Kitabı oxu: «Шаровая молния»
© Мамлева С.В., 2025
© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2025
В оформлении книги использованы иллюстрации автора
Оформление обложки – В.В. Ярин
* * *
Добрые волшебники и маги
1960–1970 гг.
Кузнечики
Здесь на ресницах радуги роятся,
Здесь музыка кузнечиков звенит.
И кто из нас придумал целоваться
Под солнцем, устремившимся в зенит?
Горят, горчат – полынью, мёдом? – губы.
– Воды! – кричат кузнечики в траве
В тугую высь пылающему кругу
И прижимают лапки к голове.
А солнце опаляет наши плечи,
И каждую травинку плавит жар,
Ты, я иль этот маленький кузнечик
Получит первым солнечный удар?
Добрые волшебники и маги
Добрые волшебники и маги!
Осень. Никнет жёлтая трава,
Есть же на пергаментной бумаге
Колдовские тайные слова.
Подтвердят созвездия и ветер,
Что мы с вами – близкого родства.
Вы раскиньте золотые сети
Самого большого волшебства.
Пусть споют, пусть жарко вспыхнут двери,
Что обратно в прошлое ведут,
Пусть возникнет музыка Равеля,
Яблоки в заброшенном саду.
Добрые волшебники, скорее!
Что вам стоит – только захотеть.
Там – с горы бегущая аллея,
Над которой хочется взлететь.
В жёлтых одуванчиках газоны,
Солнце и грозы ушедшей след.
Поцелуй тот пахнет и озоном,
И колючим дымом сигарет.
Но печальны стали и туманны
Магов звёздно-синие плащи.
А на звёздах, словно на экранах,
Вспыхнуло: – Не жди и не ищи.
Мы сличали до глубокой ночи
Цифровой и знаковый расклад.
Нужная магическая точка
Напрочь лишена координат.
– Добрые волшебники и маги!
Вопреки и сумраку, и сну,
Пусть потусторонне вспыхнет магний,
Возвращая прошлую весну.
Там цыганка поднимает веки.
Жаром каждый зуб её горит.
– Маяться тебе по нём вовеки
Да страдать вовеки, – говорит.
– И вникай покрепче в говоренье:
Он тебя не вспомнит никогда.
Вкруг него забвения деревья,
И трава забвенья, и вода.
– Добрые волшебники, – не это!
Вы вращайте время, словно руль.
Вы верните нынешнее лето –
Август или, может быть, июль.
Примет время ваш творящий тигель.
Нет чудес. Возникнет лишь одно,
Писанное телеграфным стилем,
Сотни раз прочтённое письмо.
– Добрые волшебники и маги!
Если точен неба календарь,
Знаки на пергаментной бумаге
Пусть предскажут будущий февраль.
Стал велик весёлый рыжий свитер.
Только в этом нет его вины.
Навсегда оставлена, забыта –
Это видно даже со спины.
– Добрые волшебники и маги!
Знаю: вас и не было, и нет.
Вы лишь тёмный вымысел бумаги,
Мой печальный полуночный бред.
Острый отблеск на странице древней.
А цыганка та была права.
Вкруг него – забвения деревья,
И вода забвенья, и трава.
И дома забвения, и флаги.
Как прожить мне чёрный день и ночь?
Добрые волшебники и маги,
Вы мне не сумеете помочь.
Последний трамвай
Фонари – островами света.
И уходит последний трамвай.
Ах, как шепчут весенние ветки:
– Забывай, забывай, забывай.
Ветки тычутся мне в ладони
И лежат на моём плече.
И бормочут, и шепчут: – Помнишь?
А зачем? А зачем? А зачем?
Шепчут ветки садовой ограды,
Шепчут вместе и полночь, и май,
Что забывшего помнить не надо.
– Забывай, забывай, забывай.
Что они в бормотанье вплетают?
Отчего всё прозрачней печаль?
Словно сон, где тебя забываю.
Лишь на миг. Не навек. Невзначай.
Звёзды очень светлы и печальны.
И, почти прикасаясь, звенят.
Как во сне, что прозрачней кристалла,
Легче, чем расцветающий сад.
Пусть трамвай остановки листает.
Пусть, быть может, счастливый билет
Мой кондуктор кому-то подарит –
Мне и дела до этого нет.
Здесь звенит заклинаньем над садом,
Над аллеей, где полночь и май,
Что забывшего помнить не надо.
