Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в Парке имени железнодорожников

5

За окнами ходили трамваи. Здание дрожало, когда два трамвая сходились на повороте, чуть не цепляясь боками. Утро давно уже миновало. Но до вечера было далеко, и нигде не горел ещё свет. Потому в здании стоял полумрак. Зайнулла с Иваном глядели в окно на трамваи.

– Два часа, – определил Зайнулла, поглядев на наручные.

– Иди. Тебе-то чего ждать? – Иван крутил на ноющем запястье красную шерстяную нитку, которую давеча повязала Ольга.

– Не придумывай! – фыркнул Зайнулла, попытался найти в карманах брошенное навсегда курево, потерпел неудачу и ощетинился ещё больше.

Иван улыбнулся.

– Большой дурак! – обиделся Зайнулла.

Незаметным образом на улице почернело. Ветер нагнал туч, небо сделалось свинцовым, и деревья и дома стали серого цвета. Иван не бывал в этом городе раньше и подумал, что непременно будет гроза. Но, будь он горожанин, вроде Степана, то знал бы, что иногда, весной, тучи над городом сбиваются просто так и разбегаются без последствий, а иногда – гроза проходит, но далеко, обронив на пасмурной окраине лишь пару тяжких капель. Похоже было на то, молнии нигде не зажигались.

И всё же через эти окна с очень старыми, ещё не вполне прозрачными и тёмными стёклами, вдобавок ещё с разводами, – город производил чересчур гнетущее впечатление. Подоконник был по-купечески широк. Иван и Зайнулла привалились к нему боком с двух сторон.

…Когда на площади подброшенного раз пятнадцать на руках Ивана подняли двое, то вполне вежливо попросили одеться и пойти с ними. Пока Иван натягивал галифе прямо на спортивные трусы, подоспел приземлившийся на другом конце площади Зайнулла и попросту увязался идти с Иваном:

– Мы везде ходим вместе!

Иван, застёгивая последние пуговицы, ещё раз поискал глазами Капитонова. Но москвича давно не было среди его команды…

– Два часа, сорок пять минут, – заметил Зайнулла, разглядывая обтрепавшийся ремешок часов. – Мне уже есть хочется. А тебе?

– Нет.

Иван опёрся о подоконник. За окном совсем стемнело, прокатил ещё один трамвай, тряхнув провода, и ещё. Окна выходили не на улицу, а на обнесённый решётчатым забором двор. Собака у ворот пристально смотрела на Ивана.

«Могу себе представить, как тут все сейчас всполошились, – думал Иван. – Интересно, кто-нибудь здесь знает, кто я такой на самом деле? Или только гадает? И если гадает, то хотелось бы знать, в какую сторону развиваются его подозрения. Кем я кажусь? Но кем бы ни казался – точно, никто здесь не знает, кто я на самом деле. Хотя вся наша организация придумана, чтобы знать всё обо всех, ни черта они про меня не знают!»

И хотя Ивану было тяжко да тошноты, одновременно он чувствовал свое преимущество в этой ситуации. Чувствовал отчего-то, что он на голову выше и сильнее любого и всех вместе взятых.

В кабинете эта манера себя вести смутила Зайнуллу. Смущала она, видно, и двоих за столом. Во всяком случае, они молчали, в тишине разглядывая Ивана. Пока один не напомнил, потупясь:

– Представьтесь по форме.

Друзья, встрепенувшись, щёлкнули каблуками и представились. Тогда второй вздохнул, нехотя взглянув на Ивана.

– И откуда ты только прибыл… – он не добавил «на нашу голову», но явно так подумал.

– Прислан в ваш город учиться, – сказал Иван. – Ненадолго. Для дальнейшего повышения.

– Знать бы ещё, кто таких рассылает… – поёжился скорее тоскливо, чем подозрительно, первый. – Ты кто такой?

Иван пододвинул развёрнутые документы. Документы подвинулись обратно, чуть не упав со стола. Иван взял корочки, но не спешил прятать их в нагрудный карман. Он стоял опустив голову. И Зайнулла поразился, какой тяжёлый у друга взгляд исподлобья. Он никогда не знал такого Ивана, перед ним был совсем незнакомый, чужой человек. Зайнулла иногда удивлялся, каким образом шутник и хулиган Иван справляется с работой следователя. Но сейчас понял, что ничего про Ивана не знает и, более того, ничего про Ивана не знают и эти двое. Хотя, впрочем, с их точки зрения чекист неожиданно приехавший в город, был человеком, которого не только трудно, но и не нужно разъяснять до конца. Хотя, может быть, им просто мешал Зайнулла. Во всяком случае, один коротко и решительно выдворил Зайнуллу за дверь.

