Редактор Янина Кузина
Редактор Светлана Куликова
Корректор Янина Кузина
Фотограф Ольга Михайлова
Фотограф Светлана Куликова
Фотограф Тамара Ковалёва (обложка)
© Юрий Ковалёв, 2021
© Ольга Михайлова, фотографии, 2021
© Светлана Куликова, фотографии, 2021
© Тамара Ковалёва (обложка), фотографии, 2021
ISBN 978-5-0053-4605-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Когда я работала редактором отдела писем Хабаровского краевого радио, у нас в эфире регулярно шли концерты по заявкам. Однажды заявка прилетела с Брянщины, от матери офицера, служившего в Хабаровске. Она просила поздравить сына с Днём Советской Армии и днём рождения, который пришёлся на 20 февраля. Заявку мы выполнили, для Юрия Ивановича Ковалёва прозвучал материнский подарок – выбранная ею песня.
Тогда я ещё не знала, что позже судьба сведёт меня с подполковником, преподавателем военной кафедры Хабаровского института инженеров железнодорожного транспорта, поэтом Юрием Ковалёвым и его женой Тамарой Даниловной, и мы подружимся на всю оставшуюся жизнь.
Когда дочь и сын Ковалёвых выросли и вылетели из родительского гнезда, их место заняли кошки. Началось с одного «подобрыша». А поскольку ни Юра, ни Тамара не могли равнодушно пройти мимо брошенного котёнка, хвостатое население их квартиры быстро выросло до двух десятков особей, и каждая накормлена, подлечена и обласкана.
Как же хорошо было сидеть в уютном Юрином кабинете, смотреть на корешки книг и десятки моделей танков (как только у него хватало времени и терпения склеивать их из крохотных деталек!) за стёклами стеллажа и болтать обо всём на свете. Чаще всего о тех же книгах и их авторах. Его попытки стать предпринимателем тоже были связаны с литературой. Но какой из поэта коммерсант?..
Его книжный интернет-магазин правильнее было бы назвать лавочкой для интеллектуалов. Сколько-нибудь ощутимой прибыли торговля не приносила, больше моральное удовлетворение от заочного знакомства с литературными гурманами.
Но вернусь к стихам, которые составляют содержание этой книги. Если слышу: «…Понимаешь, какие-то они слишком уж простые…», это больно задевает. Разве простота – синоним примитивизма, отсутствия глубины мыслей и чувств? А как же тогда А. С. Пушкин, чьи стихи – образец, эталон простоты?! И вообще, всё самое ценное, жизненно необходимое человеку, предельно просто: кислород – O₂ вода – H₂O, хлеб – вода плюс мука… А поэтический авангардизм, с его тщетными, по большей части, потугами на философское осмысление действительности, ассоциируется с блестящей бижутерией. Подлинные драгоценные камни выглядят на её фоне гораздо скромнее.
Мне представляется, что Юрий Ковалёв родился с зёрнышком поэзии в душе. Оно зрело, подпитываясь красотой природы, величавостью ленинградской архитектуры, горькой и славной отечественной историей.
А над площадью ангел сутулится,
прижимая распятье к плечу…
Кто воздвиг эти храмы и улицы —
я однажды узнать захочу.
Как снежинки торжественно кружатся!
Я ловлю их разинутым ртом…
Сколько в людях терпенья и мужества —
я прочувствую это потом…
Появившись на свет спустя десять лет после Победы, Юрий Ковалёв рос в окружении тех, кто её выстрадал. Наверно поэтому, а ещё потому, что душе поэта «от Христа отпущено – болеть», у него рождались пронзительные стихи о войне, ленинградской блокаде, об искалеченных, брошенных на произвол судьбы ветеранах…
Забытые старые люди,
свои завершая дела,
по-прежнему Родину любят,
которая их предала…
Юрию Ковалёву выпало жить на изломе эпох – на рубеже веков и столетий; во времена резких перемен в жизни страны и людей. Этот излом, проходя через сердце поэта, переплавлялся в стихи, объединённые циклами «Хроника безвременщины» и «Хроника девяностых». В них нет обличительного пафоса, лишь желание понять, почему так произошло и где, в чём тот свет, что развеет мрак? Так в поэзии Юрия Ковалёва всё чаще начинает возникать имя Бога. Ибо Бог есть любовь. А о ком или о чём бы Юра ни писал, все его стихи продиктованы, пропитаны любовью.
Что бы ты, Боже, ни делал со мной,
где бы я ни был,
верю: за этой сплошной пеленой —
чистое небо…
Янина Кузина, заслуженный работник культуры Российской Федерации.