– Забывай, забывай, забывай.
Счастье, как солнце
Счастье, как солнце, обратно вернётся – по кругу.
Ветер, летавший на север, уже возвращается к югу.
Прежнее облако заново в небе утонет,
И одуванчик всё тот же окажется снова в ладонях.
И в облака все пушинки опять воспарят от щелчка,
Ввысь унося всё того же жучка-паучка.
Странное лето
И было звонким и весёлым лето,
Отбившееся начисто от рук.
В то лето я за чистую монету
Всё принимала сущее вокруг.
Без мыслей о Платоне и Сократе
Здесь над землёй несли меня легко
И на ветру трепещущее платье,
И бедность вечно сбитых каблуков.
Вдруг – странно: бабочка ночная, бражник,
На солнечной поверхности стекла,
Неправильность – как знак. Сейчас… мне скажут…
Иль я сама почти что поняла.
Деревья оплетали ловчей тенью,
Чтоб, заманив, опутав и согрев,
Открыть мне недоступные к прочтенью,
Но явленные знаки на коре.
И зеркала. Что в них скользило тенью?
То, что прошло? То, что сейчас? Иль впредь?
Какой-то слабый отблеск, дуновенье,
Скосила глаз. Да поздно: не успеть.
В них только мир реальный, вещный, плотный,
Захваченный поверхностью стекла,
И мне не виден путь за поворотом,
Мой путь, куда уводят зеркала.
Остался только чудящийся зуммер,
Какая власть над нами в них жила?
Не зря же в доме, там, где кто-то умер,
Завешивали тканью зеркала?
В автобусе, всегда набитом плотно,
Отсчитывая в булочной гроши,
Я уловить в себе пыталась что-то –
Подвижкой, напряжением души.
И мне нужна была такая малость:
Чтобы себя о чём-то известить.
О том во мне, что брезжилось – не зналось,
И не давалось вслух произнести.
И слишком близкой звёзд казалась россыпь,
Как будто я бывала там уже.
Мне было одиноко. И не просто
Всё время пребывать настороже.
И уходила я из зоны риска,
От бабочки средь солнца и стекла,
Хотя была от истины так близко,
Как никогда позднее не была.
Отвожу от лица ветки
Отвожу от лица ветки.
Иду напрямик, по ручьям.
На лице моём – солнца метки.
Я – нездешняя. Я – ничья.
Как во сне, проплывает улица, –
Расплываясь, звеня, рябя.
А ручьи всё сильнее жмурятся,
На осколки солнце дробя.
Мои руки становятся крыльями.
Припадает ветер к плечу…
Ну, ещё небольшое усилье,
Шаг, рывок – и я полечу.
И над вётлами, и над крышами.
И над синей тенью – крыльцом,
Чтоб ложились веснушками рыжими
Блики солнца мне на лицо.
Так легко – сквозь синее таянье.
Так легко – сквозь солнечный звон.
Это – что-то давнее, давнее.
Так похоже на сон.
Сны
В самой грустной из аудиторий
Нарисую короля – белым,
От несданного зачёта – горьким.
На доске крошащимся мелом.
– Мой любимый, – скажу, – король мой,
Летом жарко в этой короне.
Я – босая, в платье из ситца.
Мы корону – подарим птицам?
Или, хочешь, – быстрому ветру?
Иль весёлым кленовым веткам?
Разве счастье хранят пороги?
Облака подскажут дороги.
А судьбу нам предскажут птицы,
А живая вода струится.
Там, где были с небылью свиты,
Белой ниткою начерно сшиты.
Та вода всё знает, всё помнит
И с живым неживое ровнит.
– Будет так, – король мой ответит, –
Пусть корону получит ветер.
И, оставив заботы ветру,
Мы пойдём по белому свету,
Где тропинки, как судьбы, вьются.
Только стоит лишь оглянуться,
Посмотреть, как птицы взлетают, –
А король, словно сон, растает.
—–
– Мой разбойник, – скажу, – король мой!
Вот рубаха, что цвета крови.
Удалой мой, чернобородый!
В том лесу – ни дорог, ни брода.
Только твой разбойничий посвист,
Да дожди, да тоска под осень.
Золотые монеты, листья,
И погоня, и длинный выстрел.
А для тех, кто живёт без страха,
Есть награда – топор да плаха.
Сколько счастья – столько и горя,
Мой любимый, – скажу, – король мой.