Иван ждал вопросов о Капитонове. Но ничего подобного не было. И Ваня заметно успокоился. Вместо Капитонова его спросили про Ольгу.

– Да, – сказал Иван, – я с нею знаком. – И вспомнил, как утром первого мая их с перепуганной Ольгой разбудила невесть откуда взявшаяся в комнате толпа с красными флагами. Оказавшаяся домоуправлением, пришедшим украсить фасад.

– Вы с нею в близких отношениях, – не отрывая взгляда от стола, скованно поправил Ивана второй.

– Вас это не касается, – дерзко выдохнул Иван.

– Вам известно, что она итальянка? Что её родители и она сама граждане Италии, другого государства?

Весь Ванин вид говорил о том, что ему это не было известно. Конечно, узнав, что одинокой студентке нашли комнату, а не поселили в общежитии, Иван мог решить, что её родители не простые люди. Тем более что Ольга рассказывала об их революционных приключениях. Но это не пугало, а скорее льстило. Потом, ничто – ни имя, ни белокурые волосы – не могли выдать в Ольге итальянку. У Вани ещё мелькала иногда мысль, что она немка, но это тоже не могло обеспокоить. Сейчас он вспоминал её рассказы о семье, о сестре Клавдии. Казалось, только то, что Ольгу называли всегда Ольгой, полным именем и никак иначе, – могло указывать на иностранку. Она говорила, раскатывая гласные. Но Иван знал и русских, которые говорили точно так же. И даже более забавно. Никакого акцента у Ольги не было.

– Разве итальянку могут звать Ольгой? – спросил Иван.

– Её фамилия Збальони. Ольга Збальони. Её родители – инженеры-коммунисты, они работают на одном из наших заводов. Вероятно, поэтому её зовут Ольга. Она выросла в Советском Союзе. Но, так как родители хотят всё же, рано или поздно, вернуться на родину и продолжить борьбу за построение коммунизма там, – у Ольги нет советского гражданства. Поэтому, а ещё потому, что и родители на производстве, и Советское правительство в Москве очень беспокоятся за Ольгу, лучше никому с ней не встречаться.

У Ивана было чувство, будто отношения его и Ольги хотят решить в танковой баталии.

– Разве мы не дружим с итальянскими коммунистами, разве не помогаем спартаковцам воюющей Испании? – удивился Иван.

Его абсолютную убеждённость в том, что все люди на земле когда-нибудь станут братьями, не смогла бы поколебать даже мировая война.

– Иван, – прокашлялся один, сбавив тон. – Если ты действительно хочешь помочь испанским республиканцам, как писал два месяца назад, не встречайся больше с Ольгой. – Он поймал наглый Иванов взгляд, засомневался и добавил на всякий случай: – Впрочем, как знаете. Всё равно вы не сможете пожениться.

Иван опустил голову.

* * *

– Тебя про Капитонова спрашивали? – спросил Ивана Зайнулла. Они уходили по тёмной мокрой улице, мимо памятника Интернационалу. Тучи сжимали город со всех сторон всё теснее, хотя дождь давно прошёл.

– Нет, – сказал Иван с по-прежнему смущавшим Зайнуллу выражением, поправляя воротник и бегло оглядываясь на ходу. Двое стояли у окна только что покинутого друзьями кабинета и неподвижно смотрели им вслед. На улицу, на трамваи, на тучи. Ивану показалось, будто один из них смеётся.

– Это хорошо, что про Капитонова не спрашивали, – благодушно провозгласил Зайнулла. – Повезло Капитонову!

– Повезло. Наверное.

Иван действительно давно рвался в Испанию, но ничего про неё не знал. Испания представлялась ему неопределённым раем. Потому что там, даже несмотря на войну, всегда солнце и целые леса апельсиновых деревьев, сплошь усыпанных медовыми, душистыми апельсинами. А ещё в Испании есть тёплое синее море.

