Kitabı oxu: «Непокоренные. Война и судьбы»

Şrift:

С глубоким уважением и благодарностью Сергею Александровичу Бережному

Проклятие половецкого идола

Они столкнулись нос к носу, беглый солдат и дремавший на карнизе утеса двухметровый полоз. Вызванное неожиданной встречей оцепенение длилось секунду или чуть поболее того. Однако даже малого промежутка времени хватило для того, чтобы Иван вспомнил слова школьного учителя биологии Захара Родионовича:

– Знайте, дети, у гадюки зрачки вроде палочек, а у неядовитых пресмыкающихся – овальные. Но я бы советовал держаться подальше от полозов. Нраву они крайне злобного.

При этом учитель коснулся щеки, где бугрилось обрамленное белесоватыми отметинами родимое пятно величиной с полевую мышь. Отметины – следы зубов желтобрюхого полоза, который подстерег школьную экскурсию на льнущей к стопам каменной бабы тропинке.

– Дети, – вполголоса предупредил Захар Родионович, – замрите. Сей зверь подслеповат и, если не двигаться, может принять нас за половецких идолов.

Наверное, школьная экскурсия и страж степного заповедника разошлись бы миром, не оброни пролетавший шмель крупицу цветочной пыльцы. На беду, эта крупица была втянута в нос школьного учителя и устроила там сильное беспокойство.

Захар Родионович чихнул, и тут же в воздухе мелькнуло похожее на распрямившуюся пружину двухметровое тело.

На крики примчался егерь, худой, словно стебель горького полынка. Правда, пахло от него почему-то не степным разнотравьем, а бражкой. Но, слава богу, егерь сохранил способность соображать и за полторы минуты отцепил полоза от учительской щеки.

– Дуйте на кордон заповедника, – велел он. – Моя супруженция вам ранки зеленкой замажет. Да не вздумайте выдергивать обломки зубов. Сами выйдут.

Егерь оказался добрым человеком. Чтобы успокоить ребят, рассказал, как прошлым летом нашел забытую туристами бутылку водки и как попытался закусить недозрелой ягодкой земляники.

К сожалению, не всякий совет применим в отдельно взятом случае. И хотя над утесом, вместо шмеля, кружился вран, который, как известно, цветочной пыльцой не питается, Иван почувствовал в носу раздражение. Собственно, чихать начал еще позавчера, когда лежал в придорожной канаве рядом со своей БМП. Вообще-то, Ивану следовало обогнуть горевший впереди танк, однако справа дорогу преграждала сбитая башня и что-то бесформенное, скорее всего, останки солдат, которые еще минуту назад лепились к этой самой башне.

Оказывается, броня – не самая надежная защита. Летевшие с маковки противотанковые ракеты с убойной точностью вскрывали коробки боевых машин пехоты и капоты грузовиков, треть из которых еще раньше растеряла изодранные осколками шины и теперь бороздила ребордами асфальт дороги второстепенного назначения.

Поэтому Иван не стал дожидаться, когда очередная противотанковая стрела вонзится в бок БМП.

– Все – долой! – заорал он и, отпихивая шпротно набившихся в десантный отсек солдат, вывалился наружу.

Вопль сраженного бронебойным снарядом ужасен. Примерно такой звук, только во сто крат слабее издают ребра дикого кабана, сквозь которые проламывается пуля Бреннеке двенадцатого калибра.

На какое-то мгновение Иван утратил способность воспринимать происходящее. Но оглушили его не взрывы, второй прогремел несколько секунд спустя позади боевой машины пехоты, где на буксире тащился рябенький «уазик» командира взвода.

Нечто увесистое хлестнуло его по загривку, отчего с головы слетел и невесть куда подевался испачканный мазутом ребристый шлем. Малость оклемавшись, Иван ощупал вскочившую у основания черепа здоровенную гематому, но крови, к счастью, не обнаружил.

Тем временем взрывы переместились в хвост колонны, а на смену им пришел треск рвущихся малокалиберных унитаров, урчанье пожирающего остатки дизельного топлива пламени, да кто-то невидимый надрывно звал санитаров.

