«Жизнь моя, иль ты приснилась мне…»

6

Как все изменилось с тех пор, нет, не мир вокруг, сам человек стал другим, и внешне, и внутренне. Только он сам почти не замечает этого.

Теперь Александр не любил «сотрясать воздух» понапрасну, теперь он предпочитал слушать и смотреть. И получал от этого едва ли не большее удовольствие, чем когда-то рассказывая и показывая. Если раньше он раздражался от своего или чужого непонимания, то сейчас ему нравилось строить догадки, фантазировать.

К сожалению, он давно знает португальский язык, что лишило его полной отстраненности, но со временем он научился, наблюдая людей на расстоянии, приписывать им другие диалоги, иные взаимоотношения. Он играл людьми. Как куклами. Любая картинка становилась завязкой для театрального сюжета, возможно, это влияние дивных окружающих его декораций.

В школьном возрасте Алекс обожал кино, что являлось почти единственным доступным ему развлечением. Недалеко от дома находился «клуб кино», где за гроши можно было увидеть шедевры мирового экрана, зачастую без перевода и в черно-белом варианте. Это, конечно, не охлаждало пыла юного романтика, а рождало новый жанр «вольного» пересказа диалогов.

В то время, как большинство публики с умным видом пыталось вникнуть в глубокую суть очередного шедевра, Шурка нашептывал на ухо другу невообразимые диалоги, которые порождала его фантазия. С его подачи Фантомас мог, вдруг рассмеявшись своим ужасным смехом, крикнуть: «Сдавайтесь, подлые буржуи! Это вам за Штирлица!» В зависимости от его настроения персонажи из злых становились добрыми и наоборот, что придавало фильму, виденному десяток раз, незабываемый колорит. На серьезных, склонных к философии кинокартинах на друзей часто шикали за неуместный смех и громкий шепот, но это только придавало происходящему остроту.

По прошествии полувека, в совершенно чужой стране, и при этом не имея ни слушателей, ни собеседника, он обожал предаваться забаве детства.

Домочадцы Александра привыкли к этому и уже давно не обращали внимания на одинокую, сидящую вдалеке фигуру, бормочущую что-то на варварском языке себе под нос. Когда Алекс только купил дом, ему в наследство досталась полуглухая, что его устраивало, экономка, не понимающая на английском ни слова.

Какое-то время он просто впитывал в себя неземную красоту края и почти не нуждался в пище земной, что позволяло ему довольствоваться ежедневной густой и острой похлебкой из неведомых ему продуктов. Он беспечно гонял по окрестностям на своем бывалом джипе, чем пугал местных жителей, не выносивших суеты. Частенько ему приходилось расплачиваться за раздавленных им кур, хотя он прекрасно знал, что цифра жертв всегда была в несколько раз выше реальной. Он снисходительно улыбался этой крестьянской хитрости и никогда не спорил, что позволило ему со временем обрести доброжелателей. Насладившись вволю рыбалкой в местных горных ручейках и походами, Алекс задумал расширить свое окружение, что оказалось непросто. Девушки из деревни опасались работать у загадочного варвара с совершенно непонятными для них культурой и жизненным укладом.

7

Как только красные огни автомобиля скрылись за поворотом, пара немолодых людей, которые молча стояли в воротах, словно по команде развернулись и не спеша двинулись к дому.

– Пойду, разожгу камин, – сказала женщина, подходя к крыльцу.

– Уже, – ответил мужчина. Она улыбнулась.

Они давно жили по этому распорядку. Как только Игорь Михайлович ушел на заслуженный отдых, они с женой и собакой поселились за городом, в чудесном доме, стоящем среди огромных елей. Жена Игоря Михайловича Вера была привлекательной немолодой женщиной со светлым и спокойным лицом. Она не любила, чтобы ее называли по отчеству даже внучатые племянники. Чуть помедлив у двери дома, она задержалась на крыльце и, положив локти на перила, мечтательно вдыхала зябкий сырой воздух.

