Kitabı oxu: «Всё сложно»

Şrift:

Белка в колесе сансары

Здравствуйте, меня зовут Юля, и я неудачница. В наше время ведь как? Нельзя ни в коем случае быть неудачником, жаловаться нельзя. То есть жаловаться можно, это называется «проживать свою боль», но только в случае, когда вы молодец и ни в чем не виноваты. Вот, например, вы суперчеловек, а еще лучше суперженщина, и сделали какую-то невиданную карьеру и все у вас прекрасно, а тут – бац! – и умер неожиданно муж. Бежал по дорожке в спортзале и вдруг умер. Тут – да, вы имеете право на боль, горе, отпуск и сочувствие. А если нет, то нет. Делайте, пожалуйста, вид, что у вас всегда все в порядке, вы красивая, у вас красивая дочка, на фоне чего-то тоже красивого, улыбаетесь и вам очень весело. Ставьте фотографии в фейсбук, а мы вам поставим лайк.

Если у вас уже довольно давно ни черта не получается, жизнь никак не наладится и не войдет в какое-то русло, если у вас не получается построить крепкую семью и сколотить приличную карьеру, то вас как бы и нет вовсе. Про вас даже стыдно и противно думать и говорить. Вы должны «собраться, тряпка», вы должны «думать позитивно и позитивное настанет само собой», и, вообще-то, вы просто обязаны делать вид, что у вас все хорошо. Очередной раз вышибли с работы – вы просто «переворачиваете страницу» или «ищете новые возможности». Вот, спасибо, блин! Вы, может, как раз подружились с коллегами, узнали, где лучше обедать, разобрались с тем, что нужно делать и – оп, оказывается, плохо разобрались, недостаточно и, вообще, вы дерьмо, идите домой. А дома есть дочка, которая спрашивает: «Мама, почему тебя опять уволили? Ты что, не старалась?» А я старалась, честное слово. Очень даже старалась. К тому же всегда есть какой-нибудь мужчина, который вам нравится и с которым вроде строятся отношения, и надо же ему рассказать. А он сочувствует, говорит: «Ох, бедняжка, какие же они гады, мне всегда не нравился этот твой козел-начальник. Приезжай, я тебя утешу».

Нет, он не приедет, конечно, он же работает. Утешение обычно заключается в том, что вы, как и всегда, займетесь сексом, но он еще и сделает вам предварительно «расслабляющий» массаж. И вот, знаете, так хреново, что вполне легко потащиться в поселок в Иерусалимских горах, чтобы пожалели и приласкали. Притащилась – и что? Прямо кожей чувствуешь, что это в последний – ну, может, в предпоследний – раз. Вот как будто пахнет этим… Не буду говорить о предательстве. Предатели и правда остались на войне. Становится понятно, что человек почуял, что ты порченый, гнилой товар, что у тебя не получается. Эдак ты еще к нему на шею сядешь с дочерью своей, не дай бог. А он на это не подписывался, он хотел успешную женщину из области высоких технологий, коей ты представилась на сайте знакомств, а тут такая подстава. Подумаешь, хороший секс, интересные беседы, чувство юмора… прокаженная же. Вот они и бегут.

И это называется: снова стать свободной для новой любви и приключений. Вот так я и доковыляла до середины жизни. Да, я стройная сорок плюс женщина, которая думает, что выглядит на тридцать плюс, потому что так все говорят, а говорят все так просто потому, что так положено. Новая вежливость.

Живу я не в самом плохом месте Израиля, но, честно, дорого так, что еле тяну. Рядом приятные люди, у меня много друзей, и меня любят родители, ну исключая те дни, когда «опять уволили». В такие моменты они меня, скорее всего, тоже любят, но спешат утешить в духе: «Ничего, у нас тут в Ганей-Авиве люди и кассиршами в супермаркете работают и так тоже живут. Ну не всем же в высоких технологиях! Ну не дано тебе, так что?» Это мама так меня поддерживает обычно. Помогает не очень.