Этот вопль штопором ввинчивался в потерявшие чувствительность барабанные перепонки, однако никто не поспешил на помощь. Когда Иван поднялся на ноги, то первым делом увидел в поле санитарную «буханку», которая исходила таким черным дымом, словно под завязку была заполнена крепом, из которого шьют траурные нарукавные повязки.

Вторым оказавшимся в поле зрения объектом была оторванная по плечо правая рука. И хотя обрубок выглядел так, словно его пропустили через барабан молотилки, Иван узнал его.

Эту руку невозможно спутать ни с какой другой. Безымянный палец обвивала наколка в виде перстня с черепом. Точно такой же череп размером поболее скалился и на внешней стороне кисти.

На татуировки Иван обратил внимание, когда взводный осматривал мобилизованных новобранцев. Он был на голову выше любого из них и чем-то напоминал половецкого идола из степного заповедника. Лицо подобно грубо сработанной маске из песчаника, кожа цвета придорожной пыли.

– Слушайте сюда, мрази, – прорычал Половецкий идол. – Вам выпала великая честь служить в подразделении, основу которого составляют те, кто пришел защищать нэньку по велению совести, а не по повестке. Вы обязаны во всем походить на них, и тогда, возможно, удостоитесь шеврона с изображением знака великих воинов – «Волчьего крюка». А если кто, – взводный потряс похожим на пушечное ядро среднего калибра кулаком, – вздумает лепить мостырку, или, что еще хуже, дезертировать, того я прокляну страшным проклятием! Он до глубокой старости будет жалеть, что мамка не выписала его в сухую крапиву… Вот этим самым кулаком я вышиб полтора десятка зубов, а парочку гниловатых мразей комиссовал вчистую…

И вот Половецкий идол сделал то, что не успел при жизни. Наверное, осерчал на подчиненного механика-водителя БМП, который покинул боевой пост и тем самым подставил под ракету волочившийся следом «уазик».

Но на этом, если не считать продолжавшего висеть над головой проклятия, власть взводного закончилась. И вселявший ужас кулак с двумя черепами теперь не больше, чем обрубок, который, похоже, уже заприметил пролетевший над растерзанной колонной падальщик из семейства врановых.

Чихнув несколько раз кряду, отчего в голове наступило некоторое прояснение, Иван обогнул сбитую башню и, перепрыгивая через останки человеческих тел, помчался туда, где солнце термитным шаром скатывалось в наполненную золотой пылью степь.

Догоравшая колонна осталась далеко позади, однако невыносимый зуд продолжал терзать носоглотку. Казалось, в ней навечно поселился смрад горящей резины и вонь смешивающихся на асфальте лужиц. Серебристых – от расплавленных аккумуляторных пластин и почти черных – человеческой крови.

Вообще-то Ивану следовало держать курс на юго-восток, в сторону родительского дома, который насквозь пропах солью черноморских лиманов. Но если он будет безостановочно двигаться со средней скоростью пять километров в час, то доберется лишь к исходу месяца.

Зато до хутора родимой тетки, которую все, включая соседей, называют бабушкой Любой, во сто крат ближе. Надо лишь сторониться перекрестков, где есть опасность нарваться на защитников нэньки и вооруженных чем попало, но таких же обозленных шахтеров.

Если попадешься, мигом поставят к стенке, а за неимением таковой – к мохнатым от пыли кустикам полезащитной полосы. Первые – за дезертирство, вторые – за принадлежность к нацикам. Забьют, как влезшего в овечий катух вора. А потом сволокут в ближайший овраг. И спасибо, если прикроют землицей, не оставят на съедение падальщику из семейства врановых, который ждет не дождется, когда можно будет отобедать конечностью Половецкого идола.

И только прижившийся у опушки старой дубравы хуторок бабушки Любы видится Ивану спасительным островком. Ну не могут же злоба и ненависть заползти в домишко под греческой черепицей, где всегда пахнет пресными лепешками и где в углу на тусклом окладе иконы Николы Мирликийского дремлет отражение горящей лампадки.

