Kitabı oxu: «Работорговцы. Русь измочаленная», səhifə 5

Глава восьмая,

в которой свершается первый шаг большого пути

Утро выдалось ветреное. На площади перед кремлём собирался караван. Привели лошадей, запрягли попарно в гружённые с вечера телеги. Верёвки, ошейники, походный горн, кузнечный инструмент и всяческий скарб занимали три воза, которыми управляли шестеро подручных знатного работорговца. Полусотня копейщиков, а с ними Щавель, Жёлудь и Михан седлали коней. Целитель Альберт отошёл в обоз, где хранился его медицинский припас. Там же, возле телег, крутился паскудный бард Филипп, взятый караванщиком увеселения ради. Сам Карп взнуздал здоровущего тяжеловоза с пышной огненной гривой и огромными мохнатыми копытами. Конь рычал, по привычке пробовал цапнуть хозяина и успел получить кулаком по морде, такой сложился меж ними ритуал.

Когда на крыльце показался князь, конь радостно заржал, стукнул копытищем, задрал хвост и навалил дымящуюся кучу.

– У, скотина! – промычал Карп.

Щавель выбрал себе сивую кобылу смиренного нрава. Гарцевать он не собирался, в бой намеревался идти пешим, а ехать желал без хлопот. Жёлудю достался мерин, о котором, кроме того что он гнедой, сказать было нечего. Михану подогнали норовистого жеребчика разбойничьей породы. Малорослый, он имел травяной момон до земли, по слухам, охотно пил пиво и жрал сырое мясо. Михан скормил ему солёную горбушку и сразу завоевал конское расположение.

К крыльцу подвели белую кобылицу с прозрачными красными глазами. Светлейший прыгнул в седло, не коснувшись ногами земли.

– Строиться, ёпта! Выходи строиться! – гаркнул Карп.

Затопали каблуки и копыта. Всё заскрипело, задвигалось, словно допиндецовая игрушка, в которую вставили энерджайзер.

– Ста-а-новись, – негромко скомандовал сотник Литвин.

Полусотня конвоя быстро разобралась в одну шеренгу, держа коней под узцы. Литвин оказался на правом фланге, в центре Щавель с парнями, на левом фланге – обоз.

Знатный работорговец Карп взгромоздился в седло, встал перед строем. Кобылица, косясь на построение вампирическим глазом, поднесла к нему седока.

– Светлейший князь, ловчий отряд к походу готов! – отрапортовал Карп.

Зелёная куча навоза па́рила поодаль, ветер сдувал с неё мух. Зоркий Жёлудь углядел в яблоках жёлтоватые вкрапления овса.

«Зерном кормит посредь лета!» – подивился он зажиточности новгородских людей.

Князь приосанился в седле, раздвинул плечи, обвёл строй орлиным взором:

– Здорово, братва!

– Здрррам жрам свешш княсь!!! – рявкнула полусотня.

«Во натаскал дружину! – подивился Щавель. – В бою они так же хороши?»

На лицо князя с налёту села навозная муха, передав от коня поцелуй. Мелькнул язык. Муха исчезла.

– Смотрю и вижу опору земли новгородской! – зычно сказал князь. – Дорога долгая, ехать придётся быстро. Ловите быдло в полон без опаски, в низовых землях людей нет. Хватайте чаще, берите больше. Семь раз об дверь, один раз об рельс! Кто не выдюжит обратного пути – лох! Нас – рать! В славный путь!

– Урр-ррааааа!!! – выдохнула полусотня глоток.

Михан тоже заорал «Ура!», не слышный за кличем воинов. К нему присоединился Жёлудь. Как сговорившись, ударил ветер, на маковках кремля громко захлопали флаги.

«Молодчина светлейший, – заметил Щавель. – Умеет завести стихию».

Князь, довольный собой, проехался вдоль строя, завернул к крыльцу, ловко спешился на ступеньки, скрылся в кремле.

– По коням! – скомандовал Карп, начальник мирного времени.

