, хладнокровно, без эмоций. Первые тревожные слухи о том, что у его жены роман с Гленном Квентином, сказал он, стали доходить до него еще в конце июля. К концу августа ситуация потребовала проведения маленького расследования. В тот вечер, когда Линда должна была якобы отправиться за покупками в Портленд после занятий гольфом, Энди убедился в том, что она и Квентин поехали в его домик («любовное гнездышко», как ожидаемо окрестили его газеты). Энди припарковался возле свалки и находился там около трех часов, до момента, когда Квентин повез Линду обратно в гольф-клуб, где стояла ее машина.

– Вы хотите сказать суду, что последовали за вашей женой в вашем новеньком «плимуте»? – спросил его окружной прокурор на перекрестном допросе.

– Я обменялся на вечер машинами с приятелем, – ответил Энди, и его невозмутимое признание, свидетельствовавшее о том, что он все заранее обдумал, произвело не самое благоприятное впечатление на присяжных.

Вернув машину другу и пересев в свою, он поехал домой. Линда читала книгу в постели. Он спросил ее, как Портленд. Она ответила, что все нормально, но купить ей там ничего не захотелось.

– В эту минуту последние мои сомнения развеялись, – обратился Энди в зал, где его слушали, затаив дыхание. Он произнес это тем же спокойным отсутствующим тоном, как и остальные свои показания.

– В каком вы были состоянии семнадцать дней, прошедших с того вечера и до момента, когда ваша жена была найдена убитой? – спросил у Энди защитник.

– Я был сильно расстроен, – ответил Энди ровно, бесстрастно. Как человек, перечисляющий сделанные покупки, сообщил он о том, что подумывал о самоубийстве, а 8 сентября взял и купил пистолет в Льюистоне.

Защитник попросил его рассказать присяжным о том, что произошло в ночь двойного убийства, в ночь, которую его жена провела с Гленном Квентином. Энди рассказал… лучше бы он этого не делал.

Я знал его почти тридцать лет и должен вам сказать, что такого самообладания я ни в ком – ни до, ни после – не встречал. Его достоинством было то, что он никогда не болтал лишнего. Недостатком – что он все в себе подавлял. Как пишут в романах, оставалось только гадать, что творилось у него в душе. Он был из тех, кто, готовясь покончить с собой, не оставляет предсмертной записки, однако приводит в порядок свои дела. Если бы он, давая показания, разрыдался или хоть раз потерял голос или остановился в замешательстве, даже если б наорал на этого окружного прокурора, рвавшегося в Вашингтон, – вряд ли бы он заработал пожизненное. А если бы заработал, лет через восемь выпустили бы под залог. Но он излагал свою версию точно машина, как бы желая внушить присяжным: вот как все было, хотите верьте, хотите нет. Ему не поверили.

Он сказал, что был пьян в ту ночь, что, начиная примерно с 24 августа, он вообще не просыхал и что когда выпьет, он сам не свой. Никакой состав присяжных это не проглотил бы. Могли ли они поверить, что этот невозмутимый, прекрасно владеющий собой молодой человек в двубортном пиджаке с иголочки, в жилетке и твидовых брюках мог всерьез напиться из-за глупой интрижки жены с заштатным тренером по гольфу? Я ему поверил, потому что, в отличие от шестерки мужчин и шестерки женщин, которые его судили, я видел Энди в «деле».

В тюрьме Энди Дюфрен позволял себе выпить четыре раза в год. Он подходил ко мне во дворе – за неделю до своего дня рождения, а также недели за две до Рождества – и заказывал бутылку «Джек Дэниэлс». Платил он, как все заключенные, добавляя к жалким грошам, заработанным в тюрьме, кое-что из сбережений. До шестьдесят пятого нам платили десять центов в час, в шестьдесят пятом плату повысили до четвертака. Мои комиссионные за спиртное были и остаются десять процентов; добавьте к ним стоимость бутылки хорошего виски и прикиньте, сколько часов нужно было Энди Дюфрену потеть в тюремной прачечной, чтобы выпить четыре раза в год.

