Kitabı oxu: «Нескучная книжица про… (сборник)»

Юлия Бекенская

Şrift:

Редактор Андрей Селезнев

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Маленькая лесная повесть

Глава 1. Про беду и дорогу

Когда она собиралась, торопливо, впопыхах, сестра, с явной претензией, спросила:

– Какого черта ты туда едешь?!

– Конечно, надо ехать, – торопила мама, – беда-то какая! Езжай. Ни о чем не волнуйся. За Андрюшей мы присмотрим.

– Какое тебе дело до отца этого ублюдка? – негодовала сестра.

– Его отец – Андрюшкин дед, – возражала Наталья.

– Тебя поманили, ты и побежала. Как шавка.

– О чем ты, Таня? Горе у людей. Не чужие же. Если никто никому помогать не будет, – Наталья не выдержала, – все и станут злющими. Как ты!

– Делай что хочешь, раз тебе на себя наплевать, – и сестра швырнула трубку.

Пробираясь по вечерним пробкам, Наталья думала, что, конечно, время выбрано неудачно. Лучше было бы выспаться и со спокойной душой ехать завтра – все равно к вечеру была бы уже на месте.

Но не сиделось. Вспоминая слова сестры, размышляла, как по-разному отнеслись близкие к тому, что случилось в ее жизни несколькими месяцами раньше.

Сперва, конечно, девчонкам на работе рассказала. С утра пораньше. Всю дорогу держалась, а в конторе как разревелась…

Стали спрашивать, она и выдала:

– Гена ушел. Другая у него.

– Вот сволочь, – шарахнула папкой по столу Маринка, – я бы таких кастрировала!..

Она вспомнила, как повстречала Маринку. Наталья тогда только устроилась на работу и шла по коридору за кадровиком. Впереди шагала блондинка в убийственном мини и ярко-зеленом топе, не скрывавшем роскошных форм. Дева, цокая каблуками, свернула в кабинет за номером 205.

– Только не двести пятый, пожалуйста, – шептала Наталья.

Кадровик распахнул перед ней дверь комнаты 205.

Ее окатило перезвоном мобильников, шумом улицы из распахнутого окна, бурчанием ксерокса; параллельно кипел скандал: огромный детина с распаренной мордой ругался с давешней блондинкой из-за какого-то договора.

– Милые дамы, разрешите представить, – начал кадровик.

Но его не слышали. Еще одна мадам, глядя в монитор ореховыми глазами, заорала через весь кабинет:

– Юль, какое назначение платежа клацать?

– Чтоб вы подавились! В том числе НДС, – донеслось из угла, где, не поднимая головы, стучала по клавиатуре еще одна будущая коллега.

– Подожди! Я тебе еще не все сказала, – рычала блондинка в спину улепетывающего верзилы.

Вот попала, пронеслось в голове. Что же они все так орут?!

Вопреки опасениям, обитательницы двести пятого оказались нормальными, душевными барышнями. Быстро сдружились.

Немудрено, если честно: так уж Наташка была устроена, что умела подстраивать под себя любое пространство.

На новом месте чуток передвинула стол, повесила яркий календарь, поставила семейные фотки – стало веселее.

Девчонкам, с их вечной диетой, пришлись по вкусу Наташины пирожки.

В конторе теперь пахло выпечкой и мандаринами – таскать из дома вкусненькое с ее приходом вошло в традицию.

Реанимировала офисные цветы – негодяйки их чуть не сгубили, сливая под корни остывший кофе. Неделька-другая – и на новом месте стало хорошо и уютно – так, как она любила.

Свет фар впереди, сзади, сбоку – куда не кинь взгляд. Пробка, ежевечерний городской пейзаж. Ну, раз уж собралась – деваться некуда. Стой, как все.

Муж рассказал ей все сам. Столько лет прожили вместе, вот и привыкли делиться. Выдал, а потом в глаза заглянул:

– Что мы теперь будем делать?

Красиво сыграно, думалось позже, когда отревела свое. Хороший ход, честный. Ничего от жены не утаил. Семью сберечь хочет.

И выбор у нее теперь небогат: закрыть глаза на то, что происходит, и тем самым выдать карт-бланш на походы дальнейшие.

Или отрезать. Расстаться, и быть виновной в том, что ребенок растет без отца.