* * *

Иван долго пытался потом, после бесед с городскими коллегами, собрать мысли. Он их собирал, укладывал, а они снова опрокидывались, разлетаясь по углам. И ни с кем не мог Ваня посоветоваться или поделиться. Даже с Капитоновым, даже с Таней, даже с Ольгой. Особенно с ней. Случившееся казалось ему ужасным и непоправимым. Будто поезд, о котором говорил Зайнулла, не просто перемалывал Ивана, а сбил сразу и насмерть.

«Как Анну Каренину!» – подумал Иван, не читавший романа, но не сомневавшийся в великом гуманизме Толстого.

Есть ли у Ольги хоть какое-то гражданство? Можно ли на ней жениться вообще? И даже если женишься – если Ольга отправится с родителями в Италию, а она должна будет туда отправиться (Иван не сомневался, что в Италии когда-нибудь победит коммунизм), что ему тогда делать?

Постепенно, однако, Ванина весёлая и молодая натура брала верх над обстоятельствами.

Он, конечно, понимал, что отношения с Ольгой, какие бы они ни были, приведут к тому, что его прогонят из органов. Что означало крах всей его молодой жизни. Но он не был до конца в этом уверен. А значит, оставалась возможность, что они с Ольгой сумеют пройти по шаткой досочке допустимостей и вероятностей, не разрушив жизни друг друга. И за эту возможность следовало ухватиться.

«В конце концов, может не всё так страшно? – подумал он. – Они же коммунисты, а значит – хорошие люди. Так чего я беспокоюсь? СССР помогает Коммунистическому Интернационалу. А ухаживая за Ольгой, я Интернационалу не поврежу, скорее – напротив!»

* * *

Придя к такому решению, Иван через пару вечеров возобновил встречи с Ольгой. Хотя испугавшее Зайнуллу и чекистов в кабинете тяжёлое выражение не ушло так быстро с его лица, успев ещё напугать и девушку.

Так прошёл май. Иван постепенно стал прежним Ваней и настолько уже раздухарился, что чуть не убил себя и Ольгу, предложив ночью прогуляться по лесам строящегося рядом железнодорожного клуба. Хотя за это деяние можно было и схлопотать. Клуб строился трёхэтажным, и они выпили лишнего. Потому, наверно, туда и полезли. И здорово было в летних, пушащихся белым пухом сумерках под звоны трамваев и стукотню поездов гулять в небе – среди верхушек остро пахнущих тополей! Виды с горы, на которой стоял белый клуб, открывались шикарные, и компании казалось, будто гуляют они не по лесам, а по крыше мира. Но Ольгу качнуло, и она полетела вниз, опередив пытавшегося её удержать Ивана. Ольга пробила каблуками пару досок, и поймавший её внизу Степан хоть и рухнул на асфальт, но почти не пострадал. А Ивана доски бросили на деревья. Дорога вокруг дома и клуба вилась, ничем не огороженная, срываясь сразу в глубокий обрыв к трамвайным путям, весь заросший зеленью. Иван сумел увидеть сверху трамвай, здорово приложился, но ничего не сломал, кроме ключицы. Её неровно сросшиеся края остались ему на долгую память о незабываемом приключении и радости видеть целёхонькую, только немного смущённую Ольгу на ногах, хотя и в слетевших чулках и распоротом по шву платье.

6

Жизнь устаканивалась, заслоняя одно другим, и однажды утром, за несколько дней до дня рождения Ольги, Иван проснулся вновь совершенно спокойным и счастливым. Он открыл глаза и увидел вновь салатовые прутья, и блестящие шары кровати для гостей, и сквозь них – желтые занавески в доме Стёпы и Тани.

Иван лежал в кровати, ему не хотелось вставать. Он не ленился и не дремал, просто был охвачен со всех сторон тихим совершенством и свежестью утра.

Накануне они с сестрой долго выбирали Ольге подарок и выбрали такой, о котором мечтала любая девушка, включая и саму бескорыстную Таню, – маленькие и узенькие наручные часы с золотыми стрелками. Часы стоили двести рублей, и пришлось занимать пятьдесят рублей у Тани. Иван сразу представил их на тонкой, длинной и белой руке Ольги. Сейчас часы лежали в коробочке, у изголовья бабушкиной ещё кровати с шарами, на комоде, под тюлевыми накидками с подушек.