Из ворот конюшни выглянул Лузга. Осмотрелся, увидел, что князя нет, вывел осёдланного греческого мула. Лузга был одет в драный свитер и замызганные портки, на ногах болтались ободранные чоботы. Зеленоватый ирокез с утра был взлохмачен и напоминал петушиный гребень. Он сплюнул на дорожку, забрался на спину скакуну, свесившему длинные уши с видом покорного педераста, и подвалил к арьергарду.

– Все в сборе? – Карп цепким взглядом осмотрел обоз и пристяжь, удостоверился, что проспавших нет, и отпустил: – В походную колонну… становись!

Отворились массивные ворота кремля. Строем по трое раболовецкий отряд выдвинулся бодрым шагом и, набирая скорость, направился на выездную дорогу. В Низовую Русь. Где не было людей и жило сплошное быдло.

Глава девятая,

в которой ликуют Звонкие Муди

Когда выехали из Великого Новгорода, парни заметно повеселели. Позади остался городской муравейник с его удушливой атмосферой жадности, суетливой преступности и интриг.

«В покоях княжеских сладко, а на природе вольно», – Щавель вздохнул полной грудью и отпустил поводья, предоставив кобылке самой выбирать темп.

От кремля до обеда двигались ровным строем в полном облачении. После обеда брони и пики перекочевали на возы. Михан повязал на голову красный платок. Раболовецкий отряд выстроился в колонну по двое, более уместную на тракте, и резво двинулся в путь.

– Не растягиваться! Шибче ход! – сотник Литвин проскакал к арьергарду, выписал красивую оплеуху зазевавшемуся возчику и завернул коня. – Будем под крышей спать, если до темноты успеем. Ночуем в Звонких Мудях!

– В Звонких Мудях! В Звонких Мудях! – разнеслось по колонне.

Ратники воспряли духом. Даже кони прибавили шагу, уловив в человеческой речи ободряющее сочетание звуков.

Щавель с парнями ехал впереди, как бы в головном охранении, но на самом деле возле командирского места. На тракте надобности в дозоре не было, двигались споро, сгоняя на обочину крестьянские телеги, то и дело огибая мелкие заторы, вытесняя в канаву встречных сиволапых, да те и сами торопились убраться, видя, какая сила прёт.

Погода выдалась самая для верхового марша кузявая. Небо было высокое, синее, ясное, временами прохватывал крепкий свежий ветерок. Над головой кругами вился корвус-коракс. Вился, вился, сел на дерево, вытянул шею поперёк движения каравана и хрипло выкрикнул:

– Кра! Кра!

– Соловушка! – улыбнулся Жёлудь.

Почтенный Карп радости лесного парня не разделял.

– Вот я тебя, тварь! – замахнулся кнутом на корвуса знатный работорговец.

Соловушка покосился на него фиолетовым глазом, взъерошил бороду и удивлённо спросил:

– Крук?

– Каюк! – буркнул Карп.

Он проехал мимо, однако соловушка сорвался с ветки, аж дерево закачалось, взмыл в небо и принялся нарезать круги с только ему ведомой целью.

Михан как бы невзначай оказался рядом с работорговцем и угодливо подпел:

 
Корвус-коракс, что ж ты вьёшься
Над моею головой?
Ты добычи не дождёшься.
Корвус-коракс, я не твой.
 

Знатный работорговец, казалось, не реагировал. Он влился в седло, как каменный, на тяжеловозе его кряжистую тушу совсем не качало. Замер, будто наливаясь силой, задрал голову, глянул ввысь, где вился корвус-коракс, предупредил грозно:

– Ты насри мне ещё, гадина!

В ответ с выси слетела маленькая белая бомбочка, шлёпнулась на холку тяжеловоза, смачно чвакнула и разлетелась, забрызгав красную рубаху работорговца и огненную гриву.

Светлейший князь вернул навозный поцелуй.

– Ах ты, падла! Ебит-твою налево! – Карп взмахнул кнутом.

Соловушка сбился на крыло, его словно подкинуло ветром, перевернуло, он отчаянно пытался удержаться в воздухе, но не справился и рухнул под копыта.