Он растает, мне не ответив,
В сонном облаке, в лунном свете.
—–
– Светлый витязь, – скажу, – король мой!
Слышишь? – кони ржут за горою.
Там мечи впиваются в тело,
Там не птицы мечутся – стрелы.
Чёрный ветер тянется с юга.
Он наденет шлем и кольчугу.
– Ни бесчестья тебе, ни боли,
Мой любимый, – скажу, – король мой.
– Будет так, – он тихо ответит, –
Да не выдадут – конь и ветер.
—–
Конь и ветер к вечеру вместе
Принесут печальные вести.
– Конь мой! Справимся мы с бедою,
За живой поскачем водою.
Той, что всё и знает, и помнит,
И с живым неживое ровнит.
—–
– Мой любимый, – скажу, – король мой!
Я пришла с живою водою.
Ничего он мне не ответит.
Конь заржёт, да заплачет ветер.
Да кровавый закат допылает,
Ведь живой воды не бывает.
И разбойников нет на свете,
И корону не носит ветер.
И король нарисован мелом,
Потому он призрачно-белый.
—–
Ночь придёт. И всем, – но откуда? –
Вдруг на долю выпадет чудо.
Чтоб сквозь сонный вымысел плыло
Всё, что будет, и всё, что было.
Вот и я – лишь глаза прикрою:
– Мой любимый, – шепну, – король мой.
Тополиный пух
Разве для головокруженья мало солнца, лета и везде снующего, мельтешащего, осыпающего весь город – тополиного пуха?
Люди проходят, не замечая, что закружены падающей с деревьев, кружащейся – на миг зависающей в воздухе метелью.
Пуха столько, что почти не видно травы на газонах.
Вот навстречу идёт смуглый мальчик, с которым я недавно танцевала в студгородке. Я знаю: мы нравимся друг другу.
И неожиданно набираю полную горсть тополиного пуха и протягиваю ему. Он крепко обхватывает своей ладонью запястье моей руки. Наши руки – поднятые и соединённые – на фоне синего неба. И мы не знаем, что делать дальше. Я разжимаю ладонь, и нас словно чуть кружит светлое рассеивающееся облачко.
Растерянные, мы размыкаем руки и продолжаем свой путь в разные стороны. Спотыкаемся, оглядываемся, неуверенно улыбаемся друг другу.
Маленький глобус
Мальчику Васе, укравшему для меня этот глобус в кабинете истории на филфаке Мордовского университета
Чтоб дразнить меня пылью дорожной,
Глобус кружится – только лишь тронь,
Так на маленький мячик похожий,
Чтоб поставить его на ладонь.
Весь легко освещаемый солнцем,
Без мельканий то ночи, то дня,
Этот глобус на слабой ладони
Всё уносит, уносит меня –
От крыльца факультета, от лекций,
Где царит растянувшийся час,
И от жизни, с которой не спеться.
Никогда? Или только сейчас?
Я смотрю на кружащийся глобус
И лечу, с ним в движеньи совпав.
Вот дохнул своим холодом полюс,
Вот саванна, и грот, и жираф.
Глобус мал. Он чуть больше ладони,
Но плывут сквозь него, неясны,
Отрицаньем печали и горя
Все весёлые сказки и сны.
Вот и я – уходящей по странным
Перепутьям, где пыль или дым,
Вот увидела я океаны,
Словно с очень далёкой звезды.
Я стою, прислонившись к колонне
И извёсткою спину беля.
А от лёгких касаний ладони
По орбите несётся земля.
Студенческая осень
Как полёт вдоль пологого склона –
Ветер бьёт по лицу, по плечу.
Я стою на подножке вагона –
И лечу, и лечу, и лечу.
Всем звенящим взмывающим телом:
Сквозь мосты, через лес и овраг,
Мимо церкви, окрашенной мелом,
И куда-то бегущих собак.
И ракит вдоль канавы глубокой,
Еле слыша, как ноет плечо –
Столько собрано сахарной свёклы,
Что турнепс и картошка не в счёт.
А в вагоне девчонки из группы
Тоже что-то поют про полёт.
А округа уходит по кругу,
Вслед за мною верша поворот.
Ветер вмиг, без единой иголки,
Что-то сшив, шелестя и звеня,
Быстрым всплеском упругого шёлка
На лету одевает меня.
Стук колёс – от вагона к вагону,
Всё вперёд, или ввысь и вперёд.