Он очень гостеприимен, этот огонек. Всяк вошедшего встречает приветливыми поклонами, и от этого в облике заступника бродяг разглаживаются морщины.

Точно так же, приветливо, встретит и сама хозяйка. Маленькая, с глазами цвета степных криниц, на дне которых застыла вселенская скорбь. И тут же примется накрывать на стол, таково правило в домишке под греческой черепицей – первым делом накормить гостя.

– Как же ты похож на своего покойного дедушку, – вздохнет тетка, и в унисон ее словам всхлипнут добытые из пузатого комода чарки старинного литья.

Печальное настроение, конечно, передастся Ивану, и он предложит первым делом помянуть тех, о ком скорбят глаза хозяйки. Только до хутора на опушке дубравы топать и топать. Поэтому и торопится Иван, шагает по сжатому полю, словно землемер с растопыренным сажнем в руке. Брызжут во все стороны сиреневокрылые кузнечики, хрустит под подошвами берцев непокорная, как колючки ежика, стерня.

Назад ни разу не посмотрел. Пресытился за полтора месяца зрелищем разорванных в клочья тел и вывернутых наизнанку боевых машин пехоты. Его сейчас больше интересует рассыпанная золотистая пыль, которая вблизи оказалась и не миражом вовсе, а цветущим подсолнечником. Повернув хранящие юную гибкость корзинки будто указывают Ивану дорогу – на запад, где термитным шаром скатывается солнце и где у иконы Николы Мирликийского теплится приветливый огонек.

– В поросячий голос тебя посеяли, – сказал Иван подсолнечнику. – Сентябрь, но ты по-летнему праздничный. А я по твоей милости, ровно пчела, весь в золотой пыльце.

Зато кукуруза на соседнем поле – копия молодящейся дамочки. Еще вовсю кокетничает, но в голосе уже проскальзывает старческая шепелявость. Иван шагает споро, червем ввинчиваясь в кукурузные листья. И так увлекся, что вылетел на полевую дорогу.

К счастью, та оказалась пустынной. Если, конечно, не считать припавшего на закопченные реборды трехосного грузовика в окружении разбросанных консервных банок. Тоже закопченных.

Правда, разбросанные взрывом консервы никого не интересовали. Ивана подташнивало при малейшей мысли о еде, а водитель грузовика едва ли уцелел после попадания в кабину противотанковой ракеты.

Подобная участь ожидала и самого Ивана. Но он, видя, как снайперским огнем расстреливали колонну, вовремя покинул коробку БМП, которая долю секунды спустя стала бронированным гробом для других, тоже бежавших с поля боя.

А как не бежать, когда после сшибки под Мариновкой даже Половецкий идол закатил истерику, после которой его пришлось отпаивать конфискованной самогонкой.

– Сука буду, – орал взводный и так колотил себя в размалеванную татушками грудь, что возникла угроза обрушения церковных куполов, – если поверю, что нас утюжили вчерашние шахтеры и трактористы. Только в блиндаж комбата, земля ему пухом, восемь прямых попаданий сто двадцать второго калибра!

С той же ювелирной точностью ополченцы отработали и по колонне, которая жирной гусеницей пыталась уползти в тыл. Да и подбитый грузовик с консервами тоже дело их рук. Видно, всерьез осерчали шахтеры и трактористы на непрошеных гостей.

Правда, одинокий солдат не та цель, на которую следует тратить пулю, тем более – противотанковую ракету. Даже если доберется до своих, он уже не воин. Кто однажды дезертировал с поля боя, побежит и во второй раз.

И все-таки он колеблется. Кукурузное поле закончилось, а дальше – заставленная кустиками шиповника разлогая балка и высотка, откуда, скорее всего, и был подбит трехосный грузовик.

– Чему быть, того не миновать, – говорит Иван и берет курс на переброшенный через заболоченный участок балки каменный мост.

Мост очень древний, кажется, он тут же рухнет, если убрать подпирающие его своды метелки камышей.

От моста, в обход высотки, тянется помнящая колесный скрип телег первых поселенцев брусчатка, которая вскоре привела Ивана в закут, образованный двумя, сходящимися под острым углом полезащитными полосами.

