Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в Парке имени железнодорожников

7

Больше двух недель Ольга категорически отказывалась каклибо общаться с Иваном. Всё это время Зайнулла и Иван ходили по городу в полной гармонии друг с другом, то есть оба донельзя мрачные. Такие, что хоть на стенку лезь.

Иван, впрочем, замечал в Зайнулле неуловимое злорадство. Друг явно, и не без оснований, считал, что потерять всё намного хуже, чем не добиться ничего с самого начала. Да Иван и сам так думал. Не иметь возможности ни видеть, ни прикоснуться – было невыносимо. Теперь Иван понял, насколько привык проводить с Ольгой каждую свободную минуту. Без неё ему нечем было заняться. И они с Зайнуллой бесцельно часами слонялись по городу, разгоняя по вечерам тяжёлой чекистской меланхолией городских гопников.

Даже день рождения Ольги – ей исполнилось восемнадцать – порадовал Ивана не так, как мог бы.

Впрочем, честный Зайнулла сделал честную попытку поговорить с Ольгой через Марьям. Зайнулле разговаривать с Марьям о подруге было намного легче, чем просто разговаривать с Марьям. Зайнулле всегда было легче хлопотать за других, чем за себя. Он, собственно, и устроил Ивану эти курсы НКВД, и всё с ними связанное. Курсы, на которые Иван продолжал ходить в твёрдой убеждённости, что закончить их ему не судьба. Немного оклемавшись, он, конечно, вспомнил имя и фамилию своей жены, и, теперь окольными путями а потому медленно, пытался узнать, не ждёт ли она ребёнка после двух часов задержки по расписанию. От этого во многом зависели его дальнейшие планы.

Хотя на самом деле Иван медлил потому, что результат любого его поступка был сейчас для него совершенно непредставим. При том что сама последовательность грядущих поступков была продумана им вполне чётко и неотвратимо.

* * *

Между тем Ольга не столько даже сердилась, сколько не знала, что ей делать и чего ещё от Вани ждать. В её жизни так мало было прочного, постоянного, – даже родины, – что поступок Ивана, открывший такие его стороны, которые предположить нельзя в человеке, стороны, о которых любая девушка предпочла бы не знать, короче, тот факт, что Ваня женат, – на какоето время лишил её всякой опоры. Так много значил для нее Ваня, что сейчас внешне спокойная, собранная Ольга находилась в полной панике.

Конечно, если поступать просто и логично, – Ваню следовало счесть мерзавцем и разорвать с ним всякие отношения раз и навсегда, но, вопреки очевидности, признать Ваню мерзавцем не получилось.

Иван видел её однажды на улице с кемто под ручку, но не подошёл, а Ольга, гневно отвернувшись, пролетела мимо. Может быть, он подошёл бы, будь Ольга одна, но она шла под ручку с Капитоновым, которого Ваня даже сперва не узнал. При виде художника казалось, что с момента, когда они встречались на эстафете, пролегло лет десять. И провёл их Ростислав на каторжных рудниках. Художник необъяснимо и неестественно постарел. Светлые волосы незаметно, но всё же поседели, кожа жутковато обтягивала кости. При том, что движения остались такими же лёгкими и ловкими, как у молодого, он, как говорится, дошёл. И в запавших глазах, совсем утонувших в морщинах, стояли тоска и такое усилие от разговора, ходьбы, улыбки, от всего, что, двинувшийся было наперерез Ольге, Ваня смешался и позволил ей ускользнуть. Странно, но он даже не пытался ревновать к художнику. Впрочем, тот и сейчас и всегда казался ему настолько неотъемлемой частью их двоих, что ревновать не получалось.

Но была и ещё одна причина, заставившая Ваню прикусить язык при встрече. По Ольгиному страху, по шарахавшим из её очей молниям, по тому, как дружно молнии в него отдавались, Ваня понял, что ничего не кончено, связь между ними не потеряна, и побоялся чтонибудь испортить.