– Ничего не могу с собой поделать. Целую неделю мечтаю и жду их приезда, а потом, когда они уезжают, испытываю радость и облегчение. Я – самодур. Или, может, как правильно, «сама дура»? А?

Игорь Михайлович хоть и слышал слова жены, но промолчал. Они уже почти привыкли жить без детей. Что ж тут поделаешь. Дети стали взрослыми и самостоятельными, а природу воспринимают лишь как декорацию для шашлыка. Их манит мегаполис миллионами огней, иллюзорными перспективами и бешеным ритмом жизни, очень созвучным популярно-танцевальной музыке. Им сейчас не до вялой жизни родителей. Нельзя сказать, что Игорь Михайлович и Вера воспитали пустых никчемных отпрысков, нет, просто их сын и дочь были детьми своего времени.

– Очень тебя прошу, проверь, дома ли Снежок, прежде чем запирать дверь.

– Ну, сколько можно попрекать. Всего-то случилось один раз.

– И одного достаточно.

– Ладно-ладно. Иди.

Единственным живым существом, которое принимало оба разных ритма жизни, был спаниель Снежок. Он с удовольствием мирно посапывал у камина между хозяином и хозяйкой, и с таким же удовольствием мчался по проселочной дороге за велосипедами детей. Кстати, спаниель вовсе не был ни белым, ни даже черным, совсем непонятно, почему за ним закрепилась кличка Снежок, просто так решили все, что ему это подходит, хотя не понятно – почему. Сейчас Снежок совершал свой ритуальный пробег до ворот дачных участков, провожая машину Федора, который приезжал к родителям со своей девушкой и сестрой Полиной. Полина была не родной сестрой Федору и даже не дочерью своих родителей, ее удочерили. От нее этого никогда не скрывали, но любовь делала их родными.

Для обоих, Веры и ее мужа, их брак был вторым. Страдая от нерастраченной материнской любви, Вера, выйдя замуж за Игоря Михайловича, уговорила его удочерить девочку. Когда Полине исполнилось три года, Вера была сражена известием, что забеременела. Так и не выйдя из состояния удивления, она родила Федора. Как оказалось, это был не редкий случай, когда диагноз «бесплодие» отступает перед жаждой любить и растить детей, но, в отличие от других, Вера и Игорь Михайлович, в силу своей глубокой порядочности никогда не позволяли себе любить родного сына больше, чем приемную дочь. Даже наоборот, как только Федор начал осознавать свое мужское начало, с него стали требовать и спрашивать вдвойне. Поэтому Федор, младший по годам, вырос более самостоятельным и ответственным, чем сестра.

Игорь Михайлович отключил электричество и уже запирал гостевой домик, когда услышал за спиной тяжелое дыхание собаки. Снежок радостно, как после долгой разлуки, вертелся под ногами.

Вера сидела в кресле у камина, смотрела на огонь, в руках она теребила большой конверт, проделавший не одну тысячу километров в поисках адресата. Она медлила. Она не ждала хороших новостей от Александра Шлосса. И, хотя они не виделись много лет, он был носителем печали, теперь очень редко, но все же посещал ее во сне и приносил с собой горе, страдание, боль. Нельзя сказать, что их брак, Веры и Александра, был несчастливым, нет. Просто расставание было долгим и болезненным. И вот теперь это. Она чувствовала, ему что-то нужно, но она давно и трудно выбрасывала его из своей жизни, и сейчас было страшно впускать его обратно.

Вера была женщиной не героической, но решительной, именно это качество помогло ей оставить спивающегося Алекса и уйти «в никуда». Потом был самый тяжелый период в ее жизни, она очень страдала, маялась, искала себя. Неизвестно, как далеко завели бы ее эти поиски, но на ее пути, к счастью, оказался Игорь Михайлович, который, невзирая на слабое сопротивление Веры, почти насильно взял ее под свою защиту и покровительство. Она была безмерно ему благодарна за это.