Двадцатого сентября, в день своего рождения, он опрокидывал стопку с утра и еще одну после отбоя. На следующий день он возвращал мне остаток, с тем чтобы я пустил бутылку по кругу. Вторую бутылку он открывал тоже дважды, на Рождество и в сочельник. После чего я опять-таки пускал ее по рукам. Четыре стопки в год – и это все, что позволял себе человек, который когда-то пил по-черному. Железная воля.

Ночь с десятого на одиннадцатое, по его признанию, он был настолько пьян, что в памяти у него сохранились лишь отдельные обрывки. Прежде чем начать разбираться с Линдой, он здорово набрался еще днем, дабы, как он выразился, хватило отваги на двоих.

Когда его жена уехала к Квентину, он вдруг вспомнил о своем решении разоблачить их. По дороге в бунгало он притормозил возле загородного клуба и на скорую руку пропустил еще пару стаканчиков. Своих слов бармену, что «об остальном тот узнает завтра из газет», он не помнил – вообще не помнил, чтобы он вступал с ним в разговор. Да, он зашел в «Мелочи жизни» и купил там пиво, но кухонные полотенца?..

– Что бы я делал с кухонными полотенцами? – спросил он в суде, и, согласно одной газете, три заседательницы поежились.

Позже, гораздо позже он поделился со мной своими соображениями по поводу этих полотенец, о которых заговорил бармен, и мне кажется, есть смысл привести здесь его рассуждения.

– Вот тебе картина, – сказал он мне однажды в тюремном дворе. – Они ищут свидетелей и наталкиваются на бармена, который продал мне пиво в ту ночь. Прошло уже трое суток. В газетах появились разные подробности. Представляю себе, как на этого парня наваливается целая команда: пять или шесть полицейских плюс спец от генерального прокурора плюс помощник окружного прокурора. Память, Ред, вещь субъективная. Они могли спросить: не купил ли он случайно четыре-пять кухонных полотенец? – а дальше одно цепляется за другое. Когда на тебя нажимают сразу с нескольких сторон, не так-то просто устоять.

Я согласился.

– Или даже так, – продолжал Энди в своей рассудительной манере. – Я допускаю, что он себя уговорил. Вспышки блицев. Репортеры. Его фотография в газетах… И гвоздь программы: его показания в суде. Я не хочу сказать, что он умышленно исказил факты или дал заведомо ложные показания. Я допускаю, что он не моргнув глазом выдержал бы тест на детекторе лжи или поклялся бы именем матери, что я купил эти полотенца. И все же… память, черт побери, такая субъективная вещь…

Одно я знаю точно, – закончил он. – Даже мой адвокат, который считал мою версию наполовину враньем, даже он с порога отмел весь этот бред с полотенцами. Дураку же ясно: я был в стельку пьян, слишком пьян, чтобы думать о том, как заглушить выстрелы. Если бы стрелял я, от этих полотенец ничего бы не осталось.

Короче, припарковался Энди возле свалки. Сидит, пьет пиво и курит сигарету за сигаретой. Вот он видит, как нижний этаж погружается в темноту. Вот зажигается одно-единственное окно на втором этаже… а через пятнадцать минут и оно гаснет. О том, что было дальше, сказал он, нетрудно было догадаться.

– И тогда, мистер Дюфрен, вы пробрались в дом Гленна Квентина и убили их обоих? – возвысил голос защитник.

– Нет, – ответил Энди. По его словам, к полуночи он протрезвел. Появились первые признаки похмелья. Он решил уехать домой и проспаться, а утром все взвесить на трезвую голову. – Подъезжая к дому, я уже склонялся к тому, что разумнее всего будет дать ей «развод по-быстрому».

– Благодарю вас, мистер Дюфрен.

Тут с места вскочил окружной прокурор:

– И вы дали ей развод быстрее не придумаешь? С помощью револьвера тридцать восьмого калибра, предварительно прикрыв дуло полотенцами?