Отзывчивая и ответственная Марьям вернулась белым вечером к казарме Зайнуллы, вместе с нею вернулись и часики в коробочке. Ольга их, разумеется, не взяла. Но, наслушавшись сердобольных Марусиных речей, согласилась, может быть, взять подарок, если Ваня сам придёт с часами и объяснится. Слушая речи Марьям, Ваня понемногу убеждался в её золотом сердце, в её какойто терпеливой мудрости. И уже лучше понимал, что примиряло Зайнуллу с её излишней красотой. И на что маленький, худой, смуглый и лопоухий Зайнулла, собственно, надеялся.

Поговорив, они расстались. Строго говоря, на Зайнуллу и остальных учащихся, как имеющих звание, не должны были распространяться все правила казарменного общежития, но на практике вышло подругому. Один из дежурных, Марс, как только подходила его очередь, ни в какую не хотел никого пускать после установленного времени и вообще муштровал всех без разбору, как царский офицер крепостных рекрутов. Воин Марс был контужен или чтото вроде этого, и никто из местных не хотел с ним связываться, и приезжим отсоветовали. И хотя можно было, разумеется, переночевать у Стёпы – перспективы вечера вырисовывались столь безнадёжными, что бледный Зайнулла, вздохнув, простился с Марьям на пороге и вернулся под покровительство Марса, предоставив другу почётное право проводить свою девушку до дому. Что Иван и сделал, без большой охоты направившись с нею через невесомые оливы у каменного, тяжёлого куба Дома Союзов, бывшего КнязьВладимирского Собора.

Сегодня Ваня не стал подниматься по лестнице, а лишь дождался, пока Марьям, только одна Марьям, без малейшего присутствия Ольги, – махнёт в их общие окна. Причём дождался этого уже на углу улицы, и пошёл дальше, одинокий.

Возвращаться домой, пока Таня ещё недостаточно устала и готова для нравоучений, – не хотелось. И Ваня пошёл опять бродить по городу. Часто, когда Ивану случалось остаться одному, ноги заводили его в церкви с наглухо забеленными стенами. Непонятно почему, но ему нравилось стоять там молча, в углу, пугая старушек и думая о своём. Он и раньше любил ходить так по церквам, его успокаивала их белая пустота, прохлада и тишина, когда нет службы, и старушки, все до единой похожие на его бабушку. Атеист Иван не видел в своей привычке ничего странного или плохого. Но было поздно, церкви, кажется, закрылись, а Ольга согласилась встретиться не сразу, не сегодня и не завтра. Что было невыносимо и требовало какогото занятия. Но был только вечер пятницы, впереди была пустая суббота, пустое воскресенье и только затем – решающий воскресный вечер. Со стоном (буквально, потому что прохожих в переулке не осталось) Иван развернулся и решительно двинул в сторону Дома трудящихся. До одиннадцати было далеко, Ивана в форме должны были пустить без пререканий.

* * *

– Его нет, он в сквере гуляет, – с порога завернула его тётка за стойкой, ткнув в ключ с деревянной блямбой. Иван покрутился на каблуках, раздумывая, ждать ли, и в какой сквер идти, и не собрался ли Ростислав Капитонов вести Ольгу на танцы в парк имени Железнодорожников, но вспомнил коечто и решил проверить догадку. Догадка оказалась верна. Отмотав полквартала обратно, по тем же улицам, по которым шёл сюда, Иван нашёл Капитонова в сквере у развалин, смутно белеющих в темноте рыночных арок.

Задолго до момента, когда события приняли столь стремительный оборот, в лучшем месяце в году, первом месяце жары, июне, – Иван и Зайнулла заявились к Славе, оторвав того от работы, из офицерского клуба, с листом недоделанной стенгазеты. Лиловая картина уже приобрела какието очертания, и первое движение художника было послать их подальше. Но, видно, ему всё же не слишком весело было рисовать целыми днями в задраенной наглухо комнате, видно, общество Зайнуллы с Иваном было ему приятно, и он не только согласился, но и достаточно быстро нарисовал какието танки, вышедшие, впрочем, похожими на чайники, и вполне сносные самолёты.

– Это зачем?

– Ко Дню десантных войск.

– Так он же в августе, или перенесли указом?

– Так сдатьто надо заранее.