Сейчас, перебирая конверт в руках, она думала именно о том, что это может причинить ему боль. Было сильно искушение швырнуть письмо в огонь, но Александр тоже был частью ее жизни, а выбросить годы, пусть даже прошлые, невозможно. Вера с замиранием сердца открыла конверт.

8

Эльвира, уже немного «навеселе», окрыленная удачей, пробиралась сквозь лабиринт клубных нагромождений. Она уже давно была лишена возможности посещать тусовки, не было денег, работы. Ей приходилось сдавать свою квартиру в центре, чтобы снимать себе комнату в спальном районе, а на разницу она жила. Уже год у нее не было даже возможности съездить к родителям в Муром, повидаться с дочерью.

Но сейчас она чувствовала себя ни больше, ни меньше, как амазонкой, оседлавшей крылатого Пегаса.

Как жаль, что ощущение счастья так эфемерно и летуче, это почувствовала Эльвира, когда бокал в ее руке уперся в грудь шкафоподобного верзилы в черном. Все разбилось, рассыпалось на тысячу частей, сама она скукожилась под взглядом воспаленных глаз.

Если бы у нее была хоть малейшая возможность избежать этой встречи, хоть ручейком между плитками кафеля на полу, она бы убежала. Но.

– Эль, голуба моя, вот кого не ожидал.

Поцелуи по периметру лица, ни дать, ни взять заклятые друзья.

– Похоже, ты бегаешь от меня?

– Я?! Да ты что, Макс. Пришла бы я сюда, если бы пыталась скрыться от тебя. Я же знаю, что здесь ты бываешь ежедневно! Где логика?

– Угу. Твои отмазы давно протухли, где капуста, бабки, тугрики, грины?

– Теперь я могу смело глядеть в твои глаза, видишь?

Бумажка в руках Эльвиры имела весьма потрепанный вид, но она ею, как мандатом, отмахивалась от сверлящих глаз Макса.

– У нас не банк, мы векселей не принимаем.

– Да ладно, напряги пупки. Я почти богата.

– Почти не считается. Ты кормишь нас обещаниями. У тебя уже проценты наросли на твой должок, как гроздья гнева.

– Не будь говном, Макс, я дело говорю.

– Ладно, отвянь, я подумаю.

– Максик, дорогой…

– Ну, чего тебе…

Эля облизала губы.

– Может, немного… В счет наследства… С собой нет ли?

– ЧТО?!

Макс грозно, как воспитатель, смотрел на женщину, которая была старше почти вдвое. Она стушевалась, как нашкодивший озорник и решила отшутиться, но это получилось тоже неудачно, тяжело кокетничать с рентгеновским аппаратом, Макс был непрошибаем.

– Тогда, может, угостишь стаканчиком? А раньше ты не брезговал пить со мной на брудершафт и даже…

– Не хочу ничего слышать. Тебе пора давно о душе подумать, а ты все в детские игрушки играешься. Чай, не девочка.

– Для нотаций у меня еще живы родители, а ты…

– Я тебе звякну. Не будешь отзываться, найду, пришлю ребят… Ты хорошо поняла?

Вихляющей походкой Макс двинулся вдоль барной стойки, сзади он напоминал велосипед с колесами восьмеркой. Как только он остановился, через стойку перекинулся телом бармен, излучая угодливость.

– Элька уже бумажкой трясла здесь? Что ты думаешь, Ден, о ней, я о бумаге, дельная или фуфло?

– Я почти ничего не слышал об этом ее легендарном бывшем муже и вообще не уверен, что они были в официальном браке. Ну, глянь на нее, неужели это возможно?

Эльвира бережно свернула бумагу и спрятала ее в сумочку, заодно достала помаду и, улыбнувшись своему отражению, обвела победным взглядом задымленное помещение. Она знала, что сегодня ей не придется спать одной, во всяком случае, была готова приложить все силы для достижения цели. Она опять была в своей стихии.