– Стойте!

Жёлудь спрыгнул, рискуя быть затоптанным, метнулся, выхватил корвуса прямо из-под коней.

– Стой!!! – скомандовал Щавель.

Подчиняясь, ратники дёрнули поводья. Голова колонны стала, задние наезжали на передних, возникла сутолока. Жёлудь выскочил, прижимая к груди соловушку.

– Ты чё раскомандовался? – Карп двинулся на Щавеля, но остановился, не приблизившись вплотную.

– Кто-то должен, – отрубил Щавель.

Подскакал Литвин:

– Что у вас?

– Парня чуть не стоптали, – объяснил Щавель. – Командуй, сотник, ехать надо.

Жёлудь, держа соловушку, как младенца, взобрался в седло.

– По какому поводу заминка? – с недоумением спросил Карпа Литвин.

– Птицу спасал, – работорговец отвёл глаза. – Да ну его, поехали.

Щавель обратил внимание, что кнут в руках работорговца вовсе не кнут, а короткая плётка о трёх хвостах, сработанная из чёрного человеческого волоса.

И что за всю дорогу Карп ни разу не взбодрил ею коня, погоняя где поводьями, а где бранным словом.

Чем дальше от Новгорода, тем просторнее становилось кругом. Поля и перелески сменились островками березняка, густого и бестолкового. Взрослые деревья сгинули на раз, да и молодой поросли встречалось всё меньше, куда больше виднелось пеньков, кучерявившихся юными побегами. На горизонте показалась грязная дымка. Звономудская стекольная фабрика изрыгала в небеса копоть, пожирая вокруг себя лес.

В Звонкие Муди въехали к сумеркам. Свернули с тракта на главную улицу и быстро оказались перед закопчённым домом городского головы. Парни морщились – промышленным выхлопом в нос шибало так, что шуба заворачивалась. Сажа из заводских печей летела вверх и ровным слоем оседала на крышах, на стенах, на одежде и на лицах горожан. Грязное место были Звонкие Муди, и совершенно непонятно было, чему радовались ратники.

Звономудский голова был извещён загодя, отряд ждали и приготовились. Полусотню Литвина расселили частично в казарме пожарной команды, частью же на постоялом дворе, где однозначно намечалось веселье: подтягивались девки, заводские парни надрачивали об портки массивные стеклянные кастеты и чугунные гирьки в кожаных мошонках. Работорговцу с обозом выделили задний двор лабаза купца Крепостничего, знатно огороженный, с охраняемым складом. Там должно было составить телеги, чтобы за ночь поклажу не растащили ушлые фабричные пацаны. Щавелю отвели дом на окраине, зато сообразно чину, дабы расселить весь боярский отряд, к которому примастырился Лузга.

Улочка, на которую свернула ватага, упёрлась в стадо роившихся подле сарая баб и мужиков. Доносились крики: «Вампир!», «Огня!», «Нахрен огонь, спалимся нахрен!» и «Батюшку зовите!» Дверь на сеновал была распахнута, рядом с ней косо торчал неумело кинутый дротик. Из чёрного проёма выглядывал парень с окровавленным ртом и блажил размеренно и виновато: «Я не вампир!» За его спиной металась голосисястая девка, потеряв стыд от страха, и голосила: «Он не вампир, у меня менструация!»

Принесли огня. В плечо парню воткнулась стрела. Он сверзился, пересчитав рёбрами ступеньки, свалил приставную лестницу и грымнулся на копёшку соломы. Щавель опустил лук.

– Отставить! – приказ вернул на улицу тишь. – Все назад!

Он направил кобылку через толпу прямо к сбитому, который уже начал шевелиться. Парень сел в соломе, вырвал стрелу. Ударила струя крови.

– Он не вампир, он живой, – зычно рассудил Щавель. – Вампиры, они мертвецы. У мертвяков кровь не течёт, а у этого течёт.

– Надо же, не упырь, – дивились сиволапые, – а могли сарай сжечь.

