«Люди остаются людьми. Исповедь бывшего узника» kitabından sitatlar
повалили к центру, и тотчас «заработали» палки тех, что выстроились в одну линию посреди поля. Слышался отчетливый деревянный стук, крики, гвалт. Наконец, краснорожие осадили худых, и те тоненькой неровной цепочкой потянулись к бачкам. Упавших и не поднявшихся за ноги оттаскивали к «сеновалу», возле которого я продолжал сидеть, не решаясь влезать в свалку. Иванов с Герасимовым ушли, пообещав получить и на меня. Раздатчики им на слово не поверили, и, когда все пленные, получив «порцион», перекочевали на другую половину лагерного пространства, Иванов вернулся ко мне. С его помощью я тоже получил свое – черпак грязноватого вида горячей бурды и вдобавок жирный фиолетовый крест, выведенный химическим карандашом на ладони в удостоверение того, что похлебка мне выдана. Как ни был истощен я, как ни посасывало у меня под ложечкой, в первый раз эту серую бурду я не мог доесть до конца. Похлебка сварена была из костяной муки и по виду напоминала малярный клейстер. В этот первый день старший полицай отобрал у меня диагоналевую комсоставскую гимнастерку с двумя памятными пробоинами на рукаве, взамен мне сунули выношенную красноармейскую гимнастерку и засохшую горбушку хлеба. Хлеб нам, троим, был очень кстати – оказалось, что Иванов тоже не смог доесть костяной бурды, – заодно мы узнали, что мародеры-полицаи отнимают у пленных все более или менее сохранившееся обмундирование и сапоги. Взамен изъятого выдается давно списанное, застрявшее на каких-то наших армейских складах и в качестве трофеев захваченное немцами. Вот оттуда и буденовки, и прожженные, должно быть, еще на советско-финляндской войне красноармейские ушанки. «Сеновал» оказался сараем, в котором на соломе, не получая никакой медицинской помощи, лежали раненые. Здесь же находились и наши пленные военврачи, и фельдшера, но у них не было ни лекарств, ни бинтов. Меня с товарищами пустили переночевать (остальные пленные спали под открытым небом), а на следующий день во время общего построения выкликнули офицеров, и Иванова с другими военнопленными командирами куда-то увели.
– Генерала Карбышева убили, – говорит он резко и не остерегаясь. – В лед превратили человека, в ледяную глыбу генерала Дмитрия Михайловича Карбышева, понятно вам или нет?.. Он чуть не плачет. В то же утро становится известно, что эсэсовцы и «пожарники» этой ночью убили за баней около четырехсот заключенных, эвакуированных вместе с военнопленным генералом Карбышевым из концентрационного лагеря Заксенхаузен.
Да, вот что я теперь знаю: чем бы человек ни казался в этой обыкновенной мирной жизни: храбрецом или, наоборот, трусом, великодушным, добрым или жадным, – он в действительности таков, каким будет в минуту опасности
Итак, 20 июля 1942 года. Первый лагерь на моем пути пленного, пути, длиной в 2 года 9 месяцев 14 дней, – лагерь Оленино. Когда, с головной болью, со звоном в ушах, под палящим солнцем, вошел я рядом с Ивановым и Герасимовым в колонне подобных нам «счастливцев» через открывшиеся проволочные ворота в лагерь, первое ощущение – жуть пополам с недоумением. На совершенно голой, потрескавшейся от зноя земле сидели и лежали люди в распущенных грязных и рваных гимнастерках, в стоптанных, скособоченных, покрытых белой пылью башмаках, а то и босые. Большинство были в пилотках с отогнутыми на уши краями, но многие в буденовках или в прожженных, донельзя выношенных и истрепанных ушанках. Откуда взялись такие? Ушанок бойцы в нашей дивизии не носили с апреля, как сошел снег, а буденовки я видел только в кино да на старых фотографиях. Все люди, казалось, были на одно лицо: давно не мытые, с запавшими глазами, с провалившимися щеками. И это общее лицо имело точное и беспощадное название – голод. Позднее я не раз думал, что в мирные тридцатые годы, а порой и на фронте, получая скромный продовольственный паек, мы нередко и привередничали. Голод настоящий – это здесь, вот эти люди в пилотках с натянутыми на уши краями, с утонувшими в подлобье глазами, – это голод. В окружении последнюю неделю мы питались одной кониной, сваренной или испеченной на костре; у нас уже не было ни сухарей, ни соли, и я думал – голодаем…
и командиров нашей бывшей 39-й армии, точно не знал.