Нас и эхо уже не догонит –
Отстаёт… Отстаёт… Отстаёт…
Не хочу быть ни ветром, ни эхом.
Ни любить, ни смеяться, ни петь.
Но хочу – до скончания века –
Всё лететь, и лететь, и лететь.
Чтоб вздымались леса и болота
За моим тёмно-синим плащом.
Чтобы жить ощущеньем полёта,
Чтобы ввысь, и ещё, и ещё.
Ева
Ночь. Дождь. Льдистые капли.
А в раю – тёплые яблоки. Ночь.
Там теплы – листва, плоды и корни.
А в раю бывает ли темно?
Дело – то, что станет самым чёрным,
Начерно задумано давно.
И оно свершится очень скоро
В безмятежной вечности саду,
Где змеиный взгляд, скользящий шорох
К яблоку ведут на поводу.
Вот оно уже: у рук. У горла.
– Ева, подожди!
На земле, на порыжелых взгорьях
Ледяные хлёсткие дожди.
Не смотри! Что в яблоке мерцает
Хрупкостью кристаллов – словно соль.
Ева, нет! Ведь ты ещё не знаешь,
Что такое боль.
Как согнутся, как поникнут плечи
Под тяжёлой ношей, словно серп.
Как бывает бесприютен вечер
И печален хлеб.
Как придётся, изгнанной из рая,
Ошибаясь: думать, плакать, сметь.
Что такое сын-убийца, Каин.
Что такое смерть.
Взгляд змеиный хитростен и опытен –
Перламутра мертвенного цвет.
Если б я могла – хотя бы шёпотом.
…Но меня ведь нет.
Я опять взлетаю
Я опять взлетаю, как в тумане,
Зная, что когда-нибудь меня,
Как ночную бабочку, обманет
Яркое свечение огня.
Бабочка, чьи крылья пламя гложет,
Падает в раскрытую ладонь.
Я порой лечу на свет и тоже
Крылья обжигаю об огонь.
Тот огонь благословлю, сгорая.
Он – скорей удача, чем беда.
Только б на земле была живая,
Лёгкая и чистая вода.
Чистая, без режущей осоки.
Только б хоть однажды привело
Опустить в холодные протоки
Ноющее тёмное крыло.
Весна в Саранске
Край света – за лесами да болотами,
В туманной дымке, неизвестно где,
А город весь пронизан солнца золотом
И, отражаясь, плавится в воде.
Бликуют и отсвечивают искрами
Здесь каждая сосулька и ручей,
И стёкла окон любопытных, пристальных,
И ниточка капели на плече.
Кто океаны видел лишь на глобусе?
На мостовых такая ширь и глыбь,
Что стали даже синие автобусы
Сородичами океанских рыб,
Осыпанных сверкающими искрами, –
Зелёный, золотой и алый крап.
И вся округа словно жарко искрится,
Когда автобус рушится в ухаб, –
Чтоб тут же вынырнуть у остановки.
В него шагнут, сминая облака,
Весёлый парень, рыжая девчонка
И женщина с ребёнком на руках, –
По лужам, словно радугой рисованным.
Забудут и на номер посмотреть.
Как будто им куда-то вдаль и в новое
По изменённым улицам лететь.
А мне? Да как же всё легко и просто,
И разве кто дорогу заказал –
Журнал какой-то не найти в киоске –
Не повод ли помчаться на вокзал?
Дома – как корабли перед отплытием,
Распахнутыми окнами светлы.
И радостным предчувствием открытия
Пронизаны и ветки, и стволы
Деревьев, что шалеют от бессонницы,
Забыв, что корни крепко держит твердь,
Простившихся с газоном и оконницей
И, кажется, намеренных взлететь.
Ну а в районе привокзальной площади
На всём такой таинственный покров.
Здесь блюдо с бутербродами засохшими
Явилось из неведомых миров.
И кофе остывающим облитые,
Стаканы издают дорожный звон.
Чуть мутные, как патиной покрытые –
Наверно, из неведомых времён.
Купить журнал. А ветки так качаются.
Почти не глядя, наспех пролистать.
Немыслимо, ну просто до отчаянья,
Смотреть, как убегают поезда.
И, чтоб от искушения избавиться,
Зажмуриться и к кассе подойти.
Купить билет, хотя бы самый маленький,
Как талисман, зажать его в горсти.
А поезда, зовя и не прощающе,
Прощаются. Они уже вдали.