Потому что сыну сказано будет – так мама решила. А я не хотел.

Красиво. Со всех сторон.

Разбежались не сразу. Пытаясь хранить видимость отношений, несколько месяцев жили под одной крышей. Хотя, что могло быть нелепей – изображать семью, чтоб не травмировать сына. И уик-эндовая эта пытка, с совместным походом по магазинам и в кино. Чтобы все, как у людей. Боже, как было больно!

На Генку словно надели стеклянную банку. Невозможно достучаться – он ее не слышал. Не действовали никакие доводы. Твердил словами чужими:

– Отпусти меня. Я тебя не люблю. Это привычка. Между нами давно все кончилось.

Так он не говорил никогда, и было у Натальи чувство, будто за него говорит кто-то другой.

Она вставала ночью, садилась в машину и рулила, давая волю слезам, с тем, чтоб найти себя утром на кольцевой в районе Кронштадта. Струна натягивалась, и, как ни крути, должна была лопнуть.

Лопнула. Муж собрал вещи и ушел.

«Поживем отдельно» – мягкая формулировка взрослых, которые все понимают.

Дети честнее. Андрюха, уйдя к себе, долго переваривал новости, а выйдя, спросил:

– Ма, а зачем ты ему ключ оставила? Это наш дом. Пусть звонит, если хочет зайти.

И нельзя ведь сказать, что ударило, как гром среди ясного неба. Но прежде Наталья замечать не хотела блестящих мужниных глаз.

А ведь были звоночки. Такое чувство, что он нарочно прокалывался. Играл в шпионов: бросал телефон с пикнувшей смс-кой, краснел ушами.

Будто провоцировал: поревнуй меня! Если удавалось, пил ее слезы.

Что может быть слаще: и там хороший, и здесь красивый. И тут по нему плачут, и там его ждут.

Наталья думала, что сможет балансировать. Оказалось, нет.

Перестроилась вправо, подтягиваясь к повороту на кольцевую. Судя по плотности потока, тут предстояло ей провести минут сорок. Мигнули фары, и кто-то пропустил ее видавший виды «Фольксваген». Теперь, пожалуй, двадцать минут. Жизнь налаживалась.

Коллеги к ее беде отнеслись с пониманием. Хотя Наталья заметила, что вокруг нее образовался тихий вакуум. Лишний раз ее старались не тревожить, не спрашивали, чтобы не бередить раны. А ей от тишины становилось лишь хуже. Никак нельзя в такие моменты человеку быть одному.

Подруги разделились во мнениях.

– Все образуется, говорила одна, – столько лет вместе прожили. Перебесится. Вернется.

Оптимизм казался Наташке наигранным. Будто не хотелось подружке вникать в проблемы, и она щебетала первое, что в голову пришло, чтоб быстрей свернуть тему.

– Будем влюблять его в тебя обратно, – говорила другая и тащила Наталью в солярий и по бутикам.

С сомнением глядя в зеркало очередной примерочной, в который раз задавала себе Наташка вопрос – и на фига это все?

Если разлюбил, то, сколько не украшайся, не поможет. Как ни запаковывай тушку в новые блузки и платьица, лишние килограммы не пропадут. И чертово отражение не трепетной ланью выглядит, а вполне откормленным бегемотиком.

И какая разница, с каким цветом кожи реветь по ночам: золотисто-бронзовым, как обещает реклама солярия, или серо-зеленым, как бесстрастно констатирует зеркало?

– На фиг он тебе сдался, ты сама справишься и будешь счастлива, – убеждала сестра.

Явно свои задачи решала.

Наталья давно заметила, что чаще всего «не нужны нам никакие слюнявые мамонты» кричат барышни с незадавшейся личной жизнью. И кто виноват – гадкая вторая половина человечества (все как на подбор, сволочи, бабники, мужланы и тупицы), или женская косолапость этих барышень – вопрос открытый.

С сестрой можно, конечно, сладостно перемыть кости мужикам вообще и конкретному Генке в частности. Но изредка. Чтобы перековать обычную замужнюю женщину в предводительницу банды феминисток, требуется нечто большее, чем регулярное повторение мантры «я сама!»

– К гадалке надо пойти, его приворожили, – твердила соседка.

