Kitabı oxu: «Графиня Козель», səhifə 3

III

– Я имею больше прав спросить вас, кто вы и для чего вы здесь в моем доме?

– В вашем доме? – повторил с удивлением старик. – Не должно ли это значить, что я имею честь видеть перед собой супругу господина министра?

Анна кивнула молча головой. Пастор взглянул на нее взором жалости, и его слабая, неказистая фигурка, казалось, вдруг ожила, облагородилась и выросла, стала так почтенна и величественна, что графиня почувствовала себя при этом человеке несмелой, робкой, покорной и послушной, как малый ребенок. Между тем старик заговорил:

– Зачем ты, которую Всевышний создал для своего прославления как чудное, полное веры и света созданье, зачем ты, существо, достойное сообщества ангелов, не отряхнешь от своих ног прах, приставший к ним от этого нечистого Вавилона и не убежишь отсюда? Зачем стоишь ты здесь, не боясь, а может быть, и не подозревая опасности? Давно ли ты тут?

Анну ошеломили эти слова, но голос старика производил на нее такое хорошее впечатление, что она была готова ему отвечать, но он прервал ее и продолжал:

– Знаешь ли, где ты? Знаешь ли ты, что земля под твоими ногами колеблется? Что эти стены разверзаются по одному слову, что здесь жизнь человека ничего не стоит… И все это ради минутной прихоти?

– Что за страшные картины рисуете вы мне, мой отец, – прервала его графиня Гойм, – и зачем вы хотите меня запугать?

– Все это я делаю потому, что по светлым твоим глазам и челу твоему, дитя мое, я вижу, как ты невинна и не сведуща, и не подозреваешь ничего того, что угрожает тебе. Ты, верно, недавно здесь?

– Всего несколько часов, – улыбнувшись, отвечала графиня.

– И не правда ли, ты не здесь провела свое детство?

– Да, я приехала из Голштинии… Вот уже несколько лет, как я замужем за Гоймом, но он держит меня в деревне, в уединении, я видела Дрезден только издали.

– И, верно, ничего не слышала об этом Вавилоне? – прибавил старик. – Все, что ты мне теперь говоришь, я уже прочел в твоих глазах. Бог иногда позволяет мне проникать в глубь человеческой души Безмерная жалость к тебе овладела мной, как только я взглянул на тебя, прекрасная графиня; мне показалось, что я смотрю на белую лилию, которая расцвела в стороне от всего света и которую вот-вот сейчас растопчет бешено несущееся стадо. Цвести бы тебе там, где ты выросла, и мирно благоухать в тихом уединении!

Он умолк, а Анна, сделав к нему несколько шагов, спросила:

– Скажите мне, мой отец, кто вы?

Старик поднял голову и отвечал:

– Кто я такой? Я грешное, самоуверенное существо, над которым все смеются и на которого никто не смотрит. Я глас вопиющего в пустыне… Я тот, который проповедует необходимость покаяться, предрекает дни скорби и отчаяния. Кто я? Я послушное орудие Божьей воли, чрез которое иногда исходит горний глас с небеси, но над которым люди лишь смеются или, еще чаще, совсем его не слушают. Я тот, за которым бегает по улицам толпа уличных мальчишек и бросает грязью и каменьями; тот, пророчества которого никто не слушает; я нищий среди богачей… Но я богат милосердием Бога и служу одной его правде.

«Чудный случай, – подумала графиня. – После нескольких лет спокойной, мирной жизни в деревне, куда едва долетал шум столичной жизни, внезапно приехать сюда по вызову мужа, и на самом пороге встретить будто бы предостережение… Не перст ли Божий это?» Она невольно вздрогнула, и по телу забегали мурашки.

– Осторожно! – воскликнул старик. – Беда тем, которые не обращают внимания на предостережения, даваемые Божьим милосердием. Ты хотела знать, кто я? Я просто бедный пастор, который имел неосторожность сказать слишком резкую проповедь. Я задел сильных мира сего, и они теперь меня преследуют… Зовут меня Шрамм… Граф Гойм знавал меня, и я пришел просить его замолвить словечко в мою пользу… Мне грозят бог знает чем! Вот кто я и зачем я здесь! Но что вас сюда привело, и кто вам позволил здесь оставаться?

– Меня вызвал муж, – сказала Анна.

– Просите скорее своего мужа, чтобы он отпустил вас назад! Да, скорее его об этом просите, – шепнул ей, тревожно оглядываясь, старик. – Я видел всех прелестниц этого двора, потому что ими здесь все хвастаются, как игрушками, и… Я скажу тебе: ты красивее их всех, а это горе, горе, горе! Горе тебе, если ты здесь останешься!.. Тебя опутают сетью интриг, оговорят ядовитыми речами, усыпят и опоят, закружат тебя в вихре удовольствий, очаруют тебя приветливостью, убаюкают твое сердце сладкими речами, приучат твои глаза ко всему постыдному, развратят тебя с позором и срамом и потом столкнут тебя в пропасть.

Анна Гойм насупила брови.

– Нет, мой отец! – воскликнула она. – Я совсем не так слаба, как вы думаете, и совсем не так неопытна и не ищу удовольствий. Нет, свет не увлечет меня!

– Ах, ведь ты его не видела таким, каков он есть во всей силе соблазна, – возразил Шрамм, – не доверяй себе и лучше беги из этого ада…

– Куда же мне бежать? – вдруг с жаром заговорила Анна. – Судьба моя связана с судьбой другого человека, оторваться от которого я не вправе. Я верю в судьбы Божии, и чему со мной суждено быть, того не миновать… Мною никто не сможет овладеть, скорее я буду всем управлять и над всем царствовать.