Я чувствую себя белкой, бегущей в колесе сансары. То есть ты бежишь, преодолевая препятствия, как в компьютерной игре, но в какой-то момент уровень становится не под силу, и ты умираешь, а потом снова встаешь и бежишь. Пока бежала, ты успела проглотить десятки, если не сотни, волшебных яблок/монеток/жизней/пособий по безработице и можешь снова бежать. Только двигаться хочется все меньше и все меньше веры в себя… Да какая уже вера в себя? Сейчас, наверное, нужно рассказать, почему я не свинчу с этих долбаных высоких технологий. Я очень хочу, поверьте, и даже пыталась, но на зарплату в остальных сферах человеческой деятельности мне совсем не прожить – там платят что-то вроде средней квартплаты в стране. Да и не припомню я своих бешеных успехов или удовольствия от труда до того, как стала работать в высоких наших технологиях: все то же самое, но отношение к работникам хуже, зарплата – даже и не половина моей, но да, выгоняют реже.

У меня есть две подруги: Дафна и Нинель. На самом деле подружек у меня намного больше, но именно с этими я общаюсь ежедневно. У них тоже есть дочки и нет мужей. Мы друг для друга – скорая помощь: если вдруг что-то случится, то всегда есть человек, который будет рядом и, например, заберет ребенка из школы. Или которому можно просто позвонить и сказать: мне так плохо, приходи, пожалуйста.

Мы не дружим втроем: Дафна и Нинель не жалуют друг друга – ведь ничего общего, кроме меня, у них нет. Дафна – хипповатая, вся такая сложносочиненная репатриантка из Чили. Она никогда не красится, ходит в джинсах, любит широкие блузки а-ля шестидесятые и стремится к полной естественности во всем, что, понятное дело, сказывается на состоянии ее кожи.

А вот Нинель всегда с иголочки одета в столь же экстравагантные, как ее имя, наряды. Она тщательно – а для Израиля, наверное, даже чересчур – красится и идеально укладывает в сложную прическу крашеные в платину волосы. Нинель ироничная, сильная и веселая. Я же чувствую себя где-то между ними: минимум косметики, волосы не крашу, потому что у меня нет седины, уважаю ботокс и люблю принарядиться. Не дружили между собой и их дочери: своенравная, обаятельная и манипулятивная Сиван, дочь Дафны, и такая же, как мать, прекрасноокая красавица Лин – дочь Нинель. По вечерам мы курили с Нинель тоненькие сигареты или пили пиво на скамейке с Дафной, пока наши дочери качались на качелях. Двор у нас круглый, окруженный старыми желто-серыми страшноватыми домами, но вокруг детской площадки растут огромные древние акации, которые весной засыпают его то ярко-желтыми, то фиолетовыми цветами, как ковром. Еще там много кустов, усыпанных огромными экзотическими цветами, так что вся эта зелень как-то примиряет с уродством зданий. И с Дафной, и с Нинель мы обсуждали личную жизнь, в том числе мужиков из «Тиндера». Особенно весело было, когда нам попадался один и тот же… Мы начинали наперебой писать бедняге и наблюдали за его метаниями.

* * *

Вся эта история началась, когда я рассталась с симпатичным блондином по имени Амир, тем самым жителем поселка в Иерусалимских горах. Через несколько дней после того как меня в очередной раз уволили, он позвонил мне:

– Мне нужно тебе кое-что сказать…

– Я тебя слушаю, – ответила я, остановив машину возле небоскребов Азриели. Я ехала отмечаться на бирже труда.

– Знаешь, я тебя очень люблю и не хочу с тобой расставаться, но я никогда не стану с тобой жить.

– Ага… зашибись… и как ты это себе представляешь? Я буду все время таскаться к тебе, к черту на рога, вместе с дочкой, когда тебе этого захочется?

– Нет, ну не только ты.

– Конечно, ну и сколько раз ты приезжал ко мне на выходные?

– Ну я же приезжал.