Встреча с умной, честной, совестливой, по-настоящему мужской поэзией не такое уж частое явление сегодня. Поэт-ленинградец – одно это говорит о многом. Стихи Юрия Ковалёва – это его судьба, смысл жизни, страдания и боль (ведь, как известно, без страданий поэзия не рождается). А еще свет и любовь…
Эта книга создавалась уже после смерти поэта. В ней собрано всё, что хранилось в его душе, «как у бабушки в сундуке». На страницах сборника мы встречаемся с человеком сострадающим, открытым и очень близким. Он не обличает, не сетует на несовершенство мира, а откровенно делится с нами тем, что болит в его сердце, и тем, что греет душу.
Кто бывал в гостях у Юрия Ковалёва, тот знает, какая добрая и теплая атмосфера в этом доме, сколько неприкаянных, разнокалиберных, брошенных кем-то котеек нашли здесь пристанище, заботу и ласку. С какой теплотой и любовью пишет о них поэт – этой «пушистой банде» отведен целый раздел в книге. Собственно, каждое стихотворение Юрия Ковалёва рождено из любви ко всему живому, трепетному, дышащему. Стоит лишь представить, как осенние желтые листочки поднимают «лисьи мордочки», и сразу на душе теплеет. В этом и есть высокий смысл и предназначение Поэзии – делать мир добрее и чище.
И когда Юрий Ковалёв вопрошает в сомнении (а истинный поэт всегда сомневается): «Хоть кто-нибудь на склоне лет поверит в то, что я поэт?», мы сегодня с благодарностью отвечаем: «Настоящий, большой и светлый поэт, чьи строки прорастают в сердце и помогают жить».
Ирина Комар, член Союза писателей России.
…Чем труднее дышится,
Тем честнее пишется…
И снова в книгу, как под крышу,
собрал я всё, что написал.
Но до сих пор ночами слышу
неведомые голоса.
Совсем неразличимы вроде,
а то вдруг громки и резки,
они порой ко мне приходят
и трогают мои листки.
Заброшенные – в даль какую?
Погибшие – в каком бою?
Они ликуют и тоскуют,
и песни старые поют.
Быть может, грежу я спросонья
и знать об этом не могу.
А может, это просто совесть,
перед которой я в долгу?
И незабвенными годами
я снова душу опалю —
одно лишь слово угадаю,
одну лишь песню допою…
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
Скажи мне, Сеятель, откуда
твоё случайное зерно?
Какое совершить мне чудо,
чтобы в душе взошло оно?
Ты в грудь мою вдохни отвагу,
чтоб, не жалея дней и сил,
я безрассудно на бумагу
судьбу свою переносил.
И пусть сюжет мой будет труден,
и ждать придётся много дней,
пока вкусить сумеют люди
плоды фантазии моей…
Прозрение. И – шок.
И кажется, что снова
ни строчки за душой
не значится, ни слова.
Прозрение. И – мрак.
К утру иссушит кашель.
И кажется, что так
любой досужий скажет.
Прозрение. И с ним —
желание отсрочки.
И надо столько сил
для каждой новой строчки,
чтоб вновь себя связать
с чужой судьбой как брата.
И лучше не сказать,
чем прожито когда-то…
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
Век прошедший, почти былинный,
вспоминается без труда.
Вот – пропахшие нафталином
полустанки и города,
птичьи трели, любимых лица,
огоньки на ночной реке…
Всё зачем-то в душе хранится,
как у бабушки в сундуке.
Звуки глохнут, цвета линяют,
даль расплывчата, как в дыму…
Ни на что их не променяю,
не доверю их никому!
…Молоко в запотевшей крынке,
книжки, брошенные в траву…
Может, в этой, родной глубинке
я, друзья, до сих пор живу.
Просыпаюсь под птичий щебет
от дыхания ветерка
и смотрю, как растут на небе
белоснежные облака…
Моё родовое древо
стране не давало поэтов.
Оно рождало Отечеству
пахарей и солдат.
Моё родовое древо
ломали военные ветры.
И молодые ветви
калечил свинцовый град.
Моё родовое древо
мозолистыми корнями
апрельскую сдобную землю
в потный сжимало кулак.
Мужала страна и крепла.
И первыми трудоднями
её поднимал из пепла
дед – безземельный батрак.
Моё родовое древо —
мама мёрзнет в окопчике.
Пожары на пол-России,
на всю Россию война.
Моё родовое древо —
отец деревенским хлопчиком
роняет в голодную землю
бесценные семена.
