Kitabı oxu: «Возраст гусеницы»

© Русуберг Татьяна, 2024

© ТОО «Издательство «Фолиант», 2024

Возраст первый

Меня зовут Ноа. Месяц назад мне исполнилось восемнадцать. Неделю назад умерла моя мать. Вчера я узнал, что меня не существует.

1

В ту ночь, когда меня настигло официальное совершеннолетие, мне приснился сон, виденный уже тысячу раз. При одной мысли о нем легкие отказывались расширяться, впуская в себя газовую смесь, необходимую для жизни. Это был один из тех снов, после которых я несколько последующих ночей не мог заставить себя заснуть. Организм не повиновался рассудку, и едва я соскальзывал на волнах усталости в зыбкое небытие, как еще большая волна выталкивала меня на поверхность, заставляя судорожно вздрагивать и хватать ртом непослушный воздух. Так повторялось снова и снова, будто, стоило мне закрыть глаза, кто-то клал на лицо невидимую подушку и прижимал невесомо, но настойчиво, пока я не начинал корчиться в постели, как выброшенная на берег рыбешка.

В этом сне я всегда был ребенком. Маленьким ребенком. И держал в руках коробку для ланча.

Она была жестяной, с тронутыми ржавчиной петлями. Краска на крышке облезла настолько, что рисунок стал едва различимым: что-то вроде зеленого лохматого монстра на голубом фоне с блестящими металлическими прорехами. Я представлял себе, что небо в мире, где жил монстр, было железным и сам он, наверное, тоже имел стальной скелет – робот, приставленный охранять сокровища, спрятанные под голубой крышкой.

Внутри коробки громыхало и звонко стучало, стоило ее потрясти. Я знал, что это. Камушки. Круглые, овальные и с острыми краями; плоские и выпуклые; целые и с дырочкой насквозь; одни гладкие, словно отполированные, а другие – шероховатые и зернистые на ощупь. Несколько камней были белыми, некоторые – розовыми с цветными прожилками, другие – зеленоватыми, сизыми или сиреневыми. Самые красивые сверкали и переливались радужными искрами на свету. Мне нравилось думать, что это самые всамделишные бриллианты.

Во сне я сидел на полу и любовался ими. Вынимал из жестяного домика один за другим, спасал от зеленого камнеглота, живущего на крышке, и раскладывал на ковре так, чтобы солнечные лучи зажигали скрытую в камне радугу.

А потом, как всегда, все вдруг резко изменилось. Солнечный свет погас. Я оказался внизу, в полумраке у подножия лестницы. И я знал, что сделал что-то не так. Сделал что-то очень-очень плохое. Гораздо хуже, чем напрудить в штаны, хотя чувствовал, что описался.

Стало совершенно тихо – такая тишина бывает, если выключить на кухне вытяжку, выдернуть шнур пылесоса из розетки, закрыть окно, выходящее на шумную улицу. Такая тишина наступает, когда что-то прекращается.

Раскрытая жестяная коробка стояла на полу рядом со мной. Чудесные камушки рассыпались повсюду. Они лежали яркими кругляшками «Эм-энд-Эмс» на ступеньках лестницы. Сверкали на паркете. Один, полосатый от прожилок, с дырочкой насквозь, подкатился совсем близко к моей босой ноге. Я знал, что это куриный бог.

«Загляни внутрь бога, и увидишь свое счастье. Оно там. Только и ждет, чтобы ты нашел его».

Я потянулся и ощутил шершавые бока бога под пальцами. Представил себе, что отверстие в нем – проход в чудесную солнечную страну, такой узкий, что сквозь него не проберутся никакие монстры.

Я поднес камушек к лицу и заглянул в дырочку.

Бежать оказалось некуда. Вместо сказочной страны узкий темный тоннель вел в тупик – туда, где все было красное.

И в тот момент, когда я осознал почему, я проснулся.

У меня бывали и другие повторяющиеся сны. Иногда я представлял себе их бусинами на четках, которые бесконечно перебирает кто-то в моей голове – как киномеханик ленты, которые нужно показать зрителям в кинотеатре. Сон с коробкой для ланча был крупной красной бусиной с дыркой посредине – прямо как куриный бог. Пальцы киномеханика в последнее время натыкались на нее особенно часто.