Зайнулла скрутил лист, и они отправились в клуб с его маленькими, круглыми, похожими на иллюминаторы окнами. На углу Зайнулла ткнул пальцем в неопределённо зелёную улицу и всячески рекомендовал находящийся ниже сквер для ночных прогулок Капитонова, потому что эти ужасные мальчишки, для которых ничего святого нет, прямо напротив органов безопасности занимаются по ночам совершенно неправильными делами, как утверждает Стёпа. Ивану и самому захотелось тогда проверить, не придумывает ли Стёпа, но за всем произошедшим он както забыл и о стенгазете, и о Степане, и о малолетних хулиганах.

Зрелище действительно было ещё то. В сквере находился памятник Интернационалу, всегда привлекавший Ивана своей необычностью. На высокой гранёной то ли колонне, то ли пирамиде лежал чудовищных размеров мраморный глобус – СССР был врезан в белую поверхность красным камнем, все остальные страны – серым. И всё серое опутывали тяжёлые цепи, спускавшиеся по четырём углам и привязанные там к кольцам, вбитым в землю. Изображённый подобным образом Интернационал здорово напоминал пойманную арканом луну. У подножия башни, завершая композицию, сидел задумчивый Ленин, замышляющий освобождение землян. Вокруг стояли вазоны, фонтаны и поильники. Но сейчас ватага мальчишек, вытащив из земли железные колышки, с четырёх сторон всё быстрее и быстрее раскручивала в небе хрупкую планету, словно обычный ученический глобус. Гремели кузнечики. Огромный белый шар тяжело кружился с необычным звуком, с гуденьем промалывая на верхушке стелы ямку, кряхтя, раскачиваясь во все стороны, стеная цепями и грозя упасть, разбиться и прибить мальчишек и Капитонова в белом летнем костюме, стоящего на белых мраморных ступенях и с кривой улыбкой глядящего вверх. Ваня и сам улыбнулся от восторга, но мальчишки, едва заметив блеснувшие ремни и звёзды Ивана, сразу же сбежали. Шар остановился, художник обернулся.

Иван смущённо надел фуражку.

Раньше Иван не замечал в Ростиславе свойственной москвичам ехидности. Но теперь получил её по полной. Слава хоть и выглядел доходягой – вернул глазам блеск, и Ване влетело. Прекрасно понимая, что чекист явился с единственной целью говорить об Ольге, художник сделал всё, чтобы пресечь любые, и робкие, и самые лобовые, намёки на подобную тему. Явно давая понять, что единственный шанс для Ивана поговорить с ним о девушке – это признать себя подлецом и болваном или дождаться, пока, насладившись сполна его замешательством, Слава сам ему об этом доложит, да ещё, пожалуй, и влепит.

По морде куда ни шло, но слышать презрительные вещи от Славы Ване совершенно не хотелось, и, не зная, что делать, он спросил, слышал ли тот про призрак курсанта. Как Ваня и надеялся, его история совершенно захватила художника. Тот задумался, хотя и погрустнел. Последние метры до гостиницы они шли молча.

– Чёрт с тобой! – сказал Капитонов, разворачиваясь у самого входа. – Есть в тебе чтото такое! Не могу с тобой раздружиться. Хотя побить тебя придётся.

– Бей! – радостно согласился Иван, зажмурившись.

– Хемингуэй недоделанный!

– Обзываешься?

– Тото и оно!

– Я милицию позову! – испуганно загомонила дежурная изза стеклянной двери, поглядывая на форму Ивана. «Вот интересно, а что она сейчас думает?» – промелькнуло в Ивановой башке, и он слетел с крыльца.

* * *

– А тяжёлая у больного рука. Надо зеркало найти, – подводил итоги Иван потом, утершись казённым полотенцем. – С таким лицом меня точно с курсов попрут уже в понедельник, а может, и не только с курсов. А Зайнуллато клевещет, художник любому нос расквасит, может, и не его была кровь, может, и не так плохо всё… Зараза! Лишь бы руку не сломал! – Иван, падая, подставил ту самую руку, которая болела у него с эстафеты, ту самую, которую чуть не сломал на лесах, и теперь растирал запястье.