– Вот спасибо. И весь этот выходной ты падал каждую минуту в обморок от того, что все какое-то недостаточно стерильное, ты двадцать раз спросил, не просроченные ли у меня дома яйца и йогурты! Ты трясся, чтобы вовремя вернуть своего ребенка его матери. Ты ни на минуту не расслабился и не дал мне отдохнуть. И ты задолбал кончать мне в рот, потому что боишься, что в сорок один год я забеременею даже с презервативом. Пока.

Так мы и расстались. Ишь ты: люблю пламенно, но никогда не стану с тобой жить. Прямо как в анекдоте:

– Гоги, ты помидор любишь?

– Кушать да, а так – нет.

С мужчинами я на это время решила завязать. В отличие от работы, они совершенно не необходимы. А про работу я тогда решила, что больше не хочу ни на кого работать, а буду сама себе хозяйка, хотя бы пока мне положено пособие по безработице. Это еще один этап в моем колесе сансары. Кажется, что избавление придет, если больше не зависеть от решений других людей. К тому моменту у меня накопилось немало волшебных яблок за три года доблестных сражений в израильских айтишных офисах, и я могла передохнуть на пособии. Я пыталась найти клиентов, чтобы работать самостоятельно, но, честно, получалось не очень.

Беспощадное израильское лето подходило к концу. То есть жара стояла такая же, как всегда, но некоторые ночи уже можно было пережить без кондиционера.

Я пыталась утешать себя надеждой на то, что что-то выгорит, как-то получится, что-нибудь изменится. Среди ночи просыпалась в панике и шла покурить у окна и выпить вина, чтобы как-то заснуть. Именно в это время к нам заехал муж моей французской подруги Карин – израильтянин Гай. Эта пара была моими давними друзьями по «Комверсу» – хайтек-корпорации, где мы работали в наши поздние двадцать. Мы были молоды, нам платили отличные зарплаты, посылали в командировки и селили в шикарных гостиницах. В любом модном клубе Тель-Авива можно было встретить сослуживца. На работу все ходили с радостью, потому что там мы встречались с друзьями, и все это было не только работой, но и веселой тусовкой, где было много романов, флирта, шуток и интриг, конечно. Мой и без того сдыхающий юношеский брак совсем умер, что не омрачало моей жизни, ведь вокруг было столько молодых и красивых мужчин: русских, израильтян, европейцев.

Так вот, к нам заехал Гай. Они с Карин уже давно жили во Франции, в очаровательной деревушке под Парижем. Со своими тремя детьми они занимали большой старинный дом с огромным садом и потрясающим видом из окон… Мы с Роми дважды навещали их там. Их жизнь казалась мне неправдоподобно райской: в деревне было все то, что мы оставили в Киеве: лес, речка, природа, – плюс очарование старинного французского городка. Вылизанные древние каменные домики с черепичными крышами и улочки со старинными фигурными фонарями, маленькая булочная с красным навесом над нарядной витриной и старинная церковь. Я, конечно, чувствовала себя бедняжкой, случайно попавшей в дом, где вместо шкафов были комнаты для одежды и обуви.

Гай приобрел парижский лоск, и это очень здорово сочеталось с его высоким ростом, фигурой, зелеными глазами и бритой головой. Элегантный израильтянин – это, в сущности, мужчина мечты. У наших парней не отнять их спокойного и скромного мужества – они немало повидали и пережили в армии, – но их израильская диковатость и простота все же часто отталкивают. А вот усвоив европейские манеры, они производят по-настоящему сильное впечатление. И снова я чисто автоматически отметила все эти достоинства, но… Отношения с мужем подруги были для меня абсолютным табу: даже думать о нем как о мужчине казалось мне отвратительным предательством.

Мы обсудили мой проект и очередную израильско-палестинскую войну, выпили вина, и он ушел. Я успела взгрустнуть о том, что вот такие красивые и надежные мужчины никогда не доставались мне. Когда-то в юности у меня был такой муж, но, увы, все закончилось, и я не смогла ничего с этим сделать. Сколько ни ходила к психологам, сколько ни пыталась убедить себя в том, что он мне самый родной и я не найду лучше, все бесполезно. Мне хотелось секса, страстей и иллюзий, но с кем угодно, только не с ним. Наутро я лежала в кровати и перебирала в «Тиндере» мужчин. Пальцем налево – нравится, направо – не нравится, а возможно, и наоборот. Если два человека заинтересовали друг друга, им приходит сообщение о том, что теперь они могут общаться. В какой-то момент мне попался репатриант из Франции, который сразу же написал. Я окончила факультет французского языка и литературы и никогда не упускала возможности поговорить по-французски. Поэтому я всегда охотно отвечала французам, которых немало появилось в Израиле в последние годы.