Вынырнув из красного тоннеля, я первым делом всегда рассматривал свои руки, чтобы убедиться: никаких камней, никакой крови. Только слегка дрожащие пальцы с обкусанными ногтями и крупными костяшками. Это успокаивало. Настолько, что я снова вспоминал, как дышать. Старался удержать фокус, разглядывая ладони и напряженно выгнутые пальцы с гипермобильными суставами.

Это у меня наследственное, говорила мама. Досталось от отца, погибшего в аварии так давно, что я его совсем не помню. Я могу громко хрустеть костяшками и даже шейными позвонками, при этом совершенно не чувствуя боли; могу с легкостью гнуть пальцы самыми невообразимыми способами и складывать кисть практически пополам. В школьное время я частенько развлекал своими трюками одноклассников, а однажды даже до смерти перепугал тренера по тхэквондо. Чувак из какого-то местного клуба пришел к нам на физру, чтобы продемонстрировать пару приемов и завербовать новичков, мечтающих затмить славу Брюса Ли. К несчастью, для демонстрации он выбрал именно меня – очевидно тщедушного и не представляющего опасности в виде скрытых бойцовских талантов. Пару раз я послушно плюхнулся на маты, но во время очередной подсечки у меня так эпично хрустнула шея, что выстроившийся в шеренгу класс охнул, а тхэквондист побелел и слился со стенкой недавно отремонтированного спортзала. Я еще полежал немного для прикола, закатив глаза, но потом испугался, что склонившийся надо мной перепуганный мужик полезет искусственное дыхание делать, «пришел в себя» и поспешил убедить его, что со мной все в порядке.

Утро, когда я впервые проснулся восемнадцатилетним, застигло меня в развороченной постели. Солнечный свет, струящийся сквозь щели в жалюзи, разрисовал белье горящими оранжевыми полосами. Сначала мне показалось, что именно он окрасил кожу на руках. Я подвигал ими. Рыжие полоски заскользили по ладоням и запястьям, деля поперек голубоватые вены. Я провел пальцами правой руки по тыльной стороне левой. Нет, это был не зрительный обман. Подушечки ощутили инородную шероховатость там, где солнце рисовало на коже особенно яркие узоры. Узоры, которые уходили в тень.

Внезапно реальность сна захлестнула с головой, потащила за собой, обдирая о камни и острые ракушки – дальше и дальше, в темную воронку под лестницей, под железную крышку, в которую уже вгрызался, рыча, зеленый монстр со стальным скелетом и длинными острыми когтями.

Я перегнулся через край кровати и блеванул – прямо на раскиданную по полу одежду. Спазм был таким мощным, что на глазах выступили слезы, но мне чуток полегчало. Проморгавшись, я убедился, что засохшая кровь на костяшках явно имела вполне физическое происхождение, хотя вряд ли была моей. А вот заблеванные шмотки внизу, наоборот, были как раз моими. Среди них я опознал любимые светлые джинсы, изуродованные желтыми и зелеными пятнами.

Чувствовал я себя и правда так, будто разлагался изнутри, но чтобы блевать зеленым… Это же сколько вчера надо было выпить?

Все еще свисая с кровати вниз головой, я осторожно подтянул к себе джинсы, подцепив двумя пальцами конец штанины. Зеленые пятна располагались преимущественно на коленях и выглядели старыми – засохшими и въевшимися в рубчик джинсовой ткани. Они напоминали о чем-то из детства – о лете, высоких, удобных для лазанья деревьях и запахе свежескошенной травы…

Точно! Трава, мои ноги на ней, рука на обтянутом джинсами бедре, – не моя, стоит отметить, потому что я не крашу ногти черным лаком, – липкий вкус алкоголя во рту и светлые волосы, ритмично шевелящиеся у моей ширинки… Вот черт!

Я скатился с кровати, поскользнулся на собственной блевотине, но кое-как восстановил равновесие и выскочил из комнаты. Параллельно отметил, что на испачканной ноге у меня носок. На чистой носка нет.