И снова что-то без меня свершается –
Там, далеко, где самый край земли.
Тень перемен
Так легко, свивая быль и небыль,
Быть, пока ещё издалека,
В бесконечном, ввысь растущем небе,
Где-то растерявшем облака.
Слушать листьев дружественный шорох.
Ощущать, шагая налегке,
Холодок мороженого в горле
И лимонный вкус на языке.
Жизнь даёт мне, может, слишком много.
Слышать: как весной поёт вода.
Видеть: бесконечную дорогу,
Птичью чернь на певчих проводах.
Только что сулит судьбы всевластье
И вот-вот потребует взамен
На почти что достоверность счастья –
Тень почти настигших перемен?
Водяная лилия
Лилия средь озера – одна.
Тонкий стебель тянется со дна,
Вот она качнулась на волнах.
Облака над нею – словно башни,
Под тобой – такая глубина,
А тебе от этого не страшно?
Водоросли режуще упруги.
Обжигают холодом ключи.
Бродят в серебрящихся кольчугах
Рыбины. Хвосты их – как мечи.
Цепкие стрекозы подлетают.
Хочешь, я возьму тебя туда,
Где есть безопасная, другая,
Вазой окольцована, вода.
Подплыла – и чуть её коснулась,
Но она, досматривая сны,
От меня надменно оттолкнулась,
Вознесясь на гребешке волны.
Ей принадлежит всё это небо.
Солнце и деревьев ближний круг,
И туман, что в сказку или небыль
Превращает всё, что есть вокруг.
Здесь, как геральдические флаги,
На воде лежат её листы,
Ей не надо занимать отваги,
Силы стебелька и чистоты.
Дикий пляж
Йодистый запах моря.
Слепящая рябь воды.
Гальки прибрежной шорох,
И над жаровней – дым.
Да это и не жаровня.
Просто железа кусок
Лежит на камнях неровных
Немного наискосок.
Горча, полынь разгорается.
И пляшет горький огонь.
И мидии раскрываются,
И жадную жгут ладонь.
Мы – хищники. Мы глотаем
Солёные их тела.
И ракушки к солнцу взлетают,
Как два заострённых крыла.
Но вот они небо прошили –
Ножами вонзились в песок.
Я слышу – во мне закружился
Медлительной лавы поток.
По сетке сосудистой вьётся
Тягучий, палящий огонь.
Так что горячее – солнце
Или моя ладонь?
А марева знойный омут
Всплывает из-под ресниц.
И в позолоте тонут
Чёрные крылья птиц.
Взлетать позолоченным легче ль?
А солнце, как шмель над виском,
Гудит. И горячие плечи
Оплавлены жёлтым песком.
И волны о берег дробятся,
И не существует меня.
И можно ль ожить и подняться
В застывшем блаженстве огня?
Зажмурюсь: багряная темень
Оттенков пылающих пир.
А в море рождается пена,
Чтоб заново выстроить мир –
Прохладного, лёгкого цвета,
Что дышит, прибоем звеня.
И, может быть, именно это
Заставит подняться меня.
Как к чуть приоткрывшейся двери
Шагну по невнятным следам
Всё глубже и глубже, и веря,
Что это живая вода.
Что там – зеленее и тише,
Что в сумеречной глубине
Иная Вселенная дышит
На потаённом дне.
Новгородский кремль
Здесь щедрый тополь, склонясь,
Сыплет пух из горстей.
Согретая солнцем стена
Уютна, словно постель.
Устав от сотен дорог,
Ветер спит на стене.
Ползёт в облака вьюнок.
Крапива среди камней.
Лишь в паводок воду пьют
Сухие, в осыпи, рвы.
Репейник здесь зол и лют.
Крапива среди травы.
Когда-то здесь был пролом.
Тропинка бежит вперёд
От самых глухих углов
До самых больших ворот.
Петли ворот скрипят.
В солнце и в тишине
Красные бабочки спят
На крепостной стене.
И я прислонюсь к стене,
Хранящей крепче тепла
Поющие в ней и во мне
Призрачные колокола.
От самых древних времён,
Физике вопреки,
Плывёт колокольный звон
Сквозь пальцы моей руки.
То праздничный, красный звон,
То грозовой набат.
Но правда ли – слышен он?
Ведь даже бабочки спят.