Иван с нежностью покосился на комод сквозь прутья. Какой это был милый комод! Иван и всегдато любил его огненный цвет и высокий рост, но сейчас комод стоял, словно сцена театра в самый день премьеры. В полумраке, с распахнутым зеркалом, с кружевной Таниной салфеткой сверху и ещё одной, подложенной снизу, с фигурками и цветами. На комоде лыжник в ушанке и лыжница в капоре смотрели в зеркала, на коробочку в тюле и друг на друга влюблёнными взглядами. Привезённые откудато Стёпой стеклянные цветы просвечивали насквозь в высоких, похожих на мензурки вазах. С поражавшим всегда Ваню необыкновенно радостным и озорным выражением смотрел на комнату с комода умерший брат. Красивый темноволосый мальчик с необыкновенно живыми чёрными глазами и ослепительной открытой улыбкой. Кепка надвинута на затылок, курчавый вихор надо лбом, юнгштурмовка расстёгнута, галстук с зажимом. А напротив, со старого синего ковра, тихо и ласково смотрела притащенная откудато Степаном круглая картина с изображением старика, обнимающего льва, какойто закорючкой и надписью «Марк».

Тане казалось нехорошим держать подобную картину просто так у себя в доме, и она постоянно её прятала, уговаривая отдать Марка людям, которые занимаются подобными вещами. Но Стёпе картина нравилась, и он увиливал, а иногда, подшофе, даже водружал старика со львом на ковёр. Ване Марк тоже представлялся симпатичным, казалось, у него добродушное выражение, а ещё добродушнее выглядел крохотный, как котёнок, лев. Ваня вполне понимал, почему Стёпа не хотел с Марком расставаться. Хотя Тася, когда придёт сюда шить и увидит картину, – опять её снимет и положит в комод, под запасные портьеры.

Тася деньденьской шила здесь у окна, и утром уже всё было готово к работе. Занавешенное жёлтыми занавесками окно, открытое настежь, было превращено в рабочий стол. Ветер колыхал занавески, виднелась зелень, в Тасином палисадничке торчали разноцветные мальвы и звёздами светились лилии. На окне золотился зингеровский футляр, лежали ткани, неведомо откуда взявшиеся парижские журналы. К подоконнику вплотную стоял ножной колёсный «Зингер» с начатым шитьём. В глубине окна, среди рам, на полках были расставлены разные вещи. Виноградный, просвечивающий розовым графин с водой. Белый кувшин на умывальном тазу. Слева находилась голубая рабочая лампа с круглым железным абажуром. Лампа была очень неудобной, но Тася очень её любила и всегда хвалила. Может, потому, что её подарил Степан. А может, потому, что выбрала её сама Тася.

Сами Степан и Татьяна тоже присутствовали в комнате. Висели чёрнобелые, портретами, по бокам улыбчивого Марка со львом. Огромные фото увеличивал и ретушировал сам Стёпа. А в зеркальце дивана, под ковром с карточками и Марком, в неясном, какомто подводном полумраке зелёной комнаты краем глаза Иван видел и себя. Своё лежащее в белых кружевах отражение. В первую ночь в городе художник Слава Капитонов уснул на этом узком, длинном кожаном диване, подбитом медными гвоздями с большими фигурными шляпками, поблёскивающими сейчас золотом. Диван был, конечно, неудобен и показённому жестковат, зато длинен и представителен. И ещё раскладывался – с помощью массивных зубчатых железок. На люстре с расколотым рожком раскачивался едва видимый утренний летний паучок, его качало сквозняком над шевелящейся скатертью стола. Колыхались под не жарким ещё утренним ветром, усиливая движение лучей и теней в комнате, бархатные портьеры, шевелились золотая бахрома и вышитые цветы, тихо отзванивал пришитый рыбацкий бубенчик.

А в ногах кровати, на которой в волнах прохладной зелени плыл Иван, высился приткнувшийся к белому буфету предмет, который изза сходства с железнодорожным купе больше всего нравился Ивану. Огромный, из толстенных досок, дубовый шкаф. Ещё и с зеркалом. Или, как называла его Таня, «просто шкаф».

В «просто шкаф» можно было спокойно упрятать всех сокурсников Ивана вместе с преподавателями и самим Ваней, да ещё и выглянуть изнутри из аккуратно застеклённого оконца, во мраке которого виднелось сейчас зелёное платье и мерещилась какаято отдельная шкафная жизнь, покрытая тайной и облаками нафталина. Хотя разве мерещилась? Разве в шкафу не жили мыши и моль?