Влетел в гостиную и тут же понял, что начавшая возвращаться память меня не обманула: день рождения удался.

Комната напоминала разбомбленный сортир. Перевернутый журнальный столик. Пол в липких даже на вид разноцветных пятнах. Повсюду пустые жестяные банки, бутылки, битое стекло. Солнечные лучи издевательски играли на осколках, запуская по стенам ослепительных зайчиков. С люстры свисала какая-то черная тряпка. Присмотрелся. Кажется, чья-то футболка. Ее владелец исчез, растворился, как утренний туман, вместе с остальными демонами, учинившими Рагнарёк у меня дома.

Я осторожно опустился в ближайшее кресло. Хотел растереть лицо руками, но взгляд снова наткнулся на следы крови. Да откуда же она? Пошарил глазами по полу. Среди бутылочных осколков у стены вспыхнуло что-то яркое и цветное. Непохожее на стекло. Скорее, фарфор. Синий, голубой, красный, оранжевый… Цветные лепестки с беззащитной белой изнанкой. Взгляд непроизвольно метнулся к узкой полочке с маминой коллекцией коров.

Все верно. Мууси в небесах с алмазами не хватает. И Анжеликау ¹. Я снова уставился на рассыпанные по полу коровьи останки, на свои опухшие, измазанные бурым костяшки. В башке было темно и пусто. Я закрыл глаза и тряхнул ею. Киномеханик в голове сжалился и включил проектор.

Передо мной вспыхнули кубики на бледном прессе Бенца.

Он уже сорвал с себя футболку – ту самую, что теперь болтается на люстре. Из его кулака выглядывает оранжевая коровья морда. Глаза Анжеликау закрыты голубыми веками, словно она заранее зажмурилась в предчувствии своей страшной участи.

– А пошмотрим, может ли корова летать, хоть она и ш крыльями.

Бенц распахивает пасть, утка крякает, Анжеликау, словно в замедленной съемке, парит через комнату, полную людей и сигаретного дыма. Цветной взрыв на белой стене, у меня в башке тоже все взрывается.

Кажется, мой кулак смазывает Бенца по оскаленным в кряканье зубам. Мууси, которую он уже собрался швырнуть вслед за крылатой сестрой, вылетает у него из руки. Из-за воплей вокруг не слышно, как она раскалывается об пол. Кажется, я хватаю Бенца за белобрысые лохмы и долблю лбом о паркет в фарфоровой крошке. Меня хватают чужие руки, пытаются оторвать от визжащего Мэса, а я вырываюсь и ору, чтобы они все валили отсюда. Но руки не отпускают. Меня волокут куда-то, я отбиваюсь…

Внезапный звук сзади заставил меня подскочить в кресле и развернуться всем телом. На пороге разбомбленной гостиной застыло всклокоченное рыжее существо в голубой фланелевой пижаме с пандами, с совком в одной руке и шваброй в другой.

– Дюлле?

– С добрым утром, Ноа. – Дюлле улыбнулась, демонстрируя выпирающие вперед зубы, и вошла в комнату, хрустя по осколкам белыми пушистыми тапками – тоже в форме панд. – Хорошо спал?

– Как труп, – просипел я, механически следя за движениями швабры, начавшей сметать мусор в кучку. Я и сейчас чувствовал себя примерно так же. Как труп, причем в последней стадии разложения. Сметите и меня куда-нибудь. Пожалуйста.

– Тебе надо больше жидкости пить. – Дюлле приостановилась и уставилась на меня темными глазами с припухшими веками. Ревела она, что ли? – Принести тебе воды?

Я помотал головой, о чем тут же пожалел. Сглотнул мерзкий комок тошноты и откашлялся.

– А где все?

– Ушли. – Дюлле снова взмахнула шваброй и смела во все растущую кучку останки Анжеликау. – Торопились на паром.

Я нахмурился, и она ответила на вопрос, очевидно, написанный на моей помятой морде.

– Недавно. Все тут ночевали. Ночью ведь паромы не ходят.

– А ты чего осталась? – вырвалось у меня прежде, чем я успел прикусить язык.