Щавель двинулся дальше, за ним потянулась ватага, разрезав пополам рой мужиков. Парня уже заботливо подымали под белы рученьки, винились перед ним, сердобольно причитали бабы.

– Фу-у-х, пронесло! – заметил Михан и надменно взял протянутую стрелу.

Жёлудь демонстративно втянул ноздрями воздух, скривился:

– Заметно.

Всю дорогу он баюкал на груди корвуса, как кота, а тот уютно устроился и глядел поочерёдно фиолетовыми глазами, поворачивая клювастую башку и прислушиваясь, что бормочет ему лесной парень. Только возле дома Жёлудь счёл, что жертва бессердечного работорговца оправилась от ушиба, и подкинул корвуса в воздух. Соловушка ударил крыльями, аж чёлка у коня взвилась, взмыл в небо, сделал прощальный круг в вышине, каркнул во всё горло и лёг на обратный курс.

– Пригрел? – ядовито осведомился Михан.

Жёлудь снисходительно промолчал, спрыгнул с коня.

Щавель въехал во двор верхом и спешился на крыльцо. В чужом краю приходилось подчёркивать чин. Кинул поводья набежавшему холопу, поздоровался с дородным хозяином, который вышел встречать в сопровождении стаи ребятишек.

– Мирон Портнов, – у купца была знатная ряха, окладистая борода и могучий момон, опоясанный малиновой верёвочкой.

«Лжечник, – сообразил Щавель, представляясь. – Однако, далеко забрались. Жёлудь пригрел корвуса, а князь сектантов. Торговля прежде всего у светлейшего. Впрочем, ему рулить.»

– Слыхал о тебе, боярин, – заявил купчина. – Почту за честь умакнуть вместе лжицу.

– Да будет твоя лжица всегда жирна, – ответствовал Щавель.

Дорогих гостей провели в горницу, где девки сноровисто накрывали поляну.

– Сам понимаешь, – напомнил Щавель Лузге его место.

– Да без обид, чё ты! На обиженных воду возят, – угрюмо согласился опомоенный спутник и отвалил в людскую.

За столом расселись гости, хозяин с супругою и детки мал мала меньше, все подпоясанные малиновыми шнурками. Упреждённый о прибытии высокого постояльца, Портнов лицом в грязь не ударил. Скатерть убрали блюда с цыплятами, обмазанными выпаренным греческим вином с толчёной брусникою и зажаренные оттого в такой хрустящей корочке, что дух бил столбом, когда ее сокрушали, а слюни текли в три ручья. К цыплятам подавали печёный картофель с мочёной брусникой, артишоки на пару, черемшу сибирскую солёную, кулебяку с налимьей печёнкой, сыр козий острый и сыр бабий мягкий, маринованные свиные уши и клюквенную наливку – пищу простую и полезную.

С дороги гости разохотились и навернули как следует. Портнов, видя, сколь почтил боярин его нехитрые потуги угодить, занял внимание гостей разговором. Как коренной звономудец, он торговал изделиями стекольной фабрики, но, как истый лжечник, забирался далеко на юг, за море, разделяющее земли, впрочем, богатства особого в тех краях не снискал.

– По-за морем живёт народ густо, но бедно, хуже наших голодранцев, прямо край. – Мирон шуровал картофан своей заслуженной ложкой из красного дерева, умело ведя беседу с набитым ртом. – Зовётся та сторона Ебипет, потому что здорово в тех местах плодится люд. Селятся вдоль реки, а дальше пустыня. По обеим берегам у них одна сплошная деревня, и можно год по ней идти до самых истоков, а она не кончится. Поклоняются там Аллаху и древним царям, что живут в домах размером с гору. Видал я эти дома. Они островерхие, сложены из могучих кирпичей.

– В горах кавказских есть пещера глубокая, и сидит там царь драконов без света и туалета, – поведал Щавель в свой черёд. – Имя же ему есть Сякаев. Звери почитают его как царя дорог, из железной Орды везут ему кокс. Сякаев правит зверями, а за людей там стоит шаман Генералов.