По-английски этот француз писать совсем не мог, и я предложила перейти на французский. За окном лил один из первых дождей, лето заканчивалось, и меня, как и всех одиноких израильтян, охватило сезонное желание найти себе пару. Зима, точнее период дождей, в одиночестве переносится как-то хуже. Шум дождя создает в израильских квартирах особенный уют и вызывает смутную ностальгию по Европе. Зазвонил телефон, и в трубке зазвучал приятный мужской голос. Сразу возникло ощущение кого-то своего, кого-то теплого. Мы очень быстро договорились о встрече, человек был готов приехать из Хайфы, что меня немало удивило. Он заявил, что для парижан два часа езды – не расстояние. Я подумала, что это знак серьезности намерений.

Мы встретились в центре Сарона, это такое симпатичное популярное пространство в Тель-Авиве – там множество ресторанчиков, кафе и модных магазинов. Мой кавалер был весьма смазлив, но не той смазливостью, какая мне нравится. Не очень высокий смуглый брюнет около сорока а-ля Джордж Клуни, он был довольно странно одет: в джинсы и белую рубашку с длинными рукавами. На спине у него был рюкзак.

Уже за кофе он рассказал, что его отец занимался темными делишками, но не воспитывал его, а вырастил его отчим-полицейский, очень жестокий и агрессивный. Вот почему в этот момент я не сказала: «Спасибо, до свидания», я до сих пор не знаю. То есть про себя я именно это и сказала и просто намеревалась вежливо попрощаться. Но уже по дороге из ресторана мы присели покурить на лужайке. В кустах мяукал котенок, которого мне было жаль, я попыталась его найти, и Жоффруа, так заковыристо звали француза, пытался мне помочь. Его участие вместо обычных в таких случаях насмешек, наверное, расположило меня к нему, и я зачем-то поцеловала его. С этого все началось.

Потом он много раз звонил, но я не особенно спешила встречаться. Но в какой-то момент меня потянуло на приключения, и я все же нашла для него время.

Свидание было приятным. Жоффруа рассказал, что занимается какими-то продажами в интернете, а я как раз нашла клиентов на несколько недель работы. В следующий раз мы допоздна гуляли по тель-авивским пляжам, и я смертельно устала говорить по-французски. Жоффруа жил в Израиле уже почти год, но не знал ни иврита, ни английского. Чтобы меньше разговаривать, мы целовались в моей машине. Это было мило, но я сказала, что не готова пригласить его к себе домой. Он не обиделся:

– Я пропустил поезд в Хайфу, но не беда, что-нибудь придумаю.

Уже в кровати я получила от него эсэмэску, что он нормально доехал. Мне стало совестно оттого, что мне даже в голову не пришло поинтересоваться, как он добрался до Хайфы. Впрочем, после расставания с Амиром мужчины почти не вызывали у меня сочувствия…

Дальше жизнь шла своим чередом, и мы встретились снова. Роми гостила у своего отца, так что можно было перейти к более серьезным действиям.

Мы гуляли по вечернему осеннему Тель-Авиву. На бульваре Ротшильда, как всегда, тусовались нарядные и веселые люди, расслабленные и веселые, молодые и не очень. Они наводнили бары и рестораны. Вечера в Израиле очень темные, и темнота наступает мгновенно и довольно рано, так что большую часть своего свободного времени летом и зимой мы проводим в темноте. В темноте гуляем с детьми, в темноте занимаемся спортом, выгуливаем собак и ходим друг к другу в гости.