– Нет, сэр, – спокойно возразил Энди.

– После чего вы застрелили ее любовника.

– Нет, сэр.

– Вы хотите сказать, что застрелили его первым?

– Я хочу сказать, что не стрелял вообще. Я выпил две кварты пива и выкурил кучу сигарет, которые полиция позже нашла на свалке. А потом я вернулся домой и завалился спать.

– Вы сказали суду, что между двадцать четвертым августа и десятым сентября вы подумывали о самоубийстве.

– Да, сэр.

– Даже приобрели револьвер.

– Да.

– Я вас не слишком огорчу, мистер Дюфрен, если скажу, что вы не производите на меня впечатление человека, способного на самоубийство?

– Нет, – ответил Энди, – потому что вы не производите на меня впечатление человека, способного на сопереживание. Так что со своими мыслями о самоубийстве я вряд ли стал бы обращаться к вам.

В зале раздались смешки, но в глазах присяжных он ничего не выиграл.

– Револьвер вы в ту ночь прихватили с собой?

– Нет. Как я уже говорил…

– Ах, ну да! – прокурор саркастически улыбнулся. – Вы же его выбросили в реку. В Ройял-ривер. Девятого сентября, днем.

– Да, сэр.

– За день до двойного убийства.

– Да, сэр.

– Очень кстати, не правда ли?

– Я не знаю, кстати или некстати. Я знаю только, что это правда.

– Вы слышали показания лейтенанта Минчера?

Минчер возглавлял группу, которая прочесала дно Ройял-ривер в районе моста, откуда, как заявил Энди, он выбросил в речку револьвер. Полиция так и не нашла его.

– Да, сэр. Вам это известно не хуже меня.

– В таком случае вы слышали его слова о том, что трехдневные поиски ни к чему не привели. Тоже очень кстати, правда?

– Если оставить в стороне ваш последний вопрос, то их поиски действительно ни к чему не привели, – спокойно сказал Энди. – Но я хотел бы обратить ваше внимание, а также внимание присяжных на то, что мост находится неподалеку от места, где река впадает в Ярмут-Бэй. Течение там сильное. Револьвер могло унести в залив.

– И таким образом, нельзя сопоставить нарез на пулях, извлеченных из окровавленных трупов вашей жены и мистера Гленна Квентина, с нарезом на стволе вашего револьвера. Так, мистер Дюфрен?

– Да.

– Тоже очень кстати, вы не находите?

Если верить газетам, Энди позволил себе едва заметное проявление эмоций – одно из немногих за шесть недель судебного разбирательства. Его губы тронула горькая улыбка.

– С учетом того, что я невиновен в этом преступлении, сэр, а также с учетом того, что я действительно выбросил револьвер в реку за день до совершенного убийства, лично для меня получилось очень некстати, что он так и не был найден.

Прокурор терзал его два дня. Он снова зачитывал показания бармена об обстоятельствах приобретения кухонных полотенец. Энди повторял, что не помнит, делал ли он такую покупку, однако не считал возможным утверждать, что он такой покупки не делал.

Правда ли, что Энди и Линда Дюфрен оформили совместную страховку в сорок седьмом году? Да, правда. А правда ли, что в случае признания его невиновным он получит по страховке пятьдесят тысяч? Правда. А разве не правда, что он ехал к дому Гленна Квентина уже внутренне готовый к убийству, и разве не правда, что это убийство – двойное убийство – он и осуществил? Нет, неправда. Тогда что, по его мнению, произошло в ту роковую ночь с учетом того, что никаких видимых следов кражи не обнаружено?

– Я не могу этого знать, сэр, – тихо признался Энди.

В среду, когда за окнами падал снег, в час дня присяжные удалились для вынесения вердикта. В три тридцать они вернулись. Как заметил судебный пристав, могли вернуться и раньше, если бы не бесплатный обед в ресторане «Бентли», где в тот день подавали отличного цыпленка. Суд присяжных признал его виновным, и если бы в штате Мэн существовала смертная казнь, можете не сомневаться, он бы исполнил сольный танец в воздухе еще до появления подснежников.