Угу, к Бабе Яге в ступе тоже неплохо, мрачно кивала Наташка. А что, связку сушеных жаб разлучнице в грызло, и раскаявшийся милый вновь падает в твои объятия. Только вот в дефиците нынче Бабки Ёжки – переквалифицировались в налоговых инспекторов…

Вырулила на кольцевую. Фонари на обочине замигали быстрее. Разогналась до бешеной скорости, аж 30 километров в час. По радио сулили дожди. Август.

Лето кончается.

Тяжко, конечно, было – она привыкла жить семейными делами, а тут они сократились ровно на треть: осталась вдвоем с сыном Андрюхой. Обормот пубертатный, как он изводил ее прежде! Оттачивал подростковое хамство на матери. А тут – изменилось все в одночасье. Повзрослел будто вдруг, сказал:

– Мама, зачем он нам? У тебя есть я.

Не простил отца. Вычеркнул.

Сын отрезал, а Генку мотало – привык быть хорошим и здесь и там. Не мог просто так их оставить.

Приезжал, интересовался делами в школе, деньги приносил… не хотел понимать – уходя, уходи.

Отставив ее в слезах, через время появлялся снова.

Они возвращались с Андрюшкой домой и обнаруживали холодильник, под завязку набитый продуктами. Теми, что они любят.

Он пытался ухаживать за ними и одновременно жить там. Жил на две семьи.

– Зачем?! – орала Наташка беззвучно, – что за радость резать этот хвост по частям? Почему нельзя уйти совсем?

Только она успокаивалась – история повторялась. Так и длился все месяцы этот странный тяни-толкай.

И до сих пор не кончается.

Развестись официально не успели. Генка приходил, недоумевая: я же помочь. Вы же мои родные, как тут без меня?

В один из визитов не выдержал сын. Отодвинул ревущую мать, сказал:

– Пап. Шел бы ты отсюда. К себе домой, – и за дверь выставил.

Успокаивал Наташу, потом произнес:

– Мам, одевайся. Пойдем гулять.

Не слушая возражений, за руку взял и повел в аптеку.

Строгая фармацевт смотрела на сына поверх очков:

– Зачем тебе успокоительные?

– Не мне, – объяснил Андрей, – маме. Видите, она плачет все время? Только нам такие нужны, чтоб без снотворного. Нам еще машину водить…

Наконец, московская трасса. Стемнело за лобовым. Вечера черные пошли, осенние. Похоже, доберется она в деревню только ночью.

…Когда заболели они с сынулей, Генка тут же примчался. Притащил горчичники, фрукты. Бегал в аптеку, ставил градусник, шипел озабочено – как я вас одних оставлю?

Андрюха башку с кровати поднял:

– Мама, когда он уйдет?

Наталья и разревелась бы, а тут и сил не было – лежала пластом. И хорошо.

Когда плохо телу, душе не до рефлексии. И все ж на краешке мыслью пронеслась – вдруг останется?

Тут же запел телефон. Генка трубку взял, потеплел глазами. Засобирался. Туда, к ней. Неглупая баба, должно быть. Чувствует. Держит его. Не отпустит.

Болела она тяжко. Горло саднило, температура зашкаливала, плюс рядом собственный детеныш пластом лежит.

В один из дней накатило, будто на ушко кто зашептал: и кто ты теперь? зачем? кому ты нужна?

Писал, выводил диагноз невидимый кто-то, будто старушка-врач из поликлиники лапкой царапала – неудачница. Никому и ни к чему. Отстукивал секунды в висках метроном: Никому. Ни к чему.

Выкарабкивались потихоньку, с сыном на пару. Того отпустило чуть раньше. Он готовил матери чай, метался в кухонном чаде с котлетами.

Вдруг ощутила Наташа сына по-новому. И он подтвердил это новое репликой:

– Мам, мне не важно, с кем ты будешь. Главное, чтоб тебе нормально было. Ты – женщина, о тебе заботиться надо.…

Замигала на обочине чья-то аварийка. Пронеслась, осталась позади. Вот и у них с Геной авария по всем фронтам.

Затекла шея, глаза устали от дороги; а ей еще двести верст отмахать.

Отболели, поправились. Перемололось. Холодила горло порой ненужность. И обида, конечно.

Привыкла.

Сын не по-детски насмешливо, с любопытством, пялился при встрече в отцовы глаза. Генка взгляд отводил, терялся.