– Был в тех краях? – с нескрываемым уважением посмотрел купчина на путешественника.

– Пил воду из Терека, – многозначительно заметил Щавель.

– Ты понимаешь язык зверей?

– Так получилось, – разговор свернул в нежелательном направлении, ещё немного, и впереди замаячат корпуса энергоблоков с кладкой яиц и убитой Царевной.

Лжечник проявил то ли такт, то ли выработанную в путешествиях осторожность и продолжил про дольние страны:

– На закате лежит страна Магриб. Живут в ней скрытные, недобрые люди, средь них изрядно мошенников и предсказателей. Случилось мне попасть в Танжере на всю наличку. Развёл меня хитрован (да будет его стол пуст, а стул твёрд, комковат и зело велик для прохода!) на стопроцентную предоплату. Я свой товар давно скинул, в кармане пусто как в сиротском саду, поставок нет. Искал этого чёрта три дня по всему торжищу, но лукавые магрибцы только отводили глаза да хихикали в бороду за моей спиной. Даже базарный кадий, да ниспошлёт ему Проверка неподкупного прокурора по надзору, ушёл в отказ. Понял я, что все они при понятиях и прокинуть залётного барыгу для магрибских пацанов не грех, а доблесть. Вот такие в тех землях рыночные отношения, замешанные на круговой поруке. Тогда я пошёл к предсказателю. Он выпил ядовитой воды, в него вселился дух Мандельштама и предрёк на чистом литературном русском: «В самом маленьком духане ты обманщика найдёшь». Я прошвырнулся по всем крошечным трапезным и, действительно, в самом гумозном кабаке обнаружил плута. Стервец был укурен в дым. Я выволок его на причалы и окунул в море. Когда он очухался, я пообещал погрузить с головой и больше не вытаскивать, если он утаит хоть грош. Разумеется, денег при нём не было, но пройдоха знал, у кого перехватить. Я напоил его ядом, и мы поехали в город. Стояла чёрная-пречёрная ночь, только звёзды сверкали с тропического небосклона волчьими глазами. Я крепко держал за пазухой обережную свинцовую лжицу и приготовился дорого продать жизнь, если что. По счастью, обошлось без разбойников, коих немало водилось в портовом городе. Бесчестный кидала занял денег, рассчитался сполна, и мы поехали на мой корабль, где этот терпила заплатил отдельно за противоядие. У меня была лучшая тосканская вода, с которой часто сопровождают сделку купцы Скумбрии и Сардинии. Вряд ли в Танжере нашёлся бы к ней действенный антидот. Ещё до рассвета я вышел в море и причалил только в Марракеше, где купил кофия, злата и аленьких цветочков.

– Аленьких цветочков? – вырвалось у Михана.

– Для забав девичьих, – с благосклонной снисходительностью ответил купчина. – Не могут окаянные дуры из богатых семей без чудищ заморских для утех с извращениями.

– О как! – только и сказал Михан, похвалив сам себя за правильно выбранный путь, первым шагом по коему стал платок греческого моряка. В голове молодца завертелся хоровод магрибских мошенников, отчаянных похождений в портовых трущобах, диковинных товаров и разных тропических сокровищ, продаваемых с немалой прибылью.

– Здрав будь, боярин! – Мирон Портнов поднял во славу гостя кубок.

– И тебе, славный купец, всего самого наилучшего, – ответствовал Щавель.

Выпили.

В горницу заглянул ражий детина. Поймал взгляд хозяина.

– Кони накормлены, раб напоен, – доложил он.

– До усрачки? – спросил Мирон.

– В сопли.

– Дело! – отпустил работника Портнов.

Знаменуя сытный обед, хозяин от души пёрнул.

У Жёлудя глаза полезли на лоб.

«Так положено», – сказал ему взгляд отца.

Примеру главы дома последовали домочадцы. Над столом повеяло.

У гостей защипало в носу.

Спали в светёлке при открытых окнах.