Судя по штабелям ящиков от боеприпасов установок залпового огня, в закуте базировался дивизион «Градов». И уходил отсюда в великой спешке, бросив бензовоз с поднятым капотом, зенитную установку на колесиках и стоящий к ней впритык зеленый мотоцикл, в коляске которого высилась целая копна пакетов с сухпайками и крупой.

Впрочем, последний уж никак не выглядел покинутым, и поэтому Иван спрятался за кустами серебристого лоха. Со своего НП он вначале уловил какое-то шевеление, а погодя разглядел хозяина мотоцикла. Массивный, под стать взводному, мужик цеплял «зушку».

– Запасливый черт, – восхитился Иван. – Только на кой хрен ему в хозяйстве зенитка? На диких уток охотиться?..

А мужик тем временем выудил из-под пакетов бутылку воды. Пил долго, с наслаждением, как и всякий изрядно потрудившийся добытчик.

Наконец мужик завел мотоцикл. Проехал рядом, даже не удостоив взглядом куртинку серебристого лоха, за которой хоронился Иван, и «зушка» собачонкой поскакала к новому месту жительства.

Ивану следовало бы расспросить дорогу в хутор, где у образа покровителя путников теплится лампадка. Однако с таким же успехом мог подгрестись на утлой лодчонке к выбирающему сети браконьеру и поинтересоваться уловом, заранее зная, каким будет ответ. И вообще, нет более мерзкого существа, нежели браконьер, который с одинаковым усердием обирает море, землю и выворачивает карманы павших на поле боя.

Поэтому Иван и поостерегся лезть с расспросами. Хватит, схлопотал по загривку мертвой, но карающей десницей. К тому же у него имелась путеводная звезда – солнце. Надо держать строго на нее, и тогда обязательно повезет.

Ну, пока еще светло, следует позаботиться о ночлеге. Термитный шар греет вполнакала, еще чуток и в низинах потекут прохладные реки тумана. Единственное укрытие от них – крыша под греческой черепицей или сеновал, где даже в лютый мороз пахнет так, как на Троицын день. Только в окрест не видать ни того, ни другого. Лишь бесприютные балки да кособокие горушки.

Но не напрасно же теплится огонек у иконы Николы Мирликийского, покровителя ищущих пристанище. Уже в загустевших сумерках заметил серпантин речушки, оконтуренной вялыми, как медведи перед зимней спячкой, ивами и копешкой сена.

В другой раз, при виде покинутого стожка, Иван бы укоризненно качнул головой: «Такое добро пропадает». Но сейчас испытал что-то вроде благодарности тому, кто подарил чудесный ночлег.

Закапывался в стожок на остатке сил и сознания. Восемь прямых попаданий в блиндаж комбата, оставленная на загривке мертвым кулаком шишка и многочасовая погоня за небесным светилом доконали беглого солдата.

Он даже не слышал, как ниже по течению перекликаются железные перепела войны и как тревожно реагируют на канонаду приречные ивы, в голосе которых ощущалась все та же старческая шепелявость.

Однако спал беспокойно. В черепной коробке продолжало биться эхо рвущихся малокалиберных унитаров, да все так же исходила траурным чадом валяющаяся на боку медицинская «буханка». А потом привиделся падальщик-вран. Не обращая внимания на катящиеся из глазниц черепа багровые слезы, он теребил жестким клювом руку Половецкого идола.

– Как ты смеешь жрать то, что смердит на всю округу? – кричал Иван во сне. – Поди прочь!

Снился ему и грузовик в окружении консервных банок, из которых выползали опарыши. Точно так же, тошнотворно, пахло и все остальное. Закут, где добычливый мужик цеплял к зеленому мотоциклу зенитку, ветхозаветный мост и даже цветущие корзинки подсолнечника.

– А ты напяль на харю противогаз, – ехидно посоветовал пролетавший над стожком вран и выронил из лап чьи-то кишки.

– Да пошел ты! – заорал Иван и, выкарабкавшись из стожка, чуть не наступил на дохлого волка.