9

Юлия Георгиевна была давней подругой Ларисы Петровны. До ухода на пенсию она преподавала английский язык в ВУЗе, а сейчас жила частными уроками.

– Помнишь, ты предлагала мне пойти с тобой на курсы испанского, теперь я жалею, что отказалась.

– Тебе тогда было не до того, ты только-только начала встречаться со Славиком.

– Брак с ним не стоил отказа от испанского. Сейчас он мне так пригодился бы, ведь испанский и португальский почти одно и то же. Юль, я боюсь… Они все моложе меня, его жены, у меня нет никаких козырей, может, не ездить?

– Мать, ты меня удивляешь. Тебя в Москве ничего не держит, неужели не тянет мир посмотреть? Меня бы кто пригласил.

– Меня же не просто в гости приглашают. Похоже, он хочет устроить бои за наследство, корриду, а сам будет любоваться. Унижать других, это настолько в его вкусе. В этой борьбе у меня только один козырь – Валентин. Да и то, он опекал его, только пока не появились свои родные дети. Хотя он никогда не отказывал ему в помощи, мне отказывал, ему – никогда. Мне всегда казалась странной, нездоровой тяга к мальчику, который не намного моложе его самого.

– Какая у них разница?

– Я старше Александра на семь лет, тогда, по молодости лет, я скрывала это, теперь все равно. Валя моложе Алекса всего на двенадцать лет. Возможно, он относится к нему, как старший брат. Во всяком случае, он настоял на том, чтобы усыновить чужого ребенка, хотя сам был мальчишкой. Мне так нравилось иметь молодого, талантливого мужа… Может, еще чаю…

– Давай погорячее. Вот ты говоришь, что у тебя мало шансов, но тебя же пригласили, стал бы он тратить деньги просто так.

– Мы так долго ничего друг о друге не слышали.

– Зато ты была первой из длинной вереницы его жен. Может, он помнит хорошее.

– Я из него сделала мужчину.

– Ну, вот видишь, а ты говоришь. Надо ехать.

– Хм. Он был нежным и страстным, как все молокососы, а я к тому времени уже знала, почем фунт лиха. Достаточно одного неудачного брака, и ты уже умудренная опытом женщина, к тому же с малым ребенком на руках. Сама себя тогда я спрашивала, что меня толкнуло на брак с Алексом, наверное, его отношение к Валику, хотя он сам был ребенком, но его любил, как родного. И вот я оказалась с двумя детьми на руках, пришлось заставить Алекса отрастить усы для солидности, чтобы не подумали, что я его мать. Он усыновил Валю и очень любил возиться с ним. А я…

– Лар, ты его любила… как мужчину, я имею в виду?

– Трудно сказать. Мне тогда казалось, что это он от меня без ума, а я лишь позволяю себя любить. Так я думала вплоть до того дня, когда он ушел… к этой сучке Верке.

– Ты хорошо знала ее?

– Достаточно. Они познакомились у меня в доме. Кто-то приволок ее к нам на Рождество. Она изображала такую недотрогу, что мне пришлось заставить Алекса развлекать ее разговорами… так что я отдала его ей сама. Утром он ушел провожать ее и больше не возвращался. Вот тогда, когда он испарился, он стал мне дорог, Я почувствовала обиду и любовь к нему. Тогда я попыталась бороться за него, но уже бесполезно.

– Интересно, а как ты это делала? Когда он уже ушел?

– Самыми популярными средствами: зелья, привороты, заклинания, гадания – все шло в ход.

– И что?

– Результат тебе известен.

10

Сегодня была пятница, «день брадобрея», как называл его Александр.

В этот день Антонио, деревенский парикмахер, кстати, очень уважаемый человек, закрывал свою цирюльню и со всем своим нехитрым скарбом, умещавшемся в потертом саквояже, отправлялся в большой дом, как его здесь называли.