Если Дюлле и обиделась, то неплохо это скрыла.

– А я ж на велике. Помогу тебе прибраться и поеду домой.

Керстин действительно жила не так далеко. Собственно, она единственная из моих одноклассников, кто был отсюда, с Фанё². Мы часто пересекались по утрам на пароме по дороге в гимназию, но разговаривали редко. Она из Норбю, я из Ринбю, и, хотя между нашими городками всего несколько километров, это расстояние иногда казалось почти непреодолимым. В общем, хоть мы и с одного острова, это еще не причина впрягаться на халяву и вычищать чужой хлев.

Мгновение я смотрел на рыжий затылок Дюлле, которая как раз склонилась над совком, заметая туда оставшиеся на полу крошки. Может, память сыграла со мной шутку и орально лишила меня девственности именно Керстин? Это бы все объясняло.

Я напряг вяло шевелящиеся извилины, даже глаза прикрыл, но нет – волосы, растекшиеся по моей ширинке, точно были блондинистыми, а не рыжими.

– Ты не обязана. – Я со скрипом встал с кресла, но тут сообразил, что на мне только воняющие потом футболка и трусы, если не считать один носок, и резво упал обратно. – В смысле, весь этот срач из-за меня, мне и убирать.

– Мне не трудно. – Она пожала плечами и выпрямилась. Я съежился под ее взглядом, кожа почему-то покрылась мурашками. – Хотя ты, конечно, можешь помочь. Есть у тебя большие мешки для мусора? Нужно собрать бутылки и банки от пива.

Через пять минут я уже в штанах и с прозрачным полиэтиленовым мешком в руках ползал вокруг дивана на коленях.

– А как там Бенц? – поинтересовался я осторожно. Решил воспользоваться доступным источником информации, раз представилась такая возможность. В «Снапчате» наверняка можно было бы разузнать все подробности вчерашней тусы, но, во‐первых, мой мобильник валялся дохлый рядом с кроватью, а во‐вторых, приложения с веселым привидением в нем не было. Если честно, в нем вообще ничего такого не было, даже интернета. Он тупо для «позвонить».

– Ты ему губу разбил, – с укором покосилась на меня Дюлле. – И лоб об пол расшиб. Что, не помнишь?

– Увы, – вздохнул я, пряча глаза и делая вид, будто ищу под диваном закатившуюся туда банку. Воспоминание обожгло острым стыдом. Истеричка. – Одного не понимаю: почему я еще жив?

Пару мгновений стояла тишина. Только шкрябала швабра по доскам пола да позвякивали бутылки в мешке, который я тащил за собой.

– Они узнали про твою маму, – наконец сказала Керстин тихо.

Я оцепенел. Пальцы непроизвольно сжали пустую жестяную банку, с неприятным скрипом сминая стенки.

– Это я им сказала, – почти прошептала Дюлле. – Случайно. Думала, они уже знают… Я не хотела. Прости.

Я бросил мешок и тяжело поднялся с пола. Молча вышел из комнаты. Испуганные глаза Керстин смазали по лицу, и я отстраненно подумал о том, действительно ли ее веки покраснели или кажутся такими из-за коротких ярко-рыжих ресниц.

В ванной, плотно прикрыв за собой дверь, я наконец выдохнул. Разжал зубы, стиснутые так сильно, что гипермобильные челюсти расцепились с громким щелчком. Поймал отражение в зеркале и испугался. Оглянулся, но в ванной, конечно же, только я. Забыл, что покрасился накануне в черный, дебил. Сделал себе подарок на день рождения.

Узкое бледное лицо, полускрытое смоляными лохмами, казалось теперь еще бледнее обычного. Выглядело чужим. Незнакомым.

Я оперся обеими ладонями на край раковины. Взгляд притянуло темное отверстие слива. Значит, теперь все знают. Что ж, это было неизбежно. Такое не скроешь. Удивительно вообще, что мне удавалось так долго утаивать болезнь матери. Причем я особо и не старался. Просто никто не спрашивал. Кто же будет спрашивать невидимку?

Я поднял глаза и стал рассматривать человека в зеркале. Знакомьтесь.