Всё ещё дрожащий от переживаний, смущённый результатом своих воспитательных усилий художник зарылся теперь в работу, всем видом давая понять, что чувствует себя превосходно, настроение отличное, и в таком духе он будет шуровать кистью до пяти утра, не обращая на гостя в номере никакого внимания.

Иван уже видел его в таком настроении, когда только что пар не шёл из художниковых ушей, настолько тот горел от волнения. От жара Славе становилось жарко везде, а не только в этой летней душной комнате. Художник ни минуты не мог устоять на месте или неподвижно, ему надо было непрерывно двигаться. Сейчас он пооткрывал настежь все окна, раскрыл дверь в коридор. Так что даже Ивана, даже тёплой июльской ночью, стало познабливать, а Капитонов расстегнул рубашку, скинул порядком уже закапанные красками носки, оставшись босиком на голом полу. Сейчас он рисовал, мучительно приплясывая на месте, чтобы провести прямую линию разболтавшимися руками.

Это напоминало Ивану взятую однажды в руку снулую осеннюю бабочку. От тепла руки скованная оцепенением бабочка проснулась с неприятным содроганием. И смотреть на Капитонова сейчас тоже стало неприятно. Он стал весь такой, как эта бабочка. Потому Ваня подошёл ближе, чтобы видеть только картину. Теперь уже можно было понять, что на ней нарисовано. Сквозь лиловый фон проступали голубоватосиние линии, дома, деревья, фигуры. Впрочем, были здесь и золотые, и светлозелёные цвета. Строго говоря, с точки зрения Ивана, картина была готова или почти готова.

Иван, захваченный картиной, застыл перед нею за плечом Капитонова, ото всего отключившись. Лиловая картина обхватывала Ивана в кулак, сжимая всё сильнее.

Но комары, с назойливым звоном летевшие сквозь занавески, явно держали художников за третий сорт, а чекистов за сорт «экстра». И так как, уйдя в работу, Капитонов безнадёжно замолчал, Иван в молчаливой тоске закружил по комнате. То, что, замолчав, Капитонов принялся насвистывать ту самую полькумазурку, тоску Ивана только увеличивало.

– Жизнь! Это жизнь! Жизнь! Это жизнь!

Он поискал давнишнюю книжку со стихами на стуле. Не нашёл. Спросил. Слава ответил, что продал её, когда деньги кончились, и снова принялся бездумно насвистывать:

– Жизнь! Это жизнь! Только жизнь и больше ничего!

Он совсем было прогнал Ивана вон из номера полькоймазуркой, когда тот, убив на лице очередного комара и скривившись, вспомнил, зачем, собственно, поднимался в номер. Во всяком случае, они оба убедили дежурную, что именно за этим. Та стояла насмерть, но московская обходительность Капитонова и ремни Ивана в конце концов заставили её признать, что произошло недоразумение, а идти в таком виде по городу, да ещё в форме, никак нельзя.

Раковина с водой была сегодня занавешена шторкой. Иван отдёрнул её и растерялся. Все стены, пол, зеркало, краны и сама раковина были покрыты светлоалыми потёками. Кажется, совсем свежими. Иван замер, не решаясь ни к чему прикоснуться, просто придавленный опасностью.

Когда Ивану удалось справиться с собственным страхом, он вернулся в комнату, но то, что он не боялся уже за себя, не поднимало настроения.

Художник не заметил Ваниной бледности и как ни в чём не бывало продолжал весело насвистывать «Крутитсявертится…» и улыбаться.

Капитонов то ли не успел убрать за собой, то ли, как это иногда случается с больными, попросту забыл о случившемся.

Иван тихо задёрнул шторку немеющими пальцами и тихо ушёл в открытую дверь комнаты. Точно зная, что размышлений ему теперь хватит и на субботу, и до вечера воскресенья. И даже забыв на какоето время об Ольге.

8

– У тебя такой вид, будто под расстрелом приходится на мне жениться. Не надо этого. Не надо никому, – сказала Ольга.

Но Иван не обиделся, хотя трагического выражения с лица не убрал, а лишь вздохнул про себя: «Эх, знала бы ты!»