Таня хлопотала на кухне, её шаги, свист чайника с общей кухни, еле слышное, неразличимое, как помехи, радио, лай собак во дворе, вошедшая кошка – всё это непрерывно дополняло друг друга и счастье утра, мешая Ивану съехать с высокой постели.

Ваня слышал, как завтракают супруги, как Стёпа заснул на тахте в комнате мальчиков.

Таня выключила радио.

Завелся и удалился стрекочущий соседский мотоцикл. Мотоцикл был синий. Стёпа хотел такой же, только с коляской, и, наверное, сейчас, когда сосед спускался по крутому серпантину к вокзалу, Стёпе под шёлковым покрывалом снилось, что он едет на таком же, только с коляской. Едет на реку жечь костры, жарить шашлык и фотографировать детей, друзей и купающуюся Тасю. Зная Стёпину настойчивость в вопросах патефона и фотоаппарата, Иван с нетерпением ждал, что Стёпины сны о зарытых в песок бутылках и удочках скоро станут явью. Может быть, изза рассказов Ольги Ивану, устававшему до того на учёбе и спавшему, как бревно, тоже приснился сегодня сон. Не страшный и не сладкий, а какойто захватывающий. Сегодня Ване снился парк имени Железнодорожников, зелёный и обширный. И что они гуляют там вместе с Ольгой. Но снился не такой, каким он был на самом деле, а ещё зеленее и обширнее. Совершенно бесконечный. С огромными горами и деревьями. И всё в этом парке было таким же огромным. Зелёные скамейки превращались в резные мраморные. Простые, с облупившимися куполами, беседки – в белоснежные павильоны с колоннами. А блеск и величие каруселей нельзя было описать. Ваня с Ольгой проходили в высокие, с раскрашенными звёздами и пламенем, с серебряными факелами, треножниками, доспехами ворота – и дальше был только парк. Он не кончался, а за ним, далеко внизу, виднелось южное, дымное, бесконечное море. Под скамейкой, на которой они сидели, как и в настоящем парке, наяву, валялись рассыпанные разноцветные спички. В городе была собственная спичечная фабрика, и красные, зелёные, синие, жёлтые, фиолетовые, коричневые, белые, оранжевые спички валялись здесь и там под ногами, как конфетти. Цвели огромные розы. Большая зелёная птица пролетела и уселась на верхушке высокой сосны, над головой Ивана.

На тросе у белых дверей, едва видимых сквозь колышущиеся портьеры, чуть позвякивал звонок колокольчика с подвязанным языком. Было едва слышно, как Таня прошла в кухню, погремела там, в раковине, посудой, выпустила кошку, как у открытой синей двери заговорила с кемто. Иван узнал голос Ольги и затаился, притворяясь, что спит, но поглядывая изпод одеяла. Сквозь бархатные тени портьер виднелись сияющие обводы нэповского зеркального гардероба в гравированных ромбах и Ольга в голубой кофточке на его золотом фоне.

Вдруг дверь закрылась, и Ольгин голос пропал.

Иван кубарем рухнул с перины и подлетел босиком к двери.

– Кто там приходил?

– Это Ольга – она хотела непременно с тобой поговорить, но не сказала почему. Она узнала, что ты спишь, и ушла, но ничего не объяснила.

Задев гирьку звонка, споткнувшись о мусорное ведро в прихожей, Иван выскочил в деревянный коридор с распахнутыми створками уличных дверей и здесь, под тёмной лестницей, ведущей наверх, увидел Ольгу. Он окликнул её, но она, ничего не слыша, задумчиво вышла на свет, не обратив на оклик никакого внимания. Иван чуть не споткнулся о половичок на высоком пороге. И поймал Ольгу. Она подняла нахмуренное лицо, синесерые глаза. Ваня схватил её в охапку, завертел и, невзирая на неловкие возражения, потащил обратно в комнаты.

* * *

Ольга помешала ложечкой принесённый Таней чай. Сияя деликатной улыбкой, Тася ушла забрать у Стёпы кружку. Ольга подняла на Ивана решительный взгляд.

– Знаешь, Ваня, мне сказали про тебя одну странную вещь, и я не знаю – верить или нет.

Ване бы тоже надо было чтото сказать, но у него свело горло так, что он не мог даже вздохнуть, не то что вымолвить слово.