Итак, бульвар Ротшильда, центр Тель-Авива, вечер пятницы, отовсюду звучит музыка, уже нежарко, я сижу на террасе довольно известного бара, рядом со мной красивый мужчина, который смотрит на меня с обожанием и восхищением, мы пьем вино, и жизнь кажется не такой уж плохой.

Мы много разговаривали и, наконец, отправились ко мне. Жоффруа рассказывал о своей хулиганской юности, о жестоком отчиме, о братьях и матери, о дрянном районе, в котором он вырос, о жизни во Франции. О том, как работал в юности санитаром в психиатрической больнице, о смешном случае, когда он принял новую докторшу за пациентку, и о страшном, когда один из пациентов выбросился из окна у него на глазах.

Я все внимательнее смотрела на его идеальный профиль, четко очерченные губы и необычный разрез глаз. Часа в три ночи, когда наши глаза стали потихоньку слипаться, я дала ему понять, что можно перейти к чему-то большему. Первый секс всегда предполагает смущение, напряженность и попытки все это преодолеть. Все происходит естественнее, если вы уже знакомы и между вами есть та самая искра. В случае же со знакомствами в интернете, когда все идет по заранее известной программе, смущение и скованность неизбежны.

Мы стали целоваться и обниматься и, в конце концов, перешли к главному. И это оказалось совершенно ужасно! Мало того, что у него оказался маленький член – ну то есть не совсем микроскопический, но такой… на грани нижней нормы. Но дело не только в члене: это был однозначно плохой секс, когда люди совсем не чувствуют друг друга. Его прикосновения были слишком жесткими, да и вообще все шло не так. Вместо фрикций я чувствовала только толчки, хотелось попросить: не толкайся, пожалуйста. Но я, конечно, не подала вида. И вообще, первый секс комом, это всем известно. Утром он был так мил, так влюбленно смотрел на меня, не был навязчив, зато – уверен в своей привлекательности и деликатен. Я спросила:

– А какие у тебя сейчас планы?

– Любить тебя, растить вместе детей, – ответил он, обнимая меня. – Но сейчас я хотел бы погулять по Тель-Авиву.

Распрощавшись с ним, я позвонила Нинель:

– Привет, это катастрофа!

– Что случилось?

– У француза сантиметров восемь!

– Что, прямо карандаш, как я рассказывала на прошлой неделе? Размером с палец?

– Ну нет, но все равно маловато.

– Тут ничего не поделаешь. Он точно не вырастет.

– Так, может, он не полностью стоял?

– Он кончил, ведь так?

– Это да… вот же засада! А он мне так понравился.

– Вообще-то люди и с этим живут, существует же масса способов… Попробуй еще разок, может, будет лучше.

Больница

Осенние праздники мы с Нинель и дочками провели в пустыне. Отдыхали с друзьями в бедуинских шатрах. Дорога туда потрясающе красива. Она идет через Иерусалим, мимо жуткой серой стены, которая разделяет нас и Палестинскую автономию. После выезда из Иерусалима начинается волшебная сказка Аладдина – гладкая дорога, ярко-синее небо и желтые песчаные холмы по сторонам дороги. Затем холмы сменяются розоватыми скалами и розово-голубым маревом Мертвого моря.

Наш лагерь с бедуинскими шатрами находится на вершине горы. Оттуда открывается марсианский вид на розовые скалы и плоское Мертвое море, похожее на непрозрачное стекло или теплый лед. Когда опускается ночь, на другом берегу видны размытые огни Иордании, а на небе зажигаются огромные яркие звезды. Дует сухой теплый ветер. Там мы обычно катаемся на верблюдах, жарим шашлыки, курим косяки, гуляем по окрестностям. У нас большая компания, много детей, и всем очень весело. Но в этот раз я почему-то совсем не могла спать от боли в животе. У меня иногда случаются спазмы желудка, когда живот просто жутко болит. Обычно я закидываюсь спазмалгоном и все проходит. Однако сейчас таблетки не помогали. Боли прошли только дома.