Это какой-то бег по кругу, думала Наталья. Уйдя к другой, которая, наверно, лучше, красивей и моложе, Генка так и не определился, с кем ему быть.

Вспомнила странную сцену, которую он закатил. Что это было? Ревность? Чувство собственника?

Наталья с Андрюшкой собрались на выходные к друзьям на дачу. Генка позвонил и стал орать в трубку.

В полном изумлении Наташка слушала его возмущенные вопли. Пока не дошло, что он, как петух, привык контролировать всех своих кур. Даже не нашлась что ответить, хотя билось в мозгу: какого черта? Что теперь ему за дело до них?

Они пока не тревожили родителей – ни его, ни ее. Как раз на днях собирались идти писать заявление на развод.

Тогда и скажут.

Когда Гена позвонил, Наталья была к разговору готова. Но услышала совсем другое.

– Наталь. У меня батя пропал, – голос Генки звучал глухо, издалека. – В лес пошел и не вернулся. Я туда еду. Мама при смерти. Лежит, не встает. За ней ухаживать некому, соседка только… Я хотел попросить, чтобы ты приехала, – и, не успела Наталья рот открыть, закричал в трубку, – да все я понимаю, не имею никакого права тебя просить, но некого мне, понимаешь?.. Пожалуйста.

И, не давая сказать, продолжил:

– Я сейчас из связи выпаду, скажи – ты приедешь?

– Да, – выдохнула она, – Приеду.

– Спасибо тебе. Спасибо.

По крайней мере, не было проблем с родителями – беду они восприняли, как свою. А вот сестра… от разговора с ней на душе у Натальи было паршиво.

– Он тебя использует, слышишь? Как делал это всегда. Сейчас ты ему нужна, а потом ноги вытрет и выбросит…

Может, она и права. Но Наталью удивляла горячность и злоба, с которой близкий человек пытался решать ее судьбу.

Слепили в лицо фары встречных машин, мелькали предместья. Впереди ждали леса – глухие, новгородские. Неслась навстречу дорога – лихая, с частоколом елок по обочинам. Наталья рулила и думала – как у Генки дела?

Глава 2. Про лешачьи шутки, домового и супчик

А Генка носился целыми днями с мужиками по лесу.

– Ауууу!

– Семеееен!

День за днем овраги, буераки. Спозаранку и до ночи. Зябко утром с недосыпа. Сыро. Мужики ежились, зевали, ныряли в машину и – в лес.

– Эге-гей! Семен!

Орали, сигналили.

– Кажись, там аукнулось!

Бегом через чащу, только ветки по морде хлещут да паутина липнет.

Ох, и веселился, наверное, хлопал в ладоши леший, посвистывал да постанывал, водя кривыми дорогами незадачливую команду.

«Нива» буксовала, ревела на ухабах. Погромыхивала, но обороты держала.

Один говорил: надо у озера искать! Летели к озеру.

В овраг скатился, говорил другой. Неслись к оврагу. Едва не ломая ноги, спускались вниз:

– Семеееен!

Издевательски ухала безымянная птица. А может, леший хохотал, за щеки держался. Все одно – без ответа. Хоть заорись. Куда дед сгинул?

К вечеру ближе чуть не до смерти перепугали одного. Огонек увидали и понеслись. Может, дед сигнал дает? Рванули на свет.

А там идиллия. Костерок в черной глади отражается. Озерцо, воронка от снаряда, у воды – грибничок, тушенку из банки трескает.

Только фляжку поднял за удачный поход, подлетел в клубах пыли замызганный джип, вывались из него с матюгами пятеро здоровенных заросших мужиков.

Бедолага струхнул. Так и застыл с фляжкой. А гоблины трусцой вокруг костра обежали, грибника со всех сторон осмотрели:

– Не он?

– Не он.

– Мужик, ты никого тут не видел? – спросили.

На морду его поглядели, стало ясно – не будет ответа. Плюнули, выматерились, обратно в машину прыгнули и были таковы.

Долго еще в ступоре сидел бедняга. Не исключено, что после этого и пить зарекся. Усталость. Матюги. Безнадега. К вечеру и вовсе кажется, нет ничего бессмысленней, чем вот так метаться по лесу и драть осипшие глотки.

– Ну, что, на сегодня хватит?

– Давай домой, темнеет уже, все равно не увидим ни черта.