Моё родовое древо…
Россия шумит лесами…
Сколько их, лиц и судеб?
Сколько им дум и лет?
Мне бы тревожить землю
вашими голосами.
Я тоже солдат и пахарь,
поэтому и поэт.
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
Гомон и грохот прошли по земле:
рушили церковь в русском селе.
Предали Бога и вот наказанье —
стонут охрипшие колокола.
…Где-то в бескрайних полях под Рязанью
церковь, как белая лебедь, плыла.
К ней православные люди спешили,
чтобы покаяться в том, что грешили.
Господу там возносилась хвала.
Только напрасно её возводили,
глину месили и камни мостили,
коль со времён разоренья Батыем
в душах людских не убавилось зла.
Не отыскать на Руси виноватых.
Веру забыли – настала расплата:
брат озверевший выходит на брата,
в душах заблудших – бурьян да зола…
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
1
Шёл эшелон. Сияла медь
оркестров, пуговиц натёртых.
Кричали барышни: «На подвиг!»
Шептали матери: «На смерть…»
Шёл эшелон в грядущий бой,
собой командовать не вправе.
Попы учили: «К вечной славе!»
Но получалось – на убой…
И было страшно то, что зря
везли на смерть такую силу.
Бубнил оратор: «За Россию!»
Но выходило – за царя…
Шёл эшелон, от стужи лют,
туда, где фронт дымами дышит.
Об этом книги не напишут,
об этом песни не споют.
Картечью яростно паля,
грядёт кровавая эпоха…
Как велика ты и убога,
многострадальная земля!
Ты отрядишь свои полки
бесславно сгинуть на чужбине.
Потом загнёшься от тоски
и будешь предана другими…
– Какая подлая война, —
об этом позже кто-то скажет,
в простуженный надсадный кашель
вплетая горькое:
– Хана!..
2
Метель и крики паровозов.
И от крещенского мороза
багровые как кирпичи
суровые бородачи.
…Тянуло хлебом и жильём.
Как пёс бездомный, эшелон
под грохот орудийных залпов
на запах крови шёл, на запад…
3
…Непременно
будет
за метелью
буря!
Над Петровым
градом
со свинцовым
градом…
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
Пахнет снегом весна.
Ветрено и сыро…
За окошком – луна
как головка сыра.
От стола до стены
к ней ведёт дорожка…
Мне б от этой луны
откусить немножко.
Столько в детстве чудес!
И мечтать начну я,
как достану с небес
странницу ночную…
Жаль, что трогать луну
мама запрещает,
ведь она мне стену
ночью освещает
и в квадратик окна
смотрит жёлтым оком,
чтобы не было нам
с мамой одиноко…
…Я помню, как морозными ночами
с отцом мы выходили за водой
и звон пустых заиндевелых вёдер
по улицам далёко разносился.
И мы шагали медленно, дивясь
огромной ночи, ясности пространств.
Всё было неподвижно, но дымы
неторопливо поднимались вверх.
И вся деревня как большой корабль
плыла в бескрайнем океане ночи,
и медленные волны темноты гасили окна…
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
Был непоседой,
как друзья-мальчишки,
гонялся за романтикой любой,
играл в футбол, читал запоем книжки
и брил пушок над верхнею губой.
Курил тайком,
писал стихи украдкой,
в горячих спорах сверстникам грубил…
Страна моя тогда была солдаткой,
А я её, как девочку, любил…
(Из книги «Годы и строки», 2015 г)
Не вычеркнуть, не позабыть
курсантский строй, армейский быт,
определённые судьбой мне
сигнал побудки по утрам,
все снегопады и ветра,
и юность как патрон – в обойме…
Ах, как мы спали, как мы спали,
бессильно руки бросив вниз!
Как будто впрямь в боях устали,
как будто вправду были в них!
Ещё пока что не мужчины,
уже не мальчики почти…
Творили первые морщины
На лбах неясные пути.
В армейской форме так любимы,
армейской выправкой горды,
армейским бытом так ранимы,
но, слава богу, не худы!
Потрясены командой бравой,
мы застывали на плацу.
И яркий отблеск бранной славы
гулял по каждому лицу.
Нас жизнь к себе манила властно,
нежнее девичьей руки
касалась бритвой безопасной
округлой ямочки щеки.
Мы представляли жизнь атакой —
на ложь, на подлость и на рать.
Мы были молоды, однако
уже учились умирать.
Ещё нам снился дом упрямо,
уже грустили мы о нём.
И вдруг срывалось чьё-то:
– Мама!
в ответ на грозное:
– Подъём!..
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
Pulsuz fraqment bitdi.