Два часа, а то и больше, длилось превращение из пыльного старика в «мачо». Антонио был разговорчив, но Алекс, по укоренившейся у него привычке, выключал в голове дешифровщик и наслаждался умелыми движениями «стилиста», не погружаясь в деревенские сплетни. Поначалу его брили старым дедовским способом, опасной бритвой с пеной и одеколоном.

Нельзя сказать, чтобы эта нехитрая процедура, мало обременительная в современном исполнении, была не по силам Алексу, но он, узнав о своей болезни, сначала бунтовал, отказываясь есть, спать, умываться и переодеваться. Побушевав, он смирился с недугом, и теперь болел на полную катушку, позволяя домашним заботиться о нем. Ранее мобильный и неусидчивый, теперь он редко менял позу в течение дня. Нельзя сказать, что в этом была физическая потребность, просто своей покорностью он выражал протест судьбе за прерванный полет. Он отказался от предложенных ему радикальных методик, исправно принимая лекарство, и ждал, а времени у него было немало. Немало по меркам смертельных недугов, то есть болезнь поглотила еще не все, и было время поразмыслить. Но как раз думать о чем-нибудь серьезном и глобальном не хотелось вообще. Теперь все проблемы современной цивилизации не заставят его вспотеть.

Пока Антонио занимался его ногтями, Алекс размышлял о хрупкости человеческого организма, который предает свой разум гораздо раньше физической смерти. «Было бы более гуманно отключать все сразу, одно нажатие кнопки, и нет ломких, слоящихся ногтей, нет слабости в коленях, нет боли в пояснице… ничего нет».

Одно из самых ранних и неприятных воспоминаний детства – это страх и неприятие двух слов: смерть и бесконечность. Этот страх гнездится в каждом всю сознательную жизнь, но борются с ним все по-разному. Алекс уже не боролся, он жил как будто в одном очень длинном дне, зная, что будет закат, но не зная, когда.

Принесли очередное письмо от матери, написанное рукой сиделки. Виктория Петровна родила своего единственного сына в непозволительно раннем для того времени возрасте – в семнадцать. В свои семьдесят семь она была физически здоровее сына, о чем не догадывалась. Алекс, узнав о своей болезни, устроил ее в тихий пансион в Швейцарских Альпах, где Виктория Петровна уже целый год морочила голову вышколенному персоналу. Конечно, она страдала в отрыве от родины, оставшихся в живых подруг и от неразделенных воспоминаний, ведь человек на закате живет прошлым. Алекс знал, что по его просьбе сиделка матери изучала русский язык, но это все, что он мог сделать. Он не мог себе позволить, чтобы мать видела его таким. Когда-то давно она ему сказала: «Самое ужасное – это пережить собственных детей». И он помнил это. Но оставить ее в России было не на кого, так, во всяком случае, думал Александр. И это обстоятельство, хотя далеко не единственное, толкнуло его перетряхнуть свое прошлое в поисках того, ради чего он жил.

Антонио терпеливо и осторожно подравнял волосы на висках. Алекс чувствовал, что его затея с приездом жен и детей, скорее всего, ускорит финал, но иначе он не мог. Он ведь был один уже много лет. Нет, конечно, вокруг были люди, но он никого не пускал себе в душу, никому не изливал сокровенных мыслей, да и, собственно говоря, ни разу по крупному не переживал сильных эмоций. Иногда ему вспоминались нетрезвые философствования с приятелями и друзьями на кухне, и он скучал.