«Что ей могли сказать про меня такого?»

– Я хочу спросить, – нахмурила золотистые брови Ольга. – Иван, это правда, что ты женат?

Таня в дверях разбила Стёпину чашку, разбудив Стёпу. Бархатные портьеры могли бы смягчить удар, но не смягчили.

– Ваня, ты что, правда, женился? – всплеснула руками Таня, забыв про деликатность. – Стёпа, ты слышал, что Ваня женат?

– На ком? – не раскрывая глаз, лаконично спросил Стёпа.

Иван в ужасе не видел ни Стёпы, ни Тани, ни Ольги, ничего. Нельзя объяснить как, но он действительно совершенно забыл, что женат. У него это както совершенно вылетело из головы. И теперь известие оказалось для него полной неожиданностью. Даже большим потрясением, чем для девушки. Иван сидел и не понимал, как такое вообще могло произойти. Может быть, причина была в обстоятельствах брака?

Таня, видя по блуждающему Ваниному взгляду, что Ольга сейчас ничего не добьётся, присела рядом.

– Вань, ты когда вообще женился? – голос её звучал тихо и ласково.

– Перед отъездом.

– На ком? – всплеснула руками Таня, а Ольга побледнела.

– Думаешь, я сейчас помню?

– А кто же должен помнить? – Таня, когда хотела, умела быть назидательной.

– Постников, председатель. Он всё ходил вокруг да около, а потом, перед самым отъездом, так прямо и сказал, что я его во всём устраиваю, что ему не надо тут никого другого и что он сделает так, чтобы я ни на какие курсы в любом случае не попал. Я спросил, чего он? А он вбил себе в голову, что если я поеду, то в городе останусь или даже в Москву укачу… Ему почемуто казалось, что если я до отъезда женюсь, то ни в каком городе не останусь. Хотя странно…

– И что?

– Я и женился!

– Дурак! – не выдержал Стёпа. – Нельзя же так просто жениться!

– Нельзя, – согласился Иван, тоскливо покосившись на Ольгу, которая не знала, плакать ей или смеяться, и то сводила брови, то кривила губы.

– И как ты женился? – продолжила допрос Таня.

– Ну, Лёшка Постников предложил десяток девушек на выбор, я и выбрал ту, которая больше нравилась. И прямо на перроне он меня расписал.

– Да с кем же? – не выдержала Таня.

– Ты знаешь, я сейчас не могу. Я потом, наверное, вспомню, а сейчас – я ничего не понимаю. Мы ещё выпили все, меня провожали, и я както плохо…

Ольгу сорвало с места.

– Постой! – крикнула Таня. – Так он ещё и разведётся!

Ольгу поднесло ближе, она погладила Ивана по голове.

– Какая у неё рука! – встрепенулся Ваня, почувствовав вновь её лёгкий жар, своё с ней единство и чудовищную глупость всего остального.

А Ольга расплакалась и убежала. Таня бросилась за ней.

– Ты ещё и не былто с этой девушкой, с женой своей! – мрачно подытожил Стёпа.

– Был. Поезд на два часа опоздал.

– Ох, удивил ты, Вань! Не мог ещё больше наворотить?

– Мог. Ольга – иностранка. Итальянская коммунистка. И ей восемнадцати лет нет.

– Это тебе у вас там сказали?

– Нет. Она сама, прошлым вечером. Те думали – я знаю.

– Ну, ты влип! – вздохнул Стёпа.

– Я её не догнала! – вернулась Таня с косынкой в руках.

– Он ещё разведётся. Ты ведь разведёшься? – спросила Таня. – И женишься на Ольге?

– Если я разведусь, – глядя перед собою, сказал Иван, – меня из органов попрут, чтобы не пятнал ряды. Будь она даже русская, не итальянка.

Стёпа хмыкнул.

Таня раскрыла и закрыла рот и осторожно спросила:

– А она что, правда итальянка? Такая беленькая?

– Збальони. Её зовут Ольга Збальони, и она из Романьи, может, там все такие?

– Вот и иди скорей к ней. И одно из двух: либо Ольга тебя простит, либо на службе останешься. Не знаю, что лучше, ЧК или девушка, наверно, ЧК.

– Главное, чтобы не тюрьма! – не удержался приободрить Ивана в спину Стёпа.