Столб-остолоп
упёрся прямо в асфальт.
Когда уж повяжут и в гроб
пенистых скал?
Стоит, как муфлон,
и не двинется с места.
Упрямый баран высоко
раскинул свою поясницу.
Не свалишь, впитался
корнями бетонными в землю.
"Болван, уметайся!" -
кричала банка консервная.
Лопатами толпы
согнали кучу большую
бестолкового народа.
Кряхтят и шутят:
"Собьём, отдерём
оторвём, не заплачем!
Упрямый какой!
Да пошло оно на черт!"
Столб-остолоп.
Остолопился ль столб?
С лопатой толпа -
истинный столоп.
Творец влюбился в своё искусство
один,
а искусство любило искусственных
тысячу лиц.
Творец создавал, колдовал из огня
для них,
а любовь безответной была
для двоих.
Оба мучались и ругались впрямь
не на шутку.
Оно на оно и сложить пополам
с сутками.
Хотя и питал творец светлое
чувство,
влюбиться смогли не все
в такое искусство.
После споров и пота с лица
на минуты-смуты
у искусства остался творец, у творца -
искусство.
Мать сироты,
опьянённый зноем надежды,
историю тихо шуршит
голосом свежим.
Ласкает струны-жилы,
играя на нервах,
повторяет за ним хриплый
зелёный оркестр.
Птица несла,
как поймала, маленький жёлудь
зарыла в землю – весна,
осень – в холод.
Сверху вниз пролился рекой
отец дождливый.
Его капли одну за другой
всю ночь хоронили.
Рос, молодел
оставленный всеми дуб.
Сколько бежать хотел,
но не мог и всё тут.
Один посреди
бушевавшего зеленью моря,
один в бесконечной степи
белых рос прикованнный.
Дул на поляне
и дружил с листвою хороший
ветер-гуляка,
теплом поросший.
Стали вместе жить,
друг друга спасая:
дуб укутался в нити,
а ветер – в фуфайку.
Мать сироты,
опьянённый утренним зноем,
жаждал любви
и отдал сердце с душою.