Я отхаркнулся и плюнул в зеркало. Густой комок слюны потек по щеке отражения. Он был чем-то похож на сперму, и я снова подумал о блондинке с моим членом во рту. Кто же это мог быть? Я принялся мучительно перебирать в памяти светловолосых участниц тусы. Эмилия? Клара? Фрида? Лея? Нет, Лея брюнетка…

Раздался стук в дверь. Я быстро схватил полотенце для рук и вытер зеркало.

– Ноа? С тобой все в порядке?

Вот же пристала. Я развернулся и распахнул дверь ванной с полотенцем в руке. Дюлле заморгала на меня морковными ресницами, пухлые губы дрогнули.

– Керстин, иди домой, пожалуйста. – Я натянул привычную маску равнодушного спокойствия. У меня это хорошо получается. Выработал навык с годами. Вчерашний приступ ярости – исключение. Побочка от алкоголя. Короче, пить мне нельзя. Особенно в компании.

– Но… – рот Дюлле беспомощно скривился, – мы же еще не закончили… Ты точно окей? Воды выпил?

Я покачал головой:

– Ты прямо как моя… – Сглотнул по-сухому. Наверное, на лице что-то отразилось, потому что Дюлле съежилась, глаза стали виноватыми. – Я сам справлюсь. Иди домой. Тебя наверняка заждались уже.

Дюлле неохотно кивнула, рыжая челка упала на глаза. Развернулась и пошлепала пандами обратно в гостиную.

Я заперся в ванной и включил воду. Сел на край ванны, скинул в нее испачканный носок и постарался не думать ни о чем. Шевелил пальцами на ногах. Слушал, как журчит вода. Как Керстин шебуршит где-то в глубинах дома. Наконец ее шаги снова приблизились. Теперь они звучали иначе – наверное, сняла своих панд. За дверью ванной она остановилась.

– Ну, я пошла, – долетел из коридора неуверенный голос. – Можешь звонить мне, если что. Я там написала свой номер на бумажке. – Пауза. – Будешь навещать маму, передавай привет. – Пауза. – Ну пока.

Я подождал, пока не хлопнет входная дверь. Закрыл воду.

Дюлле аккуратно прислонила швабру к стене гостиной и положила рядом совок. Из очередной сметенной ею кучки грустно глядела на меня сине-голубая голова Мууси. Я сел на пол и подобрал ее. Погладил звездочки на прохладном коровьем лбу.

Я копил на эту статуэтку все лето – откладывал с тех денег, что получал за уборку в летних домиках и подработку в кафе «Пеларгония» на пляже. День рождения у мамы в ноябре, но я знал, что деньги на подарок надо подкопить заранее. На нашем острове заработать можно только в высокий сезон, когда Фанё наводняют толпы туристов. Весь ритм жизни маленького островка с тремя тысячами коренных жителей подчиняется приливам и отливам турбизнеса. За лето, когда безостановочно курсирующий между Эсбьергом и Фанё паром перевозит к нам сорок тысяч отдыхающих со всех уголков мира, местные должны успеть заработать столько, чтобы хватило на остальной год. С октября по май остров погружается в спячку с короткими перерывами на Рождество и Пасху, когда мир снова вспоминает о крохотном пятнышке суши в Северном море. Но я должен был успеть до Рождества.

Подарок я выбирал с особой тщательностью. Лазил по интернету, выяснял, сколько времени займет доставка из Штатов и какую таможенную пошлину придется заплатить. «Мууси в небесах с алмазами» – корова редкая, в Дании ее не найти. Но на другую я был не согласен. Эллисон Грегори создала ее для «Парада коров» в Остине в 2011‐м. Это визуализация песни «Битлз», которую обожала мама. К тому же именно коров с парада в Остине не хватало в ее коллекции.

Тогда я уже знал, что у мамы рак. И почему-то носился с этой несчастной коровой, будто она могла ее спасти. Сделать так, чтобы турникет заблокировало. Газетное такси опоздало, и поезд ушел в небеса с алмазами без нее – девушки с солнцем в глазах.