Настала зима, пошли дожди. У нас зима наступает стремительно – буквально за один день. Еще вчера все ездили на пляж, хотя в воздухе уже пахло прохладой, а завтра наступает зима. Когда дожди уже лили вовсю, у меня вдруг снова стал болеть живот – не очень сильно, но постоянно. Поднялась температура, и спать я могла только свернувшись калачиком. Боль была какая-то тупая, она то уходила, то возвращалась. Я была уверена, что это снова спазм, и решила, что ни за что не пойду в больницу. Так прошло еще два дня. Поздно вечером Нинель уговорила меня отвести Роми к Дафне и отвезла меня в центр скорой помощи. Врач посоветовал немедленно отправиться в больницу, но я очень хотела спать и поехала домой.

Наутро позвонил Жоффруа – к тому времени он уже звонил каждый день и вообще очень мило за мной ухаживал – так же как и все вокруг, он беспокоился и уговаривал поехать в больницу. Я отнекивалась, но боль не проходила, и на следующий день я сдалась: попросила отца Роми забрать ее к себе и поехала в больницу.

Согнувшись в три погибели, я доплелась до приемного покоя, кое-как записалась в регистратуре и села на больничный стульчик умирать. Приехали родители, стало немного веселее. Мне дали выпить ведро какой-то мерзкой розовой воды с химическим сладковатым вкусом. Вот где кошмар! Я всякие леденцы и, как говорит моя дочь, «алхимические» конфеты и напитки на дух не переношу, а тут пришлось выпить целое ведро, а и без того плохо. Наконец меня позвал хирург, какой-то невероятный красавец, говоривший с неизвестным мне акцентом. Я все пыталась его убедить, что это просто спазм. Потом меня отправили на рентген и там обнаружили абсцесс в кишечнике. В общем, из больницы меня не отпустили. В этот момент мои родители почему-то ушли, а я осталась дальше подыхать на стуле в коридоре.

Неудобство состоит в том, что приходится сидеть не там, где удобно, а там, где можно заряжать телефон. А там, где есть розетка, орет телевизор и жутко дует. В целом атмосфера в приемном покое (тоже мне покой!) была как в старом маленьком израильском аэропорту – все напряжены, торопятся, громко и деловито разговаривают, горит яркий свет – вот только совсем не весело. Мне поставили капельницу с антибиотиками: это очень странное ощущение – по венам поднимается что-то теплое, и во рту появляется мерзкий металлический вкус. Меня жутко тошнило, и мне выдали тазик, в который надо было блевать. А потом от этой чертовой розовой воды еще и начался понос. Ходить с капельницей в руке каждые пять минут в туалет и еще по дороге блевать в тазик – так себе кайф. К тому же все мои соседи по приемному покою были с семьями и только я была совсем одна. Мне сделали МРТ и сообщили, что у меня какая-то редкая болезнь, которая бывает или у глубоких старцев, или у очень толстых людей, ведущих малоподвижный образ жизни. Ну спасибо.

Снова позвонил Жоффруа, пытался как-то меня развеселить и поддержать, сказал, что обязательно приедет меня навестить. Дафна и Нинель тоже все время были на связи. Ночью ко мне пришла сестра (у меня есть старшая сестра) и помогла переселиться в палату. Палата оказалась чистой, но жутко некрасивой и депрессивной. Так, наверное, и должно быть. Попал в больницу, нечему радоваться. Мне снова воткнули в руку капельницу, с которой пришлось спать. Пробуждение в больнице происходит не по будильнику или само собой – просто в какое-то запредельно раннее время к вам подходят, чтобы чего-то там измерить, добавить в капельницу жуткого лекарства, от которого во рту появляется металлический вкус. Целый день дверь в палату остается открытой: ощущение, что живешь на каком-то заводе, ты словно пытаешься спать или зависать в интернете на работе у бодрых, сосредоточенных, вежливых и профессионально доброжелательных людей. Там были совсем молодые арабы-санитары и начинающие врачи, которые так явно любили свое дело и были так добры, что вызывали у меня почтение и зависть. С ними было просто и весело, как с давними приятелями. Вообще в Израиле всегда так – по-дружески, с иронией и в принципе легко.