Теперь ему наконец стало понятно, почему стожок оказался невостребованным. Чуть поодаль в траве валялся окровавленный, как и волк, заяц, а прибрежный луг в шахматном порядке усыпали квадратики жухлой травы.

– Грубая работа, – пробормотал Иван. – Ставили мины, а не подумали, что через день-другой брак вылезет наружу… Жаль волка, устроил охоту на минном поле и поплатился. И зайца зазря сгубила. А мне по их милости дохлятина всю ночь мерещилась…

Ивану не составляло труда еще раз, теперь уже днем, пропетлять между квадратиками. Однако решил свести риск к минимуму. Если повезло однажды, то это вовсе не означает, что повезет и во второй раз.

Справедливо рассудив, что здравомыслящему саперу не придет в голову заминировать речное дно, снял берцы, стянул носки с прорехами на пятках и закатал штанины. Добравшись до середины речушки, плеснул в лицо горсть воды и старательно промыл ноздри, в которых, как ему продолжало казаться, навечно поселился смрад падали.

И хотя теперь солнце грело продолжавшую саднить шишку на загривке, оно не перестало быть путеводной звездой. Правда, идти пришлось полями, а это отнимало много сил. Лишь иногда, если полевая дорога вела на запад, позволял себе некоторое послабление. Однако, услышав далекий гул автомобильного мотора, куропаткой упархивал в полезащитную полосу.

Без малого полдня потратил, чтобы обогнуть расползшееся перезревшим тестом село. Обходил по холмам, где вперемешку со сгоревшими соснами-крымчанками торчали сигары реактивных снарядов.

Холмы были облиты кладбищенской немотой. И только шустрые сквозняки водили на выгоревших дотла земляничных полянках хороводы, да шлепались в остывший пепел умерщвленные шишки.

Выбравшись из горельника, Иван вновь почувствовал в носоглотке сильнейшее раздражение. Что бы там ни говорили, а человеческий организм – вещь, мало приспособленная для войны, которая контузит барабанные перепонки и приводит в замешательство обоняние. Сплюнув под ноги черный сгусток и отряхнув с рукавов оставленные ветками сосен траурные мазки, беглый солдат огляделся.

Начинавшаяся за горельником слева полезащитная полоса вела в нужном направлении, однако в дальнем конце ее виднелось какое-то корявое сооружение. Скорее всего, один из блокпостов, которые бородавками обсели донецкую землю.

– Придется опять нарезать круги, – вздохнул Иван и, придерживаясь горельника, побрел к полезащитной полосе справа.

Война, похоже, стороной обошла эту зеленую полоску, чем незамедлительно воспользовались ткачи-арахны. Они развесили свои снасти так густо, что всякий случайно забредший сюда комарик находил здесь погибель.

Впрочем, беглый солдат тоже не обрадовался паутине. Она липла к лицу и тянулась за берцами пыльными лохмотьями. Пришлось прокладывать дорогу при помощи пучка дикорастущей конопли.

Передышка в сражении с арахнами вышла недолгой. Стоило только пересечь дорогу и углубиться в дремотное безмолвие островка байрачного леса. Правда, здесь было посвежее. Наверное, сказалось присутствие еще одной безымянной речушки, которые во множестве зарождались среди отрогов горного кряжа.

Речушку пересек по топлякам. Упавшие в воду деревья образовали запруду, по которой ветерок водил флотилию опавших листьев. Под кронами ясеней пахло иначе, чем в горельнике или на заминированном лугу, однако, оказывается, перенасыщенный кислородом воздух тоже способен вызвать раздражение в носу.

Иван так оглушительно чихнул, что за малым не сверзься в воду, а в ответ на это из кустов бересклета раздалось насмешливо-благожелательное:

– Будь здоров! Сто долларов тебе на мелкие расходы…

– Спасибо, – ответил солдат, на всякий случай, готовя путь к бегству.

Однако вышагнувший на берег человек был явно не из тех, кого следует опасаться. Пузырящиеся на коленках штаны, распахнутая безрукавка обнажила перекрещенный чудовищными шрамами впалый живот, а главное – глаза. Добрые, словно погожий денек, окончательно успокоили Ивана.