По утрене после сытного завтрака собрались в путь. Жёлудь подвёл к крыльцу кобылу, Щавель запрыгнул в седло. Из конюшни вышел Лузга, одной рукой держа за повод мула, другой любострастно скребясь в паху. Вослед ему глядела затуманенным взором растрёпанная поломойка. Дворовые распахнули тяжеленные ворота. Щавель прижал руку к груди, отвесил неглубокий поклон вышедшему на крыльцо хозяину. Мирон Портнов ответил тем же. Ватага неспешно выехала со двора.

У ворот терпеливо поджидал фабричный парень с толстой повязкой на левом плече. Бледный, он действительно был похож на вампира. В здоровой руке парень держал что-то напоминающее замотанный в тряпку огурец. Завидев старого лучника, он шагнул наперерез, подобострастно заглядывая в глаза спасителю.

– Вот, возьми, – он неловко размотал свёрток и протянул Щавелю. – Хрустальный. Сам сделал. Хрусталь варили из импортных ядохимикатов.

Щавель принял дар. Лузга подъехал, заглянул и заржал во весь рот, оскалив частокол гнилых зубов. Из пасти у него воняло как из помойки. На тряпице лежал хрустальный уд. Толстый, с яйцами, длиною в две ладони.

– На, спрячь, – Щавель протянул сыну искупительное подношение и дал шенкеля. За ним тронулись остальные.

Парень стоял и смотрел ему вслед. Поодаль торчала столбом давешняя деваха, к которой отныне и довеку прилипла кличка Валька-Менструация. После вчерашнего суждено им было стать мужем и женой.

У лабаза купца Крепостничего собирался отряд. Ратники выглядели помятыми, но весёлыми и бодрыми. У некоторых на лицах красовались синяки, но куда фабричным работягам против дружинников княжеских! В эту ночь девки достались витязям, как это всегда случалось при проходе отряда через Звонкие Муди.

Сотник Литвин оглядел раболовецкий отряд, сосчитал мигом, недостачи не нашёл.

– По коням!

Щавель занял место во главе колонны, куда чуть погодя пристроился Карп. Провожаемый сверкающими из фингалов взглядами гостеприимных звономудцев, караван вышел на тракт.

Глава десятая,

в которой знатный работорговец Карп страдает от детских страхов и терпит фиаско, а Щавель берёт бразды правления в свои руки

За городом сразу прибавили ходу. До Валдая, если шагом плестись, то часов тринадцать без роздыху, с роздыхом же поболее, за день можно не успеть. Быстрым шагом – часов десять. Не всякая крестьянская лошадка сдюжит, но для княжеской конницы нормальный ход. Быдло еле поспевало увернуться из-под копыт раболовного отряда, сигало на обочину да отряхивалось. «Небось, по важному делу спешат, – смекала чёрная кость. – Неужто на войну?» Сотник Литвин выслал тройку дружинников поперёд каравана на полёт стрелы отгонять сиволапых, а витязи и рады стараться. Копья мельтешат, пихают древками мужичьё в горб: пшёл в канаву, сучий потрох, дай дорогу людям!

Ободрённые весёлой ночёвкой витязи ржали как жеребцы, обмениваясь впечатлениями. Михан с завистью прислушивался к долетающим сзади голосам. Тонкий слух лесного парня позволял разобрать каждое слово.

– Подваливают ко мне такие, пальцы пыром, бивни через раз, окружили. Девок наших портить вздумали, говорят. А тут все наши подтянулись.

– Кобыла тебе невеста, говорю, иди в денник, присунь.

– Я так с правой дал, у него нос к щеке прилип!

– Он мне хрясь, я ему хрясь. Он мне бац! У меня искры из глаз. Я ему дынсь промеж рогов. Как пошёл его буцкать!

– Жердину с забора оторвал, и попёрла кожа дикая! По горбу давай лупасить, по горбу. В пруд их загнал. Охолоните, грю, горячие финские парни.

Любо было дружинникам наезжать в Звонкие Муди!

Михану захотелось поступить на службу в княжескую рать, жить в коллективе, поддерживать порядок, чувствовать локоть товарища. Одним словом, выполнять свой воинский долг и безнаказанно творить добро. Парень так увлёкся, что осадил жеребца и заметно приотстал.