Я не ела уже четыре дня. Это странно – так долго не есть. Я даже не чувствовала голода, потому что мне ставили капельницу с питательным раствором, но мозг все время показывал мне еду. Я ждала очередного врача, и покрытый буро-красной плиткой пол в приемной казался мне покрытым говяжьим фаршем.

Вечером ко мне приехали родители с дочкой. Роми была бледной и перепуганной. Ее длиннющие светлые кудри были тщательно расчесаны и заплетены в тугую косу. Я никогда так не делаю, это явно была работа жены ее отца. У меня мелькнула мысль, что, если я умру (не от этого, конечно, а вообще), она будет вот такой прилизанной, аккуратной, перепуганной и непохожей на себя. От ее характера, безудержного во всем – радости, доброте, нахальстве, ярости – не останется и следа. Она будет послушной, тихой и перестанет быть собой. Нет, надо жить.

Потом пришел Жоффруа. В проливной дождь он ехал на поездах и автобусах, не говоря ни на иврите, ни на английском, но все же нашел меня. Я ему очень обрадовалась. Мне хотелось, чтобы меня навестил мужчина-ровесник, а не только старенькие родители и дочка. Я познакомила Жоффруа с родителями и с Роми. Родители изумленно слушали, как я говорю с ним по-французски. Почему-то они всегда были уверены, что я не могу говорить на иностранных языках лучше трехлетнего ребенка. А в принципе они были тронуты приездом Жоффруа и даже проводили его на вокзал.

В больнице было очень тоскливо, совсем не так, как в кино, где люди лежат в идеальных светлых палатах и в вазе стоит букет. Ничего подобного: унылые серые комнаты с горчичного цвета занавесками, разделяющими койки. Казалось бы, можно отдыхать, читать, сидеть в фейсбуке. Но мысли там приходят нерадостные. Дожидаясь результатов очередных анализов, я подумала: а вдруг окажется, что у меня рак? Я представила, что меня позовут в кабинет и, сделав скорбное лицо, как кадровичка во время увольнения, доктор заявит мне:

– Очень жаль, но придется исключить тебя из мира живых. Я очень сожалею.

И все останутся себе жить, как мои коллеги, которые остаются работать вместе, попрощавшись со мной.

Наконец меня выписали. Вот честно, никогда бы не подумала, что это так радостно – как будто из тюрьмы вышла. Все вокруг казалось мне красивым и светлым. Из машины я смотрела на безумное зимнее израильское небо, ярко-синее, причудливо разукрашенное белыми облаками. Дома я почувствовала себя намного лучше. К тому же я ощущала себя совсем легкой: весы порадовали, показав цифру «48». В молодости я ее ненавидела, а теперь она мне очень даже нравилась. Однако радость продолжалась ровно до того момента, как нужно было принимать антибиотики. Их полагалось глотать штук десять в день. Обычно я не в силах пропить даже курс антибиотиков от какого-нибудь дурацкого цистита, так меня от них тошнит. А тут десять таблеток, причем убойных. Так и потекли мои дни: просыпаешься неплохо, а после первой партии таблеток – все. Во рту мерзкий вкус, все воняет, особенно люди, и сил совсем нет. В один из этих дней я брела домой и осознала, что почти не могу идти, что чувствую себя одинокой, больной и слабой – а ведь я всего лишь пытаюсь жить и растить дочь, ничего более. Я еле поднялась на четвертый этаж, села на диван и заплакала. Плакать я на самом деле совсем не умею – чем мне хуже, тем труднее заплакать. Эта беда явно была не такой уж большой, раз мне все же удалось заплакать. И как только я по-настоящему разревелась, в дверь постучал Жоффруа. Он обнял меня, и мне стало легче. Жоффруа спросил, ела ли я, я ответила, что уже давно не могу есть и вообще плохо себя чувствую.

– А давай я приготовлю тебе гратен! – предложил он.

– Давай, – вяло согласилась я.

Я сидела на кухне и смотрела, как он ловко орудует ножом, мы болтали о чем-то веселом, настроение улучшалось с каждой минутой. Аппетит тоже проснулся, и, когда гратен был готов, я умяла целую тарелку.