Об осенних листьях
Они уже мёртвые – жёлтые листья, упавшие на асфальт? Или, оторвавшись от ветки, ощутив краткую свободу парения и полёта, они ещё чувствуют боль от тяжести подошвы, придавливающей их к тротуару?
Алёнушка
Бурелом. Ни звука, ни шороха.
Настороженная листва –
В ожиданьи чуда какого-то
И какого-то волшебства.
Не видать здесь ясного солнышка –
То ли сумерки, то ли рань.
Знаю, что за беда, Алёнушка,
Завела тебя в глухомань.
Листья падают на Алёнушку
И скользят вдоль тонкой руки,
Неживые и позолоченные,
Так похожие на медяки.
А вода прозрачною теменью
Манит, тянет, вводит в обман:
– У тебя нет ни роду, ни племени,
И пропащий твой братец Иван…
Здесь, в лесу, тропинки обманчивы.
Здесь тебя найти нелегко.
По иголкам, по колкой ржавчине,
Как и ты, я пройду босиком.
– Мы дождёмся ясного солнышка, –
Я скажу, как сказать должна.
Сяду рядом с тобой, Алёнушка.
Вот и ты уже не одна.
По счастливому сказка кончится.
Не пропащий твой братец Иван.
Вот – колючки чуть меньше колются.
Вот ушёл из леса туман.
Вот тропинка уходит в дальнее –
Нам по ней и надо туда.
Хочешь, я скажу тебе тайное?
Знаешь, где живая вода?
Раковина
Всех чужих океан, словно в сеть
Отловив, уничтожит и слижет.
Я снаружи такая, как все,
Потому что иначе не выжить.
Те, кто схож, выживают гурьбой.
Но под замкнутой створчатой крышей,
Изнутри, я останусь собой.
А иначе бессмысленно: выжить.
Пляж
Ах, сколько тот пляж перевидел,
И неба слепящего синь,
Мальчишек, добытчиков мидий,
И девочек, рвущих полынь.
Для моря добыча – не кража.
Бери и не бойся погонь.
У скал возле дикого пляжа
Горит горьковатый огонь.
Здесь чудища – маски и ласты.
Здесь носятся чайки, крича.
Я мальчику розовый пластырь
Кладу на порез у плеча.
Глаза его сумрачно-кари,
И смуглые плечи блестят.
Ведь можно влюбиться, но втайне,
Чтоб было, о ком помечтать.
Чтоб скрыть эти мысли, я хмурюсь.
И лучше, что времени нет:
У мальчика в северный Мурманск
На завтра обратный билет.
Здесь скалы. Мы в радужных брызгах.
Вдали на гитаре бренчат.
Здесь к ракушкам кисленький рислинг –
И полная воля дичать.
Смуглеть не на пляже – на скалах.
Забыть про часы, про обед.
Здесь юбка, что куплена алой,
Давно в бледно-розовый цвет.
Здесь волны Гомеровы льются,
Маня в бесконечность уплыть.
Вяжу я из раковин бусы,
И странной мне кажется нить.
Ей нет ни конца, ни начала.
Всё это неведомо где.
У древних скрипучих причалов,
В грядущего моря воде.
Как будто движением малым,
В котором сама не вольна,
Я вдруг вкруговую связала
Не ракушки, а времена.
И мир покружился и замер,
Меняя и цвет, и размер.
Как будто моими глазами
Вдруг глянул ослепший Гомер –
И всё возвратилось случайно
Едва ль не к началу начал.
А море, впитавшее тайны
Веков, чтоб их вечно качать,
Запутав событья и даты,
Свело их в слепящую сеть.
И можно ли будет когда-то,
Всё это распутав, прочесть?
В ней – я и из Мурманска мальчик.
Запретны нам взрослых грехи.
Мои очень робкие пальцы
Случайно коснулись руки –
И встречные пальцы ответом.
А море смывает следы,
Когда мы по камешкам светлым
Проходим вдоль кромки воды.
Пусть всё безвозвратно и дальне –
Один поцелуй над водой,
И раковин-бусин шуршанье,
И нас окропивший прибой.
И звёзды, что кружит и множит
Оркестра взнесённого медь,
И сердце, которое может
Покинуть меня и взлететь.
Тот пляж я припомню случайно,
Печаль моя будет легка,
И облачко – выдох печали –
Легко ускользнёт в облака.
Чтоб, став на мгновение прежней,
За ним в бесконечность уплыть,
Где всё наше прошлое держит
Незримая вечная нить.