Какое-то время мне даже казалось, что коровья магия сработала. Химия помогла, болезнь отступила. Начали отрастать волосы, которые я сам помог маме остричь в начале курса лечения. Но я обманывал себя. Или позволил обмануть. Мама, скорее всего, все время сознавала нависшую над нею опасность – все-таки она медсестра. И когда в конце этого лета рак вернулся и начал с новыми силами вгрызаться в ее кости, она приняла это почти спокойно. У нее было время подготовиться. А вот у меня… у меня его не было.

Четыре дня назад все стало так плохо, что ее перевели из больницы в хоспис. С ней поехали я и Руфь.

Руфь – мамина лучшая и единственная подруга. Вот только, хоть убей, не пойму, как они сошлись – такие они разные. Мама у меня всегда, еще до болезни, была худая, даже угловатая. Она высокая, с порывистыми резкими движениями, звонким голосом и яркой улыбкой, озаряющей лицо, как выглянувшее из-за облаков солнце. Руфь же серенькая, маленькая, пухленькая и мягкая до бесформенности, не идет, а перекатывается, а на лице – вечно похоронное выражение, будто у нее то ли кто-то умер, то ли вот-вот скончается. Она вроде родилась без одной хромосомы или что-то в этом роде и теперь считает, что весь мир ей за это должен.

Как бы то ни было, мама сделала правильный выбор, потому что подруга не отходила от нее ни на шаг с самого начала болезни, выполняя одновременно роль сиделки, кухарки, собеседницы, полуквартирантки и домашнего тирана, распоряжающегося мной в стиле «подай, убери, принеси!» и шантажирующего маминым хрупким здоровьем.

Каждый раз, когда маму клали в больницу, я в какой-то мере вздыхал с облегчением: Руфь исчезала из дома вместе с ней. Но после перевода в хоспис Руфь стала незаменимой и заставила меня усомниться в том, кто из нас был ошибкой природы.

Я раньше никогда не бывал в таком месте. Знал только, что это конечная станция. Отсюда если и уходят поезда, то только в небо. В общем, навоображал себе всякого. Настолько, что чуть в обморок не грохнулся, стоило нам переступить порог. Пришлось какой-то медсестре вывести меня в садик, чтобы я мог подышать. Есть там у них такой сенсорный сад для успокоения нервных пациентов и их истеричных родственников вроде меня. В общем, посидел я тогда на скамейке, птичек послушал, на фонтанчик посмотрел – да и слинял оттуда втихую. Да, вот так. Руфь осталась с мамой, хотя она ей вообще никто, чужой человек. А я слился. Потом еще от Руфи прятался несколько дней. Боялся, что она выскажет мне все, что обо мне думает, – и будет, конечно, права, потому что сам о себе я думал еще хуже.

В общем, Руфь строчила мне эсэмэски. В основном рассказывала о состоянии мамы и плане паллиативной помощи, который для нее составили, спрашивала, как я собираюсь отмечать день рождения – подразумевалось, конечно, что я проведу хотя бы пару часов с мамой. В хосписе.

А у меня, как вспомню свечку в их общем зале, – сразу ступор. Свеча там горела на столике, здоровенная такая, толстая, белая. И рядом табличка «Сегодня мы зажигаем свечу в память Пола такого-то и такого-то, который скончался…» И дата. Как представлю, что прихожу, а там, возле этой свечки, – табличка с маминым именем… Мне даже кошмары такие сниться стали – для разнообразия.

С мамой я, конечно, разговаривал – по телефону. Она как-то будто без слов поняла, что со мной творится, и сказала: «Не надо, не приходи. Восемнадцать лет один раз бывает. Пригласи друзей. Повеселись». Скинула мне денег на карту на подарок и вечеринку.

Часть я потратил в парикмахерской – покрасился, как давно мечтал, но мама до восемнадцати не разрешала. Говорила всегда: мол, будет восемнадцать, тогда делай с собой что хочешь. Еще собирался тату в Эсбьерге набить, но что-то не решился. Мама их очень не одобряла. Как, впрочем, и крашеные волосы. Но волосы-то можно сбрить или перекрасить. А вот от татухи так просто не избавиться. Мне будто казалось, если я ее сделаю, то вроде как маму предам или откажусь от нее еще при жизни. Так что покрутился возле тату-салона и, плюнув, побрел к парому.