– Да, – молвил незнакомец, окидывая взглядом пришельца, – сотняга зеленых тебе бы точно пригодилась… Но, за неимением таковых, могу предложить миску ухи и полбатона хлеба недельной давности. Магазин далеко, да и вокруг такое творится… Ладно, проходи к моему шалашу, располагайся. Зови меня Сергеем Александровичем…

– Иван…

– Дальше можешь не продолжать. Сам вижу – беглый солдат. Здорово, наверное, причесали под Мариновкой или Саур-Могилой?

– Восемь прямых попаданий в блиндаж комбата, взводному по плечо руку оторвало, моя бээмпэшка сгорела.

То, что Сергей Александрович назвал шалашом, оказалось вполне благоустроенной обителью. Сколоченный из горбылей домишко о двух окнах, столик с прилипшей радужной чешуей, самодельные скамьи по бокам, в стороне деревянное сооружение, без которого немыслимо даже самое убогое человеческое жилище.

– У меня, – засмеялся довольный произведенным на гостя впечатлением хозяин лесной избушки, – даже огород имеется. Дикие кабаны, правда, порой наведываются, но ничего, картохи уродило щедро… Уха еще горячая, перед твоим приходом с огня снял. Только хлебай осторожно, окунь рыбка костлявая.

– Вы – отшельник? – глядя, как Сергей Александрович утверждает на столе алюминиевые миски и банку с молотым перцем, спросил Иван.

– Вроде того. Отшельник на лето. Рыбачу, за огородом присматриваю. Как выперли на пенсию, так и обосновался на байрачном островке. А куда еще податься отставному шахтеру, в квартире которого полный матриархат?

– Как это – полный матриархат?

– Вот обзаведешься женой, тещей и выводком дочерей из пяти душ, тогда и узнаешь. Пока ночью доползешь до унитаза, пятки исколешь о разбросанные бигуди, да пару-тройку раз окунешься мордой в развешенные на веревках дамские штанишки.

– Что же вы их оставили в такое время? Война ведь…

– Мои бабоньки кому хошь глаза выцарапают. Сам удивляюсь, как до сих пор зрения не лишился… Шучу, конечно. Главе семейства почет и уважение, да и между собой ладят. А что я здесь, так они и настояли: «Езжай, – говорят, – на свой огородно-рыбацкий стан, куда каждое лето ездил, от беды подальше».

– Беды?

– Самой натуральной… Я в членах избирательной комиссии состоял, против киевской шоблы агитировал, не к ночи она будь упомянута. А когда нацики из этого… из «Азова» налетели, начали таких, как я, за шкирку хватать. Приперлись и к нам. Один, бородатый, еле по-русски лопочет, автоматом мне в зубы: «К стэнкэ! – орет. – Мачыть надо падлу!» Спасибо, другой, норовом поспокойнее урезонил: «Охота тебе, Реваз, с полудохлым возиться? Вот оклемается, тогда и порешишь».

– Так и ушли?

– Что им оставалось делать? Я только из больнички, жена с тещей под руки на горшок водят. А все язвы, не будь они упомянуты на ночь, проклятые. В одну ночь сразу две сдетонировали, перитонит жуткий… Но ты хлебай, не отвлекайся на беседу.

Однако Иван и без напоминаний так орудовал ложкой, что, наверное, дикие кабаны в чаще слюной изошли.

– Ешь, Ваня, ешь. Я еще пару черпаков добавлю. Не люблю, понимаешь, если рядом кто-то голоден.

– Так и тетка моя говорит… Нет, черпака достаточно. Еще бы хлебал, да челюсти притомились.

– Башка моя бестолковая, – подхватился хозяин лесной избушки. – У меня же перцы соленые в погребке. Сейчас слетаю.

Поставив миску с прилипшими к перцам веточками укропа, Сергей Александрович вдруг умолк. Наверное, задумался о чем-то своем, бередящем душу и сердце.

Управившись с перцами и добавкой, Иван поднял голову и удивился странному выражению лица Сергея Александровича. Оно как-то враз напряглось, а из глаз исчезло тепло.