Вломились в холодную избу, и опять – не первый день уже – обнаружили, что жрать нечего. Генка за занавеску заглянул:

– Мама, ты как?

– Плохо, сыночек. Совсем плохо.

Вскрыли тушенку, нагрели чай. Проглотили, не заметив, и попадали на матрасы, засыпая в полете.

Один Генка ворочался, маялся. Мать в лежку, горем подкошена. Слава богу, соседка к ней ходит. Ему некогда – отца искать надо.

Наталья должна бы уже приехать. И не позвонить, как она там, скоро ли доберется. Барахлит сеть, плутают радиоволны над лесами.

Когда пропал отец, понятно стало: кому-то к матери ехать надо. Генка тут же представил – кроме этой беды, он еще сюда с Маринкой заявится. Нет, она, конечно, может, маме и понравится, только куда ее тут? Мать еле живая, а тут – новый стресс. Сын семью поломал, с сожительницей приехал.

Если честно, не очень-то он представлял Маринку тут, в деревне. В городе другое дело.

Слушает его, в рот смотрит, хлопает глазами-блюдцами. Плохо ей одной было, у нее же совсем никого. Родители далеко, детей нет, мужа и подавно. Генка для нее – свет в окошке.

Хотя, если по-честному, встреться ему Маринка случайно, он бы, может, и внимания не обратил.

Но по работе все время пересекались. Она секретарем работала, он – водителем. Подвозил ее пару раз. Заметил, что бойкая лиска с ним наедине вдруг становилась смущенной и тихой. Нравился он ей, Генка чувствовал. Невинная игра грела душу. А потом…

Заигрались. Пожалуй, так. Она хорошая, ласковая. Ценит.

А Наташка привыкла, разбаловалась. Есть муж рядом. Как в анекдоте: «Рядом, я сказала!». И никуда он вроде не денется.

Конечно, не испытывал Гена злорадства – не чужой она человек, не хотелось делать ей больно. Жаль, что так вышло. Но она сама должна была понимать? Ясно, что к хорошему привыкаешь быстро. Между прочим, таких, как он, еще поискать…

Вспомнил напарников. Один спивается, у другого пузо до земли в неполный тридцатник, третий на глазах сыплется: язва, сердце. А послушаешь, что про семью говорят… Жена – убил бы сволочь, задолбала, дети – тупицы, теща с тестем – людоеды-мутанты…

Наталья привыкла. Есть он, Генка, и не денется никуда. Встаешь зимой в пять, машину ей прогреть, почистить, чтоб на работу села и поехала. В ответ – спасибо, вскользь. Будто так и положено. Угу, поплясала бы сама на морозе с утра…

Да нет, вроде и ценила она его, и сама заботилась. Он без претензий. Но как-то это… обыденно все было, что ли.

Вспомнил распахнутые Маринкины глаза, когда заявился к ней вечером с охапкой роз. Как она расплакалась: мне никто такой красоты не дарил! Блин. Приятно быть первым. Волшебником стать из-за пустячного, в общем, подарка.

Глазищи влажно сияли, руки обвивали Генкину шею, и чувствовал он себя настоящим мужиком. А не мужем, семейной шлейкой к жене пристегнутым. Распрямлялись плечи, и рядом с миниатюрной Маринкой чувствовал он себя высоченным и мускулистым.

А на Наташкином фоне вечно терялся – бывшая жена проходила, хм, по другой весовой категории. Хотя лет пятнадцать назад, до Андрюхиного рождения, была такой же хрупкой и невесомой, как его Маринка сейчас…

Баюкая, калейдоскопом менялись перед глазами картинки: Маринка с охапкой роз, мельтешение елок над лобовым, зареванная Наташка…

Только б не заблудилась по дороге. Только бы мать в себя пришла. Только б отец нашелся. Только б…

Так и заснул.

Анна Степановна проснулась в восемь, мужиков уже и след простыл.

Помирала она четвертый день. Как пришла страшная весть, так и легла. Только сперва стаканчик хлопнула, для храбрости.

А куда деваться? Раз прибрал бог милого друга, и ей следом пора. Ну, скажите на милость, что теперь? Старая, одинокая. Никому не нужна. Дети взрослые, у них своя жизнь.