Когда окружной прокурор спросил Энди, что, по его мнению, произошло, вопрос остался без ответа – но у него была своя версия, и однажды вечером в 1955 году я эту версию из него вытянул. Понадобилось семь лет, чтобы мы прошли путь от вежливых кивков до настоящей дружбы, – впрочем, по-настоящему мы сблизились лишь году в шестидесятом, и я был, вероятно, первым, кого он так близко к себе подпустил. Нас связал одинаковый срок и один тюремный блок, только моя камера была дальше по коридору.

– Что я об этом думаю? – Он рассмеялся, но смех его был горьким. – Я думаю, в ту ночь пошла сильная непруха. Такая бывает раз в жизни. Скорее всего, кого-то просто принесла нелегкая. Я повернул домой, тут кто-то ехал мимо, и у него спустил баллон. Может, взломщик. Или психопат. Взял и порешил двоих. А я тут сиди.

Просто как дважды два. И человека упекают в Шоушенк до конца его дней – по крайней мере, до того дня, когда он перестает ощущать себя человеком. Через пять лет его впервые заслушали на комиссии по условно-досрочному освобождению, и с этого момента его дело регулярно заворачивали, при том что он был на самом хорошем счету. Когда в личной карточке записано убийство, освобождения ждут долго – так же долго, как капля точит камень. В комиссию здесь входит семь человек, на два больше, чем обычно в таких заведениях, и у каждого сердце – кремень: легче добыть воду в скале, чем пробиться в их сердца. Этих молодчиков не купишь, не умаслишь, не возьмешь на слезу. Наша комиссия всем дает от ворот поворот. В случае с Энди на то были особые причины… мы к ним еще вернемся.

У меня был свой человек, Кендрикс, отрабатывавший один должок, который за ним числился еще с пятидесятых и который он сумеет погасить только через четыре года. Причитающиеся мне проценты я брал с него в основном информацией – в моем деле надо всегда знать, откуда ветер дует, или тебе крышка. Так вот, этот Кендрикс получил доступ к документации, которая, как вы понимаете, не валяется на видном месте, тем более в нашей вонючей мастерской по изготовлению номерных знаков.

Кендрикс сообщил мне, какой бывал расклад голосов, когда комиссия отклоняла ходатайства Энди: 7–0 в пятьдесят седьмом году, 6–1 в пятьдесят восьмом, снова 7–0 в пятьдесят девятом и, наконец, 5–2 в шестидесятом. Последующего расклада я не знаю, зато я хорошо знаю, что шестнадцать лет спустя он по-прежнему сидел в камере номер 14 пятого блока. К тому времени ему стукнуло пятьдесят восемь. Они, конечно, могли расщедриться и выпустить его году этак в восемьдесят третьем. Они дают тебе жизнь, точнее то, что от нее остается. Да, в один прекрасный день тебя могут освободить, только… впрочем, расскажу-ка я вам лучше такой случай.

Был у нас парень, Шервуд Болтон, у него в камере жил голубь. С сорок пятого по пятьдесят третий, когда Шервуд освободился. Он, кстати, не был никаким Любителем Птиц из Алькатраса³, просто держал сизаря. И имя ему дал – Джейк. Короче, выпустил он его на волю за день до того, как самому выходить. Джейк, понятное дело, словно ждал этого. И вот через неделю после того, как Шервуд покинул нашу маленькую дружную семью, отзывает меня приятель к западной стене дворика, а там птица лежит, такой жалкий серый комочек.

– По-моему, это Джейк, – говорит он мне. – А ты, Ред, что думаешь?

Тут думать не приходилось. Голубь сдох. Надо полагать, от голодной смерти.

Помню, как Энди Дюфрен первый раз обратился ко мне с просьбой; это было словно вчера. Нет, речь шла не о Рите Хэйворт, о ней он заговорит позже. Летом сорок восьмого он подошел ко мне за другим.