– Поел? – сухо поинтересовался хозяин. – Теперь топай куда шел.

– Я, наверное, ляпнул что-то не то? – заробел Иван. – Извините, если что не так…

– Все так. Кроме «Волчьего крюка» на твоем шевроне. Точно такие имелись на рукавах тех двоих, что ко мне приходили… И как это я сразу на заметил? Значит, ты из нациков, поди, к стенке ставил тех, кто не признал киевскую шоблу?

– Никого я не ставил. Просто в батальоне был некомплект механиков – водителей БМП. Вот и загребли, – вконец разобиделся Иван. – Ладно, спасибо, что подхарчили. Прощевайте, Сергей Александрович…

Ушел. Даже не обернулся на посланные вдогонку слова примирения. От обиды полыхнули уши, да почему-то сделалось горячо под шевроном. Сорвать бы к чертям собачьим каинову печать, да крепко пришита, без ножа никак. А зубами побрезговал. Казалось, шеврон тоже пропитался падалью.

За байрачным островком раскинулось волнистое плато. На нем под ручку с космами ковыля Лессинга дотлевают желтые свечи коровяка. Укрытие слабенькое, но в случае опасности можно прильнуть к скудной земле, как льнет к ней робкий чабрец. Спустя полтора часа плато привело беглого солдата еще к одному островку. Растущие веером ясеня ссыпали розовые крыльчатки в овраг, на дне которого пульсировал ручеек. Наверное, радовался освобождению из подземной темницы.

Опустив колени в траву, Иван припал к отзывчивой, словно губы любящей женщины, воде.

В полусотне метров ниже по течению через овраг переброшен деревянный мосток с отгнившими перилами. Рядом – утонувший в зарослях матерой крапивы железобетонный столбик. Прикрепленный к нему проволокой дорожный указатель настолько заржавел, что название населенного пункта удалось прочесть не полностью.

– Свистун, – ухмыльнулся Иван. – Хотелось бы знать, что сие означает.

«Свистун» оказался хутором в одну улицу, которую с двух сторон теснили перешагнувшие через заборы вишневые деревца. Однако Иван рискнуть побоялся. Вернулся к оврагу и двинулся в обход хутора, придерживаясь распоясавшейся без присмотра бузины.

К сожалению, овраг оказался капризным попутчиком. Он все время вихлял, а потом и вовсе повернул на северо-запад. Поэтому Ивану пришлось перебраться на косогор, чья каменистая почва могла прокормить лишь вобравший в себя горечь потревоженной войной земли полынок.

Он, конечно, рисковал, высунувшись на открытое место. Однако риск зачастую оказывается самой прямой дорогой к удаче. Придерживаясь своей путеводной звезды, Иван набрел на сложенную из дикого камня сторожку. И хотя строеньице на отшибе показалось безлюдным, прилег за кустиком шиповника, таким же тощим, как и пасынок бесплодных косогоров полынок.

И, странное дело, чем дольше разглядывал сторожку, тем меньше она казалась бесприютной. Окна изнутри до половины зашорены старыми газетами и никакого намека на клумбу с загрустившими хризантемами, зато вплотную к сторожке примыкает вызолоченная заходящим солнцем икона озера, которое по периметру обступили выкованные из того же драгметалла осинки.

Правда, от созерцания этой сиятельной прелести у Ивана защемило под сердцем. Наверное, нечто подобное испытывает соскучившийся по человеческому очагу бездомный пес.

Подождав, когда сумерки окрасят икону озера в серебристые тона, прокрался к сторожке, которая, как и следовало ожидать, оказалась заперта на висячий замок. Однако это не огорчило Ивана. Замки в сельской глубинке существуют исключительно для того, чтобы случайный гость мог узнать – дома хозяин или отлучился. А ключ если и прячут, то от глаз любительницы блестящих вещиц сороки.

Внутри сторожки, ключ на грязноватой веревочке Иван нашел под деревянным в одну ступеньку крыльцом, пахло табачным перегаром, рыбацким бреднем и пустырником, снопики которого в беспорядке валялись на подоконниках. Да и прочая обстановка оказалась под стать сугубо мужской обители. Койка с полотенцем на одной спинке и спортивным костюмом на другой, пара табуреток, брусок хозяйственного мыла на плите, рядом с потухшим очагом кроссовки и инвалидного вида веник.