Только пока что-то не помирается. Может, сегодня? В домишке сыростью тянет – протопить бы. Хотя зачем? Не вернется Семен. Предчувствие у нее. И ей за ним, на тот свет, пора отправляться. Нечего тут рассиживаться. Надо бы за дела приниматься, а нету сил. Одна она теперь.

Разве что соседка заглянет, бульончиком попоит, да в ночи мужики примчатся, голодные. И снова с пустыми руками. Пожуют всухмятку консервов да огурцов, и рухнут, чтоб вскочить в полпятого и опять унестись.

Хороша деревенька у них. Пятнадцать домов. Старики, и молодежь тоже есть. Не первое лето уже они с Семеном тут проводили. Полгода в городе жили, потом здесь.

В деревне их знают: они с Семеном из этих мест. В лес всегда ходили, огородик сажали – как все.

Три дня назад, как обычно, Семен и пошел за грибами. И пропал.

Сын приехал, невестка в пути, племянники. А толку? Старый, он, больной. Ладно, собака с ним. А может, их уже волки съели. Или дед ногу сломал. Или сердце ему схватило. Лежит где-то в чаще.

Может, еще живой. А все равно не найдут. Носятся без толку. Надо бы приготовить поесть им чего? Сил нет.

Анна Степановна поставила чайник, выглянула в окошко. По тропинке вдоль леса кто-то шагал. Женщина, с сумкой через плечо. Бодро идет, как молодая. Людмила, что ли? Обещала помочь. Только будет ли толк?

С проселка Людмила свернула на тропинку, в лес. И сразу почувствовала, как изменилось вокруг пространство. Запахом, шелестом, густотой воздуха обозначилась территория, на которой людские правила значили мало. Поздоровалась про себя, позерство неуместным тут было. Шла по тропе, вспоминая-освежая старые приметы – сломанное дерево, гигантский муравейник. Усмехнулась – на самой верхушке залихватски торчал колокольчик.

Ощущала, как он приглядывается. Слушает. Не боялась – своих не тронет. Что чужих он не одобряет, в том Людмила убеждалась неоднократно. Наблюдала, как уходили незваные гости: промокшие, исхлестанные ветками, обглоданные комарами. С пустыми корзинками шли и сетовали, какими бесплодными и негостеприимными оказались здешние места. А он ругался вслед птичьим криком, бросался шишками, застил глаза липкой паутиной.

Жадность и фамильярность – две вещи, которые не выносил. В этом Людмила была с ним солидарна. Неуважение возвращал сторицей. Но к своим был снисходителен. Не давал пропасть, выводил на нужную дорогу. И, даже если оставлял грибника с пустыми руками, на выходе обязательно подсовывал подарок – горсть пахучей земляники, выводок опят на березе или просто красивую картинку – ну, хоть как этот муравьиный колокольчик – не серчай, дружище, так получилось.

Холщовая сумка зацепилась за ветку. Аккуратно распутать, чтобы не сломать. Не пролилось бы молоко. Молоко и хлеб – простая, веками проверенная трапеза.

Дальше с тропинки следовало свернуть. Точного места Людмила не знала, но направление чувствовала. Пошла влево с тропы, отметив, что на обратном пути солнце должно светить в спину.

По правую руку осталось болотце. Проходя, поморщилась: боль от этого места, прошлой осенью здесь утонул грибник.

Выведет он своих, не бросит. Только свой ли Семен? Странная они пара. Людмила знала обоих с юности. Какой красавицей Анна была. На ее фоне Семен терялся. Ревновал ее, как бешеный, аж глаза белели. Потом поженились, и стала Анна угасать, все серей становилась, неприметней. Старушка теперь. А Семен? Да бог с этим, в каждой семье свой уклад, сейчас главное – выведет ли? Выпустит?

Кажется, здесь. Нужное место. Выворотень навис вертикально корнями – вышел бруствер в рост человеческий. Рядом дуб с огромным дуплом.

У пня и остановилась. Поклонилась в пояс. Присела на землю, развязала сумку. Достала банку с молоком, хлеб – ноздреватый, вручную выпеченный. Положила на землю. Постояла, на солнце прищурившись, прошептала просьбу. Двинулась в обратный путь. Лес принял подношение, не шелохнувшись.