– Куда выперся, блядин сын! – осерчал Карп, пихнув его конём. – Краёв не видишь, дичина? Стань в строй.

Михан опомнился, дёрнул повод, жеребец отпрянул. Карпов конь тряхнул башкой, зубы клацнули возле жеребячьего крупа, промазал. Вороной зареготал. Полурык-полуржание был страшен, аки глас льва. Михан шарахнулся, засуетился, нагнал своих. Жёлудь глядел настороженно, а Щавель и ухом не повёл, покачивался на кобылке, будто зноем сморённый. Ветер разносил перед ним пыль, гоня прочь слепней и всякую летающую нечисть.

И как с такой подачей вписаться в коллектив?

На привале заморосило. Сойдя к опушке, отряд встал на перекус, но радости от того не было. Похмельные ратники давились сухомяткой и роптали промеж собой, что пожрать можно было бы в седле, не задерживаясь попусту, а до темноты поспеть к Валдаю. Кони? Да ничего им не будет. Дотянут. Ночью пожрут, сейчас время дорого.

Щавель прошёлся по каравану, прислушиваясь, приглядываясь, прикидывая, насколько боеспособны ражие витязи. Не нравилась ему княжеская рать. По всему выходило, что дружинники горазды мужичьё по сёлам гонять, против разбойничьего войска сдюжат, но выставлять их супротив басурман бесполезно. Столкнутся в чистом поле с конницей – и побегут. Ни оружия воевать ханских драгун, ни духовитости нет. А ежели башкорты налетят, то и вовсе без единого выстрела саблями порубят в капусту и помчатся дальше с волчьим воем, будто никакой дружины на пути не стояло.

Уличное это было войско. Сторожить кремль, гнобить для порядочка безропотных селян да собирать дань по городам и весям, вот на что оно годилось. Впрочем, рассудил Щавель, светлейший не Орду воевать отправил, а ловить рабов. Да ещё вразумить в окрестностях умом попутавшихся. Здесь дружинники себя проявят с лучшей стороны. Более ничего от них не требуется.

Стараясь быть на виду, Щавель приблизился к телеге, возле которой спорили Карп и сотник Литвин. Караванщик на чём-то настаивал, толкая пузом собеседника. Сотник, привычно не сдвигаясь ни на шаг, лениво отпирался, заедая речь печёным яйцом и ломтём белого хлеба.

– …Дружно рысью пойдём, – на последнем слове изо рта сотника вылетели крошки, а сам он отёр усы ладонью.

– Чё ты плюёшься, чёрт, – отряхнулся Карп, плётка человечьего волоса была бережно заткнута за пазуху, только рукоятка краем торчала. – Это ты рысью, а телеги отстанут. Все вместе будем двигаться быстрым шагом. Вместе ушли, вместе пришли. К ночи поспеем в Валдай и встанем на день. Подождём, когда распогодится, да оттянемся не хуже, чем в Звонких Мудях.

– Сам поспевай к ночи, – упорствовал Литвин, косясь на пасмурное небо.

Начальники отвлеклись на постороннего и недовольно примолкли, как бы на краткое время, чтобы перевести дух. Давая понять, что их отвлекли от важного и лучше так не делать. Сотник даже доедать не стал. Приготовился захавать хлебушка, но как бы выжидал с брезгливым нетерпением.

Щавель постоял напротив них, бесстрастно изучая каждого по очереди.

– Гнать коней не будем, – постановил он, заткнув на вдохе собравшегося к неприветливому вопросу Карпа. – Дождь нам не помеха, не растаем. Заночуем в лесу. Днём проедем Валдай, там нам делать нечего. У повёртки со старого тракта станем на ночёвку. С утра свернём, до Бологого двадцать вёрст по насыпи. Идти будем ровно, в Бологом кони отдохнут, а для нас дело найдётся.