Свои сделки я обычно заключаю во дворе, так было и в тот раз. Двор у нас не то что в других тюрьмах. Большой квадрат, девяносто на девяносто ярдов. С северной стороны внешняя стена с двумя сторожевыми башнями по углам. Охранники вооружены биноклем и пулеметами… на случай бунта. Там же главные ворота. С южной стороны пять подъездных путей для грузовых машин. По рабочим дням Шоушенк место оживленное – погрузка, разгрузка. На территории есть мастерская по изготовлению номерных знаков и комбинат-прачечная, которая, помимо тюрьмы, обслуживает приемное отделение больницы в Киттери и Элиотовский дом для престарелых. Еще есть ремонтные мастерские, где механики-зэки чинят машины, принадлежащие тюрьме, городу и штату… а также личные автомобили начальников всех рангов и мастей, включая членов комиссии по досрочному освобождению.

С востока тянется мощная каменная стена с узкими бойницами. За стеной – пятый блок. На западной стороне находится административный корпус и лазарет. Шоушенк не забит до отказа, как многие тюрьмы, а в сорок восьмом он был вообще заполнен на две трети, но, что интересно, в любое время дня во дворе могло быть от восьмидесяти до ста двадцати заключенных, играющих в футбол или бейсбол, режущихся в карты, зубоскалящих, предлагающих сделки. По воскресеньям было и вовсе не протолкнуться, прямо-таки деревенская гулянка… только без женщин.

Впервые Энди подошел ко мне в воскресенье. Я как раз закончил разговор с Элмором Армитеджем насчет радиоприемника. Я, конечно, знал про Энди; считалось, что он задирает нос и плевать хотел на всех. Поговаривали, что он скоро нарвется на неприятности. Одним из тех, кто это говорил, был Богз Даймонд, с которым шутки плохи. Энди жил в камере-одиночке размером чуть больше гроба, сам выразил такое пожелание, ну а реакция была единодушной: хочет нюхать свое дерьмо, чужим брезгает. Что касается меня, то я на ус мотаю, но выводы потом сам делаю.

– Привет, – сказал он. – Меня зовут Энди Дюфрен. – Он протянул руку, и я ее пожал. Этот человек не тратил времени на обмен любезностями, сразу брал быка за рога. – Как я понимаю, вы тут можете все достать.

Я подтвердил, что располагаю некоторыми возможностями.

– Как вам это удается? – спросил он.

– Вещи сами плывут мне в руки, – сказал я, – Тут нет никаких особых объяснений. Разве что я ирландец.

Он позволил себе улыбнуться.

– А вы не смогли бы мне достать геологический молоток?

– Как он выглядит и зачем он вам?

На лице у Энди появилось удивление.

– Вы что же, у всех своих клиентов требуете отчета?

Теперь я понял, почему считалось, что он задирает нос. Впрочем, в его вопросе чувствовалась скрытая ирония.

– Я вам объясню, – сказал я. – Если бы вы попросили зубную щетку, я бы не задавал лишних вопросов. Просто назвал бы цену. Видите ли, зубная щетка – это не орудие убийства.

– Вы имеете что-то против орудий убийства?

– Именно.

В нашу сторону полетел видавший виды бейсбольный мяч, заклеенный в разных местах изолентой; Энди по-кошачьи изогнулся и поймал его на лету. Такой реакции мог бы позавидовать Фрэнк Мальцони. Энди вернул мяч в поле кистевым броском и непринужденно – за этим угадывалась хорошая тренированность. За нами посматривали, я это видел, хотя каждый был вроде как при деле. Охранники тоже, наверно, с вышек приглядывали. Тут надо внести ясность: в любой тюрьме есть так называемые авторитеты; в заведении поменьше их четыре-пять, в заведении побольше – два-три десятка. В тюрьме Шоушенк таким авторитетом был я; у Энди еще все было впереди. Он это наверняка понимал и все же не шестерил, не стелился передо мной, и я его сразу зауважал.