отважные воины, исподволь превращались в худеньких, желтолицых мальчиков, которые только почесывались да поеживались, когда верзила полицай охаживал их своей палкой или плетью. Типичные представители таких уже душевно изувеченных пленных – печально знаменитые «доходяги» («знаменитые» – потому что о них в свое время много и сочувственно писалось и у нас, и в зарубежной демократической литературе). Но самое страшное – отдельные случаи каннибальства. Такое тоже бывало, и всю ответственность за него должны нести те, прежние, ухоженные, в лайковых перчатках господа офицеры, которые согласились служить в комендатурах лагерей военнопленных, а ныне как бывшие «честные солдаты вермахта» (мол, не СС!!) на положении обеспеченных пенсионеров мирно доживают свой век в собственных уютных домиках где-нибудь в живописной долине Вахау или Бад-Кройцнах. Миловал ли меня Господь там, в жутком Ржевском загоне, в конце июля 1942 года? Лишь отчасти. Я только по времени не успел превратиться в «доходягу», но чувствовал, что качусь уже, качусь в ту сторону. Герасимов исчез из моего поля зрения на второй или на третий день по прибытии во Ржев. Пошел утром с группой более или менее сохранивших силу пленных разгружать вагоны на станцию, и больше я не видел его. То ли ему удалось бежать во время работы, то ли его убили за какую-нибудь «провинность» конвойные.
Что-то вскричав, они кинулись перегонять пленных из той половины пространства, где находилась кухня, на другую – ближе к нашему «сеновалу» и воротам. Никогда до этого я не видел, как бьют взрослых людей. А здесь, в лагере Оленино, вероятно, без всякого опасения, что можно убить насмерть, двое краснорожих, ладно одетых полицая со всего размаха лупили по спинам и по головам истощенных пленных и при этом что-то выкрикивали – то ли русское «живее», то ли немецкое «los». Минут через десять вышли еще два таких же, с повязками и палками. Они стали посреди поля. И еще двое – в одну линию с ними по краям его. Бегом вынесли из дощатого строения кухни два железных бачка и поставили в центре поля рядом с полицаями. На нашей половине поля уже гудела толпа, вооруженная замызганными котелками и пустыми консервными банками. По свистку одного из полицаев – видимо, старшего – пленные
Я попал в плен 20 июля 1942 года. Случилось это в предрассветный час возле большака Оленино-Белый в двух-трех километрах от нашей передовой…
в наступление, когда кругом, надрываясь, завыли сирены и в лагерь, в железных касках, с винтовками, ворвались немецкие солдаты. На ближайший к ограде путь подали товарный состав с раскрытыми дверями вагонов. Перепуганные полицаи, размахивая палками, принялись выгонять пленных из бараков и строить в колонну вдоль ограды, за которой стояли вагоны. Так как артиллерийский налет не утихал, охранники – и немцы, и полицаи – очень спешили, суетились, то и дело приседая и втягивая голову в плечи.
…Поезд, оглашая потемневшую равнину протяжным ревом паровозного гудка, мчал нас из Ржева через Сычевку на Вязьму, от Вязьмы безостановочно в сторону Смоленска. Звуки канонады слабели, глохли позади. Всю ночь мы качались на ногах, настолько плотно прижатые друг к другу, что можно было бы спать стоя. Мы обливались потом от жары, от духоты, а худые и грязные тела наши были покрыты, как мерцающим панцирем, вшами.