И с вечеринкой, в общем, почти так же получилось. Я дотянул до последнего. То убеждал себя, что устраивать тусу, пока мать в хосписе, – это подло и по-свински; то думал о том, что это, быть может, мамино последнее желание, и его надо непременно исполнить. То напоминал себе, что друзей-то у меня как таковых нет, и одноклассники, едва замечавшие мое существование, вряд ли попрутся на Фанё, даже если я их приглашу; то подбадривал себя тем, что за халявной выпивкой на хате без родителей студенты и на Северный полюс отправятся, не то что через четырехкилометровый пролив.

В итоге случилось все само собой. Вернее, случился Фью. И еще то, о чем я давно мечтал и чего одновременно боялся: меня заметили.

– Ты чё, эмо заделался? – хлопнул меня по плечу Фью, налетев сзади, еще первая пара не началась.

Его, как всегда, сопровождала «Оливия» ³, грохотавшая из зажатой под мышкой колонки.

– Нет, я… – начал я, но Фью, конечно, не слушал.

– С чего такие перемены? Ты чё, втрескался в кого-то? Помни, женщины – это бумага!

– Нет, я…

– Он никому не открывает свое сердце, не откроет и тебе! – проорал Фью, немного переиначив слова песни. – Так чё с тобой, эмо-бой?

Я понял, что Фредерик от меня просто так не отделается, и выпалил, перекрывая вопли Зеебаха из колонки:

– Просто у меня день рождения, и я…

– Днюха? – Фью аж подпрыгнул, чуть не выронив «Оливию», которая все гналась за своими мечтами. – Дык чё ж ты молчишь! Ребзя-я! – заорал он на весь коридор, так что закачались на стене наглядные пособия по морфологии. – У Ноыча сегодня днюха!

Я так удивился, что кто-то из одноклассников помнил, как меня зовут, что честно ответил на следующий вопрос: мне исполняется восемнадцать. А дальше все само закрутилось. Не успел я опомниться, как весь класс уже собирался отмечать мое восемнадцатилетие у меня «на хате». Мне сказали сообразить какого-нибудь хавчика, потому что выпивку сами принесут.

Все еще слабо веря в реальность происходящего, я закупился замороженными пиццами в «СуперБругсене» по дороге с парома и поехал домой, рискуя навернуться с велика вместе с «Гавайской», «Пеперони» и «Моцареллой с песто».

Гости обещали прийти «ближе к вечеру». Я никогда раньше не участвовал ни в чем подобном. Пока меня еще куда-то звали, я отказывался, выдумывая любой предлог, кроме настоящего: я не решаюсь оставлять маму одну надолго, нужно ехать с ней на химиотерапию, или навестить ее в больнице, или еще что. А потом приглашать меня перестали, и я за это никого не винил.

Вечер, по моим представлениям, начинался в пять, поэтому, ворвавшись в дом, я вытащил из кладовки пылесос. Предполагалось, что, кроме Фью и парней, сюда скоро нагрянут девчонки, а у существ женского пола, как я вынес из общения с мамой и Руфью, особые стандарты чистоты, к которым они относятся весьма трепетно. К семи пол в доме блестел, все мамины таблетки были надежно спрятаны в шкафу, окна распахнуты настежь, а из духовки доносился аромат булочек с корицей, по словам Руфи, лучше всего отбивавший въевшийся в стены запах болезни и лекарств.

В полдевятого я уныло жевал на кухне четвертую булку, убежденный, что попался на очередной развод, надо мной просто прикололись, чтобы завтра дружно поржать над «эмо-боем» в коридорах. Поэтому, когда я услышал смех, то сперва списал его на свое живое воображение. Только когда в дверь громко позвонили, я понял, что звуки доносятся снаружи, из сада, и что одноклассники действительно пришли – пришли, чтобы отметить мой день рождения.

Начало вечеринки я еще помню. Принесенное пойло мы стащили на обеденный стол и устроили там бар. Конни стоял за бармена, мешал коктейли и разливал шоты.