Наташка все-таки заблудилась в проселках, не найдя указателя. Колесила, ругая себя за глупость. С отчаяния остановилась в первой попавшейся деревеньке, вышла из машины. Заполошно крикнул петух, собаки залаяли, и зажглось в одном доме окошко. Она ждала, готовая выслушать все, что о ней думают, и прыгнуть в машину в случае чего.

Наконец, у забора показалась чья-то фигура. Слава богу, матом ее не обложили – страдал старичок бессонницей, на Наташку зла не держал. Объяснил, куда ехать. Оказалось, не далеко.

Рассветало.

А ведь говорили ей, до утра подожди, выспись дома, нечего затемно ехать. Все равно, только к утру попала в деревню.

Постучала. Открыла свекровь:

– Наташа приехала. Родная. А я помру сегодня… Гена умчался уже, ищут, все ищут. Но не найдут. Чувствую я.

Слипались глаза после дороги, но как вошла, по сторонам глянула… рассиживаться некогда.

Притащила из машины сумку с продуктами. Свекрови накапала корвалол, уложила в постель. Печку растопить не смогла, включила электроплитку. Поставила чайник, открыла окошки, проветрить – дух такой, будто стадо немытых слонов ночевало.

Соседка пришла. Сели чай пить, решили Анну Степановну не тревожить.

– Твой, как приехал, прыгнул в Сашкину «Ниву», да в лес. Ищут. Только к ночи и возвращаются.

– Как все случилось? Он один, что ли, за грибами пошел?

– Почему один? Степановна была, я, со мной Лика, внучка. Мы, значит, на грузди набрели. А их знаешь, как искать: ползай себе на четырех костях, да смотри внимательно. Они ж стайками растут. Ну, а Семен и говорит: что это за грибы на одном месте. Пойду вокруг побегаю.

– Ну, дед. Добегался, – Наташка головой тряхнула, – а вы так его и отпустили?

– Да кто ж знал-то?! – возмутилась тетя Маша, – и потом, собака за ним увязалась. Ей тоже, понимаешь, на одном месте неинтересно. Мы перекрикивались, как положено. А потом он отзываться перестал.

Степановна и говорит: он, наверно, дома уже. Ее, значит, воспитывает, чтобы ходила с ним, как пришитая. Мы, главное, всю обратную дорогу еще кости ему мыли, – тетя Маша всхлипнула, – дескать, совсем избаловался к старости, вечно недоволен. А Степановна, – тетка нагнулась к Наташе и понизила голос, оглянувшись на кровать, где дремала свекровь, – и говорит, мол, так замучил уже, хоть бы и вовсе не возвращался! – и посмотрела на Наталью, оценивая произведенное впечатление.

– Теть Маш, – протянула Наташка с укоризной, – ну вы что! – продолжить не успела, зашевелилась свекровь, поднялась, побрела к столу.

– Анечка, как ты сегодня? – засуетилась тетя Маша, – давай, чайку тебе плесну, а то Наташа уже едва на ногах держится.

– Спасибо, Машенька, я сама, – руки нетвердо взялись за чайник.

Наташка смотрела во все глаза. Ну, актриса! Она заметила давно: стоило на семейном горизонте замаячить какому бы то ни было событию, Анна Степановна немедленно заболевала.

Любые семейные перипетии: переезд на дачу, дни рождения детей и внуков, даже приход сантехника неминуемо влекли за собой свекровины хвори. И Генка летел через весь город выручать больную мамулю.

Наталью всегда потрясала разница между ее матерью и свекровью. Ведь ровесницы почти! Мама – не старая подтянутая женщина, свекровь – вечная мученица в засаленном халате. Другой закваски совсем.

Такие женщины будто старушками рождаются. В семнадцать выглядят на тридцать, а с замужеством, если повезет, минуют транзитом молодость и вписываются в интервал тех, кому за сорок, пока не придет окончательное время перекочевать в старость.

– Людмилу сегодня видела, – сообщила свекровь, прихлебывая чай, – в лес пошла.

И говорит она по-другому, думалось Наталье. Шепчет почти. Хворобы – повод для странной гордости. Болячки возведены в ранг личных заслуг. Интересно, зачем? Вколачивать себя в старость, сужать мир, в котором живешь? А мир обижается и сереет. Засаливается, как халат.

– Сказала, сделает все, что сможет, – авторитетно подхватила тетя Маша, – говорит, если живой еще, – голос дрогнул, – то она поддержит. А тебе, Ань, верить надо. И молиться. А то заладила – чувствую, чувствую, правда? – повернулась к Наталье.