– Не надо этого, – сказала Ольга, – не надо мне такого лица. Или улыбнись – или уходи.

Сведения, поступившие о состоянии здоровья законной супруги, несколько успокоили Ивана, поэтому он действительно улыбнулся.

– Кто это тебя так? – спросила Ольга.

– Хулиганы.

– Любишь ты, Ваня, лезть в пекло.

В лице Ольги одновременно читалось и сожаление по поводу того, что хулиганы окончательно не свернули Ванину шею, и глубочайший ужас оттого, что его могли убить и навсегда разлучить таким образом с нею. С не менее двусмысленным и забавным выражением, чем у Ольги, Ваня подвинул по столу коробочку с часами. Ольга открыла её и закрыла, но отодвигать часы не стала, а неожиданно прикоснулась к забинтованной руке.

– Тебе что, руку сломали?

Вчера на тренировке, пока остальные развлекались и бегали под быстрой, как табун коней, июльской грозой, по залитой гари, стараясь перемазать друг друга побольше, Ивану в медпункте под присмотром перепуганного тренера накладывали повязку.

– Нет, просто сильный вывих, – покраснел Иван.

Как всётаки невыносимо сидеть рядом с Ольгой, чувствовать, что она гладит тебя по руке, – и ничего.

– А я решила тебе тоже сделать подарок, – сказала Ольга крайне торжественно и печально, видимо, имея в виду подарок прощальный и памятный, и подвинула по столу книгу.

– Это учебник. «Политэкономия» Лапидуса. Он, конечно, старый, но он очень хороший. Самыйсамый лучший, как сказал мой самыйсамый лучший профессор. Если прочтёшь, точно будешь политэкономию знать, а ты говорил, тебе надо будет её учить. Тебе пригодится.

Иван боролся с непреодолимым желанием сжать в объятиях Ольгу и сжимать всё сильнее, такую хорошенькую, с торжественнотрагическим выражением лица.

Самое ужасное было то, что кафе, где Ольга назначила встречу, было то самое кафе, где он раньше сидел с ней вплотную. И даже под скатертью обнимал за робеющую талию.

Всё те же стены из изумрудного камня вокруг, та же огромная белая маска над зелёной верандой, те же белые маркизы и ленивые чёрные вентиляторы на потолке, те же салфетки в тех же колечках. То же, единственное в городе, мороженое в шариках с изюмом, на серебряных чашках с костяными ножками, ради которого, собственно, они сюда и ходили. Здесь стоял отдельный стол с пирожными и самоваром, отдельная стойка с напитками, и здесь всегда было людно, а целоваться не получалось никогда. Но сидеть, как сейчас, по противоположным концам зелёной бархатной скатерти, без малейшей возможности соприкоснуться иначе, чем рукой, – это было уже слишком!

Столько счастливого связывалось у Вани с этим зелёным театральным кафе, что он не пожелал дольше в нём мучиться. И, подхватив Ольгу здоровой рукой, потащил её прочь от нетронутого мороженого, мимо домакорабля, гулять в сторону реки. Так они и шли – Ольга с часовой коробочкой в руках и Ваня, неловко ведущий её за локоть пальцами здоровой руки и прижимающий «Политэкономию» Лапидуса рукой на перевязи.

Миновав крахмальнобелую мечеть и кладбище, они прошли мимо переполненных резных беседок и покачались на мосту. Вернее, раскачивался Иван, с наслаждением чувствуя, как в скрипе вант и треске досок на мосту, подвешенном на серебряных колоннах, – сливаются, качаясь вместе, они и мост, и он с Ольгой – одинаково беспомощные в воздухе над ущельем.

Иван помог Ольге спуститься по утомительно высоким и кривым каменным ступеням вниз, к реке.