Дальний угол, где высилось что-то громоздкое, почти не просматривался. Лишь по запаху рыбы можно предположить, что угол занят сетями и поставленной на попа небольшой лодкой.

– Прости, хозяин, – сказал Иван, – но костюмчик с кроссовками моего размера. Верну как-нибудь при случае. Заодно одолжу на полчасика туалетные принадлежности.

Серебряная икона к тому времени покрылась чернью. Лишь там, где к берегу вплотную подступали осинки, она казалась более светлой. Входил в воду, как входят в темную комнату чужого дома. С опаской. Однако песчаное дно оказалось удивительно ровным. Ни булыг, ни бутылочного стекла.

Вернулся в сторожку с одним полотенцем вокруг бедер. Грязные трусы зашвырнул в кустики войлочной вишни, туда же отправил и то, что прежде именовалось носками.

Жутко хотелось есть, только ничего съедобного в сторожке не обнаружилось. Поэтому поступил по закону волчьей стаи: коль не удалось что-нибудь заполучить на ужин, ложись спать. А грядет новый день, глядишь, госпожа удача расщедрится на белый сухарик.

Правда, до нового дня еще надобно дожить. Впереди целая ночь, время нечистой силы и луны. Особенно коварна последняя. И если она способна приливной волной повернуть вспять Луару или какую другую, тоже впадающую в океан реку, то разве трудно ей устроить досрочную побудку человеку с истрепанной психикой…

Луне, похоже, надоело общество шушукающихся осин. Она приподнялась на цыпочки и заглянула в сторожку поверх зашоренных газетами окон.

Свет небесного отражателя оказался таким ярким, что Иван прикрыл глаза рукой. Однако это не помогло. И вдобавок показалось, что кто-то посторонний забрался в сторожку и теперь внимательно рассматривает незваного гостя.

– Привидится же такое, – пробормотал Иван и убрал от глаз руку. Только лучше бы не делал этого. В дальнем углу стоял человек. Его лицо по самый подбородок находилось в тени капюшона вызолоченного луной плаща.

– Ты кто? – спросил Иван, вдавливаясь лопатками в стену.

Однако пришелец безмолвствовал, и в этом молчании было нечто запредельно жуткое. Казалось, сам дьявол явился в сторожку, чтобы вершить суд над беглым солдатом.

– Послушай, – взмолился Иван, – я, конечно, виноват в смерти ребят и взводного. Следовало бы взять вправо и укрыться за горевшим танком, а не спасать собственную шкуру. Но она ведь у меня одна и другой больше не будет… И потом, разве я мало натерпелся в наказание за свой грех?..

Иван говорил сбивчиво, как всякий, кому последнее слово дадено ради приличия, и что приговор – дело решенное. Поэтому слова его казались сгустками крови, которые вылетают из горла лежащего на смертном одре чахоточного.

Однако горячечная исповедь подействовала на посланца ночи. Суровые черты лица умягчились, исчезла таившаяся под капюшоном могильная пустота.

Беглый солдат хотел еще что-нибудь добавить к собственному оправданию, однако луна окончательно изгнала мрак из пахнущего рыбацкими снастями угла, и он умолк. То, что вчера принял за поставленную на попа небольшую лодку, а пять минут назад за посланца ночи, ни тем, ни другим не оказалось.

– Да это же каменная баба, – облегченно выдохнул Иван, для пущей убедительности ощупывая изваяние. – Только огромная, как наш взводный, царствие ему небесное…

Опасаясь пропустить восход солнца, решил скоротать остаток ночи на ворохе сетей, сваленных в промежутке между стеной и половецким идолом. Однако задремал и поэтому с большим опозданием среагировал на шум подъехавшего автомобиля. К счастью, не запаниковал. Хватило ума сообразить, что после дневного света едва ли заметят в темном углу спрятавшегося под ворохом сетей человека.