Один раз, примерно через год после приезда, подобная тоска заставила Алекса вызвать к себе самого близкого друга детства – Ваню Червякова, простого душевного автомеханика, с которым он проводил в Москве больше времени, чем с собственными детьми. Ваня приехал, встреча была теплой и радостной, но с первой минуты Алекс ощутил тот диссонанс, который внес приезд друга в его новую жизнь. Справившись с сомнениями, они попытались проводить время, как раньше. Но первые же дружеские посиделки за бутылочкой поставили крест на ностальгии, все то, что раньше радовало и грело душу, в этой обстановке скребло лезвием по стеклу, превращалось в глупый напыщенный фарс. Привезенные Иваном вести из другого мира не интересовали Алекса, песни, которые рвали душу в заснеженной Москве, совершенно не трогали в раскаленной тени оливковых деревьев.

Через неделю Иван уехал, они обещали друг другу писать письма, но о чем – никто не знал. С тех пор Алекс оставил попытки совместить прошлое и настоящее, он просто жил.

По тому, как парикмахер начал петь хвалебные песни: «Ах, синьор давно не выглядел так хорошо», Алекс понял, что процедура обновления близка к завершению. Антонио деликатными штрихами обрезал настырные волосики на бровях, в ушах и носу. В первый раз за долгое время Алекс с интересом посмотрел в предложенное ему зеркало.

«Да, братец, ты не просто старик, ты старик без прошлого. А это нонсенс».

11

По современным меркам их большая семья: Ольга, муж Сергей Викторович и трое детей – Соня, Аня и младший братишка Левушка, собирались за одним обеденным столом очень не часто. А вернее редко, особенно с тех пор, как Соня обрела свою собственную гавань в лице мужа Дениса.

На самом деле, только одно событие могло собрать всех за праздничным столом – 11 ноября, этот день, вот уже двенадцать лет пышно праздновался, невзирая ни на какие обстоятельства. Однажды подкосивший всех грипп внес коррективы в праздничное меню, где основным блюдом были таблетки, но невзирая на это, был заказан и съеден торт и доставлен для Ольги огромный букет роз. Так семья Соколовых справляла день свадьбы Ольги и Сергея, который стал началом нормальных семейных отношений, где дети окружены заботой и любовью, а хозяйка дома спокойно относится к слову «завтра» и чувствует себя защищенной со всех сторон. Аня, которой тогда было шесть, тут же стала называть Сергея «папой», Соня чуть позже. Мать часто любила повторять ленивой в учебе Ане, которая стонала от учебного рвения отца: «Ты же сама его выбрала. Чего уж…». А Аня, став старше, стала отшучиваться: «Я знала толк в мужчинах с малолетства». Девочки, знавшие только отчуждение в отношениях с родным отцом, с радостью приняли Сергея в «свою» семью. Уже второй раз за праздничным столом прописался и Сонин Денис, который не любил, да и не понимал подобных «посиделок», но терпел из-за жены.

– Мам, как ты думаешь, может, мне попросить у Деда Мороза сноуборд?

Ценой невероятных усилий родители поддерживали в восьмилетнем сыне веру в чудеса, хотя школа уже сделала свое черное дело по коверканию детской души, но еще не до конца.

– Какой может быть сноуборд? Дед Мороз ведь не слепой, как он может тебе доверить спортивный снаряд, если ты не делаешь зарядку. И потом, дорогой, разве ты не просил уже Sony Play Station и новый велосипед? Не многовато ли?

Ольга пыталась не баловать сына, но разве это возможно, когда девочки выросли и вот-вот оставят родительский дом.

– Левушка, помоги мне накрыть на стол.

Большой обеденный стол, когда-то купленный «на вырост», теперь едва умещал всех членов семьи.

– После рождения внука купим новый стол, – произнес Сергей Викторович с бокалом в руке.

– «Внучки», – надула губки округлившаяся Соня.

– Ладно – ладно… Дорогая. Спасибо тебе, – очень серьезно сказал Сергей и поцеловал жену в лоб. – Левчик. Неси подарок.

– Ты же обещал.

– Прости, обманул. Обманул тебя, наверное, впервые.

– Ну, так уж и впервые.

Левушка, довольный своей миссией, внес бархатную коробочку с белой розой и торжественно вручил матери.