– Ты чего тут раскомандовался? – забуровил караванщик и натолкнулся на встречный взгляд бледно-голубых глаз Щавеля, стылый, как талая вода…

…и льдины. Льдины плывут по реке. Мальчик стоит у самой воды, а река широкая, другой берег теряется в дымке. Река чёрная, у кромки льда сидит ворона. Голос невидимой бабы тянет песню: «Издалека до-олго течёт река Во-олга». Мальчику зябко, он один на широком поле, ни родни, ни дома. Только холодная природа разговаривала с ним.

«Ты умрёшь, умрёшь», – шелестели ивы.

«Ты умрёшь, умрёшь», – журчала вода.

– Отпусти, – выдавил караванщик. – Не держи…

– Я не держу, – миролюбиво согласился Щавель. – Ты сам себя в капкан загнал.

Карп протяжно выдохнул и поник, словно сдулся.

Щавель обратил взор на Литвина. Сотник потупился.

– Мне за движением назначено смотреть. Ты знаешь, я князем поставлен, – упорядочил отношения старый командир, чтобы у начальников более не возникало сомнений. – За Арзамасом я вас оставлю, уважаемые. Карп займётся своим делом, а ты, сотник, своим. И все будут довольны.

– Будем, – сказал Литвин, не смея спорить.

– И ты, Карп, тоже будешь доволен, – обронил Щавель, переведя внимание на караванщика.

– Да, – не осмелился прекословить знатный работорговец, когда-то мальчонкой утащенный злыми татарами в полон, а потом выдвинувшийся на руководящую работу за счёт тяжёлого характера, могучего здоровья и выпестованной кнутом злобы.

Щавель вернулся к своим. Парни, почтенный Альберт Калужский и Лузга кучковались наособицу, причём последний что-то рассказывал, оживлённо жестикулируя.

– Там у них есть мотоцикл. Садишься в седло, хвать за рога, ногой по стременам как пнёшь, и давай ему ро́ги накручивать, а он рычит и мчится как бешеный.

– Не, у нас такие не водятся, – степенно ответствовал Жёлудь.

– Да он железный, как шведский пароход. Мчится, как ветер, и воняет будь здоров.

– Тьфу, срань, – сплюнул парень.

– Прости и помилуй, – осенил себя святым знамением Альберт. – Не может Господь милосердный допустить в мир такую пакость, разве что в наказание нам грешным.

– Не веришь? Руби мой уд на пятаки! – страшно забожился Лузга, обращаясь сразу ко всем. – Суйте в зад мне наждаки, если я вру!

– В Орде водится много престранных зверей, – примирительно воздел ладошки целитель. – Не все они от Творца, иные вышли из рук человеческих, покоряя бренную плоть торжеству научного разума.

– Вот бы на таком промчаться, – мечтательно вздохнул Михан. – Быстро он бежит?

– Галопом. Да что там галопом, любого скакуна обгонит вмиг. Летит как вихрь.

– Много жрёт?

– В городе шесть-семь литров, на трассе – четыре-пять, – скороговоркой выпалил Лузга.

Его никто не понял. Что за скакун, который только пьёт? Увлекательный разговор про басурманскую скотину прервал Щавель.

– Сегодня ночуем в поле, – поставил в известность командир своих ближних. – Завтра обедаем в Валдае и идём дале. Послезавтра встаём на постой в Бологом, переночуем под крышей.

Парням было не привыкать к отдыху под открытым небом, а Лузга тут же сунул руки в брюки и с любопытством воззрился на Щавеля, спросил с подначкой:

– Это как же, Валдай проедем? Там девки с бубенцами на причинных местах. Сотник такого не упустит.

– Сотнику только и делов что до девок? – равнодушно кинул Щавель. – Двинем, как я сказал.

– Войско-то не взропщет?

– Войско подчинится приказу командира, а Литвин – мне.

– Чё, и Карп согласен?

– Очень даже.

Лузга мотнул башкой, пригладил зелёноватый ирокезы:

– Хэх, тебе решать, ты начальник, а я дурак, коли сразу такой расклад не просёк. Совсем забыл, что ты старший по званию и как есть командир.

– Помни, – сказал Щавель.