Не помню, кто притащил с собой рулетку, но помню, как меня усадили играть и мне, как назло, выпадали водочные шоты один за другим. Помню, как дергался под музыку вместе с Эмилией.

По нашим лицам в темноте скользили разноцветные блики от появившегося черт знает откуда крутящегося дискотечного шара, и мы распевали, перекрикивая друг друга: «Это призыв к оружию, понимаешь? Это призыв к оружию!»

Потом помню, мы сидели на полу и играли в бутылочку. Это была какая-то продвинутая версия «Правды или действия». Тот, на кого указывало горлышко, имел право выбрать между шотом, поцелуем, заданием или откровенным ответом на вопрос. Или ответом на откровенный вопрос? К этому времени пол подо мной уже покачивался, как палуба парома в ненастную погоду, и я выбрал вопрос. Сдуру. Эмиль, похихикивая, зашепталась с Кларой, исполняющей роль некрасивой подружки, и выдала:

– Ноа, а правда, что ты девственник?

Мне показалось, что музыка мгновенно замолкла, и в оглушительной тишине все смотрят на меня, ожидая ответа. А я скольжу, скольжу по накренившейся палубе, пытаясь уцепиться за гладкий поручень лжи.

– Нет, конечно! С чего ты взяла?

В этот момент Клара, как раз хлебнувшая колы, фыркнула, и сладкие коричневатые капли прыснули у нее изо рта вместе со словами:

– А он покраснел! Смотрите! Правда ведь? Так ми-и-ило. Если нет, значит, у тебя есть девушка? А кто? Мы ее знаем? Или ты врешь? Тогда надо пить штрафную! Штрафную!

Я стал бояться неожиданных вопросов или что не справлюсь с заданием и снова выставлю себя на смех. Было проще заливать в себя шоты. Что я и делал, пока мне не сказали, что я исчерпал свой лимит. И вот я уже целуюсь с Эмилией. Вернее, Эмиль засосала в себя мои губы и сунула между ними язык. Потом почему-то мне выпало целоваться с Конни, хотя он вообще не участвовал, а колол лед прямо на полированной столешнице. В зубах у него сигарета, в руке – мой молоток с буквой «Н» на рукоятке. Наверное, в глазах у Богульски немного двоилось, потому что иногда он промахивался мимо непонятно откуда взявшейся огромной глыбы льда, и по полировке расходились радужные круги трещин.

– «Шоколадное яйцо» или «Яблочный пирог»? – спросил Конни, покачиваясь на слабых лодыжках, и окутался дымом.

– Поцелуй, – честно ответил я.

– Не знаю такого шота, – задумчиво заявил Конни, подтягивая висящие на бедрах штаны. Он чудом не заехал себе молотком по яйцам.

Богульски выше меня, и перед глазами маячила нарисованная у него на груди мишень – эмблема «Стоун Айленд».

– Не ссы, именинник! – раздались сзади ободряющие крики.

– Бункер завалили, гребаные коммунисты! – огрызнулся Конни через дым.

– Давай «Яблочный пирог», – заказал я, чувствуя, что градуса в крови явно маловато.

Вот с этого момента в памяти уже все смазано. Вращаются четырехконечные желтые звезды в круге, щекочет щеку влажно пахнущая трава, звезды уносятся в глубокое черное небо, в паху становится горячо, там взрывается сверхновая, осыпаясь осколками на мои дрожащие бедра и разметавшиеся по ним светлые волосы. Кто же это был? Неужели Эмилия? Или все-таки Клара?

Шевеление в штанах заставило сменить позу. Голова Мууси уставилась на меня укоризненно фарфоровыми глазами, будто все-все про меня знала. Я бросил ее в кучу к остальному мусору. Поплелся в ванную и залез под душ. Постоял, дрожа, под холодной водой, смывающей пот и чертов стояк. Потом нашел телефон в спальне и реанимировал его с помощью зарядки.

Двенадцать пропущенных от Руфи.

Я присел на край кровати и медленно набрал эсэмэску: «Привет, мам. Я зайду сегодня, ладно?»