– Теперь я буду чувствовать себя редиской, у меня нет для тебя подарка.

– Жизнь с тобой – подарок для меня, наши дети – тоже. Я до конца дней своих не смогу отблагодарить тебя за это. Ты посмотри, может, тебе не понравится.

Ольга знала, что это возможно, но она ни за что не покажет виду, у мужа был своеобразный вкус. Но, открыв коробочку, она ахнула, сапфиры в изящном серебре, предел мечтаний. Ольга встала и поцеловала мужа в нос.

– Ты удивил меня. Я даже боюсь, Сережа, что наступит время, когда ты перестанешь это делать. Спасибо.

– Ну, зачем ты так. Придется сознаться, это Сонин выбор.

– Мамуля, он сорок раз заставил меня поклясться самыми страшными клятвами, что я не скажу, а сам… Эх, ты…

– Я вообще удивляюсь, что вы не раскололись раньше.

– Мы старались. Если бы ты знала, чего нам это стоило. Левушку мы посвятили только сегодня, знали, что не выдержит.

– Да я никогда. Я – могила, – захлебнулся от возмущения Левушка.

– Не ссорьтесь, не хватало еще, чтобы мы поругались.

– Мам, это еще не все.

– Нет-нет. Это ведь не только мой день, это наш общий день. Сначала утка с апельсинами.

Каждого в отдельности нельзя было назвать очень говорливым, но застолья превращались в небольшой итальянский квартал, где все говорят одновременно. Кто-то говорил через стол, кто-то рядом сидящему, а Левушка пытался перекричать всех. Базар, да и только.

Заметив, что дети приуныли, Ольга поняла, что испортила им сюрприз.

– Ладно, давайте свой подарок, утка подождет.

– Мамуля, он у тебя под ногами, посмотри под стол. Денис, неси ведро с цветами.

Под столом, у всех под ногами, лежал отличный дорогой чемодан с колесиками, перевязанный алой лентой.

– Мам, мы хотим вам с папой пожелать, чтобы вы посмотрели, наконец, мир, – Соня говорила с жаром, пока Ольгина голова была под столом. Почувствовав, что пауза затянулась, продолжила:

– Вы все свое свободное время отдавали нам, нашим играм, урокам, болячкам, теперь пора получать удовольствие от жизни… во всяком случае, я надеюсь…

У Ольги было время собраться под столом, и она постаралась не выдать своего смятения.

– Ну, теперь уж точно пора нести утку. Огромное спасибо за подарки, – она вышла на кухню, столкнувшись с охапкой цветов в руках Дениса.

– Пап, ей что, не понравилось? По-моему, она расстроилась.

– Я же вам говорил, не надо ее склонять к поездке, она ведь не выносит давления. Не надо, она сама решит, сама созреет.

– А я вообще против этой поездки, – насупившись, произнес Левушка, – ведь нас с папой не приглашают.

– Еще ничего не решено. Правда, папа? – встрепенулась Аня, почти не участвовавшая в разговоре.

– Если честно, я не в курсе каких-либо принятых решений, если они имеют место.

– Я ни за что не поеду, не хочу его видеть, – посерьезнела Соня.

– И правильно. Молодец, сестренка, – обрадовался Левушка, что он не одинок.

– Как может каждый из нас рассчитывать на помощь ближнего, если сам отказывает просящему в этой самой помощи и поддержке.

Сергей Викторович был серьезен как никогда. Дети задумались о том, смогут ли они когда-нибудь соответствовать отцовским канонам порядочности.

В наступившей тишине тиканье настенных часов казалось набатом.

– А я не знаю, я как мама. Но мне бы хотелось… – Аня поднялась из-за стола и направилась на кухню.

Утка была забыта в духовке, Ольга курила у окна.

– Анютка, ты считаешь, что мы должны поехать?

– Да.

– Мне будет нелегко без Сергея, надеюсь на твою поддержку. Аня обняла мать за плечи.