«Неужели я не удержу себя в руках? – думал он. – Нельзя же показать себя перед Ольгой форменной свиньёй, после того, что я уже наворотил. Осталось отпроситься или сбежать с курсов, съездить домой, развестись, чего бы оно ни стоило, вернуться и там уже разбираться, чего сама Ольга от меня хочет и чего я от неё хочу… Не сейчас, совсем ещё не сейчас… Конечно, с неё, с Ольги, ещё и станется отказать, и пропаду я пропадом. Но я уж там придумаю, что делать, если откажет. А оставлять всё как есть сейчас – совершенно не могу, при любом раскладе. Душу тянет. Так что пока мы с Ольгой только друзья. У Капитонова получается дружить с девушками, а чем я хуже? Только здоровее…»

Разлив в том году был высокий, и хотя набережная давно высохла, под ногами чекиста и его девушки так и шныряли чёрные, мелкие, как горох, лягушата. На каждой лесенке, ведущей к воде, сидели парочки, а то и несколько, дымки сигарет заранее обозначали их присутствие. Жара прибивала голоса к земле. Было особое, сугубо летнее время суток – ни ночь, ни день. Молочная речная вода в кругах прожорливых комаров. Отражённые дымные ивы и кремовые пески противоположного берега. Над головами гуляющих гирляндами зелёных воздушных шаров громоздились кусты, из них в небо устремлялись статуи на шарах и белые беседки. Колёсный пароход «Джамбул» брали штурмом белые клубы мотыля, и «Джамбул» осыпал с ободьев алмазные искры у ног Ольги с Иваном, сидевших на ресторанной палубе. Белорозовые тельца бабочек осыпались на палубу, в реку, на набережную, под ноги.

– Как неприятно, оказывается, когда бабочки в лицо. – Ольга вздрогнула и поскользнулась на них босоножками с перепонками. Иван удержал её, затем отпустил, принявшись внимательно листать подаренную книгу.

– «Ивану от Ольги Sbaglioni», число, дата, – стояло на жёлтом форзаце. Видимо, Ольга не была уверена, как правильно пишется её фамилия порусски, и подписалась поитальянски. Латинские буквы имели неприятно чужой вид.

– Ольга Збальони. Ты действительно итальянка?

– Да. Ты спрашивал. Збальони – очень забавная фамилия. Уно збальо –переводится как «ошибка». Збальони – «много больших ошибок». Ольга Збальони.

– Никогда, ни за что, ни почему, Ольга, не должно этого больше быть – никаких разных алфавитов, фамилий, государств, ошибок. И так и будет. Ничто, и никто, и никогда не должен в это вмешиваться. Никто, никогда не должен.

Ольга оглянулась на взволнованного Ивана, помолчала растерянно.

– Можно я надену твои часы?

– Можно. Пойдём сегодня в парк на танцы!

– Сегодня? В парк имени Железнодорожников?

– Сегодня. Именно сегодня. Забудь всё прежнее, всё к чёрту!

– Не могу, – сказала Ольга.

* * *

– Ты что так светишься? – поймал его за пуговицу Зайнулла в первом же перерыве. – Где Ольга? Она не ночевала дома. На рассвете ко мне Марьям прибежала. Ты её подруге ничего плохого не сделал, не убивал?

– Не убивал, – ответил Иван улыбаясь и подумал, что ничего более странного, чем смывать землю с белого платья на озере в пять часов утра, в его жизни, наверное, уже не будет. И точно ничего похожего с ним не случалось раньше, не считая залитого кофе и торжественно сожжённого на пустыре Ольгиного ковра. – А плохого тут ничего нет, – твёрдо добавил он.

Зайнулла был груб, он просто побелел от гнева.

– Симулянт! Где твоя рука? Где? Где ты повязку потерял? Где шиина? Хочешь, понастоящему сломаю?

Иван сам удивлялся, отчего минувшим вечером у него встала на место рука, он сам стыдился немного синяков, которые нечаянно наставил Ольге, но Зайнулла всё же его поразил. Их уже бросились разнимать, как маленький офицер вдруг успокоился и сел с холодным, но перекошенным лицом. С таким лицом Зайнулла просидел до конца занятий, не стронувшись с места и по их окончании. Но Ивану некогда было с ним разговаривать. Вечером у него было свидание с Ольгой. И хотя вчера она его простила за всё и даже за то, что он пока женат, – вдруг сегодня передумает? Тем более, когда все вокруг так и лезут!