– Конечно, – рассеяно ответила она, – найдется, – и спросила:

– А кто такая Людмила?

– Да ты что, – всплеснула руками соседка – не знаешь?

Выпрямилась на стуле, сказала строго:

– Бабка она, ясно?

– Я же тебе, рассказывала, Наташенька, – покивала свекровь, – она меня лечила в прошлом году. И теперь обещала помочь. Вот и тебе бы к ней сходить. Может, если и ты попросишь, она все лучше сделает?

Бабка. Наташка не знала, как относится к этим историям. Самой не приходилось сталкиваться с потусторонним. Колдунов видела разве что по телевизору, да и кто знает – колдуны ли они?

Хотя… случилась не так давно одна история у отца. Наталья тогда так и не поняла, что же произошло на самом деле.

– Сходит! раз надо – значит, пойдет! правда, Наташа? А сейчас тебе поспать надо, с дороги, а я с Аней побуду, – предложила соседка.

– Ты ведь всю ночь не спала, – засуетилась свекровь, – приляг, родная. К Людмиле завтра заглянем, ладно?

Наталья не стала спорить. Легла в соседней комнатушке. Засыпая, слышала уютное бормотание женщин за стеной, и в полусне вспоминала ту историю с ее отцом…

Пропали часы у папы. На даче, после праздника урожая. Пенсионеры-дачники отмечали его каждую осень. Пели, делились компотами-соленьями, наливки дегустировали.

Часы отец оставил в саду на старом, клеенкой покрытом столе. Ушел яблоки собирать, вернулся – часов-то и нету.

Вряд ли кто из соседей позарился, кому они нужны, дешевые. Отцу только и дороги, давно у него. С памятью.

Решили, ворона утащила, любят они блестящее. И гнездо на сосне. Не стали разорять весной, пожалели, хотя вред один от ворон… По утрам орут, первые зеленые ростки норовят сожрать. Чума, а не птицы.

Папа расстроился, конечно. Ну да ладно, Наталья все равно хотела ему новые часы подарить. А тут приехал отцов брат, посидели, и вспомнили про часы.

Брат и говорит – может, домовой прибрал? Посмеялись.

А ты, продолжает, возьми молока в блюдечке, хлеба корку посоли, как себе, да в темный угол поставь. Уважь домового. Может, часы и найдутся?

Ну, и в шутку, за общим трепом, так и сделали.

Утром отец к телевизору подходит – лежат на нем часы, будто всегда и тут и были. Верь – не верь, а часы налицо. Что это было?

Наташка тогда подумала, что, возможно, разыграли отца, специально часы припрятали, а потом назад подложили. А сейчас, в деревеньке среди лесов, эта история уже не казалась такой невероятной…

Через пару часов проснулась, вскочила, и пошла готовить, намывать, менять простыни, приводить домишко в жилой вид.

Свекровь, разбудив Наталью, легла помирать за полог. Но к запахам из кухни принюхивалась не без интереса. Соседка ушла, а от Генки с командой не было никаких известий.

И ведь не виделись с ним уже бог знает сколько. Как они встретятся, подумала Наташа. Но тут же себя одернула. Увидит мужа, тогда и решит. Не главное это сейчас. Пустое.

Затемно ввалились в дом мужики.

Оживились, почувствовав запахи. Обрадовались. Генка подошел, чмокнул коротко:

– Привет, как добралась? – такой же, как обычно, только похудевший и замотанный.

Наталье вдруг почудилось, что и не было у них городских передряг. Просто усталый муж вернулся домой.

– Нормально. У вас какие новости?

Новостей не было. Забирались они все дальше, сегодня чуть не до псковской области. Один лесник видел мельком следы сапог у речушки. И вроде как рядом собачий след.

Полдня ребята прочесывали берег вверх-вниз по течению, и никого не нашли.

Мужчины попадали на стулья, и Наташка бросилась их кормить. Наливала суп, с перепугу кромсала хлеб на чудовищных размеров бутерброды, заваривала чай.

Смотрела. Заросшие, осунувшиеся, голодные, как дворовые псы. Мужики гремели ложками, хлебали, причмокивая, тянули сладострастно:

Pulsuz fraqment bitdi.