Шрамм посмотрел на нее тревожно: она стояла задумчивая, но полная силы и смелости, с насмешливой улыбкой на устах.

В эту минуту отворилась дверь, и в кабинет вошел неверными шагами, еще заметно пошатываясь, граф Адольф Магнус Гойм; он казался смущенным и немножко сконфуженным.

Если вчера вечером за попойкой вид графа был не особенно привлекателен, то сегодня при дневном свете он казался еще хуже… Огромного роста, широкоплечий, сильный, но неуклюжий, он не выглядел благородно; лицо его было самое обыкновенное, хотя, впрочем, довольно подвижное, и на этот раз по нему пробегали самые разнообразные выражения. Серые глаза то совсем исчезали в веках, то вдруг вытаращивались с каким-то зловещим блеском; рот кривился, лоб то морщился, то снова прояснялся, как будто какая-то тайная, внутренняя сила управляла всеми этими быстро сменявшимися декорациями.

Увидев жену, он улыбнулся, но тут же снова насупился и, казалось, был готов немедленно разразиться страшным гневом… Для начала граф сурово нахмурил брови на Шрамма…

– Шальной фанатик, противный комедиант! – закричал он, почти не поздоровавшись с женой. – Ты опять намолол там какого-то вздора и снова приходишь ко мне, чтобы я спас тебя от погибели?.. Я все знаю, ты потерял свой приход… И прекрасно! В деревню тебя, в пустыню, в горы, к простому народу!..

И сделав сердитый жест рукой, он закончил:

– Что до меня, то я прошу тебя знать, что я и не хочу и не думаю за тебя заступаться! Благодари Бога, если тебя под конвоем еще отправят в какое-нибудь захолустье; здесь с тобой может случиться что-нибудь похуже…

– Вы все ведь что думаете? – закричал снова министр, подступая к Шрамму в таком гневе, что, казалось, сейчас схватит его за горло. – Вы думаете, что вам во имя Божие здесь при дворе все можно делать! Вы думаете, что вам позволено подсовывать горечь называемого вами слова Божия таким устам, которым оно не по вкусу! Вы возомнили себе, что здесь можно разыгрывать роль вдохновенных апостолов, обращающих на путь истинный грешников… Шрамм, сотни раз я твердил тебе, что мне тебя не отстоять!.. Ты сам себя губишь…

Пастор стоял, нисколько не смутившись, и спокойно смотрел на министра.

– Да ведь я служитель Бога, – сказал он. – Я присягал говорить лишь одну правду, и если меня за нее хотят мучить… Да будет воля Божья!..

– Мучить! Ах вот что! Ты желаешь быть мучеником! – рассмеялся Гойм. – Нет, любезный, это было бы слишком много чести, а тебе просто дадут кулаком в спину и выгонят оплеванным!..

– И я пойду, – отозвался Шрамм. – Но пока я здесь, я не замолкну…

– Кричи, кто станет тебя слушать? – с усмешкой ответил министр, пожимая плечами. – Но довольно об этом, делай, что сам знаешь… Спасти тебя и не могу и не хочу; тут каждому едва под силу о себе самом думать… Я не раз повторял тебе, Шрамм: молчать нужно вовремя, нужно подделываться, а не то умрешь затоптанным в грязь… Что делать, наступают времена Содома и Гоморры!.. Будь здоров, а теперь нет больше времени!

Шрамм молча поклонился и, взглянув с сожалением на Анну, направился к дверям. Гойм крикнул:

– Жаль мне тебя! Ступай, я сделаю, что могу, но заройся в Библии и держи язык за зубами, в последний раз прошу!

Шрамм вышел.

Супруги остались в комнате одни.

– Скажите, граф, для чего вы так внезапно призвали меня сюда? – спросила Анна.

– Зачем я призвал вас? – быстро ответил Гойм и заходил взад и вперед по кабинету. – Зачем? Затем, что я с ума сошел! Потому что эти негодяи меня напоили, потому что я сам не знал, что делал! Потому что я идиот! Несчастный сумасшедший! Да, сумасшедший!

– Значит, это была… пустая выходка, и я могу вернуться назад? – спросила Анна.

– Из ада никогда назад не возвращаются! – отвечал Гойм. – А по моей милости вы попали в ад, потому что если есть где ад, то он здесь, настоящий ад!

Он разорвал на груди душившую его рубашку и, упав на стул, воскликнул:

– Да, мне приходится окончательно сойти с ума, у меня нет более сил бороться с королем!

– Как, король? При чем здесь король?

– Король, Фюрстенберг, все, все! Даже Фицтум! А кто знает, может быть, и моя родная сестра, все против меня… Что вы удивляетесь? Здесь проведали, что вы красавица, а я дурак, и приказали мне показать вас всем!

– Кто ж рассказал им обо мне? – спокойно спросила графиня.

Министр был не в силах сознаться, что он сам был во всем виноват. Он затопал ногами и вскочил со стула… Но вдруг злость его перешла в совершенно противоположное состояние, и он стал насмешлив.

– Довольно, – заговорил он, понижая голос. – Будем говорить разумно. Того, что случилось, исправить уже нельзя… Я вызвал вас, потому что был принужден к этому волей короля, а Юпитер громит тех, кто дерзает его ослушаться… Все должно служить для его удовольствия… Королевские стопы могут топтать чужие сокровища и бросать их всем на поругание и посмешище.

Граф умолк и принялся ходить по комнате.

– Я побился об заклад с князем Фюрстенбергом, что вы красивее всех женщин, которые играют здесь роль красавиц. Не правда ли, что я был глуп? Я позволяю вам мне это повторять тысячи раз… Государь будет сам судьей спора… И я выиграю тысячу червонцев.

Анна бросила на мужа взгляд, полный презрения, и отвернулась.

– Какое вы ничтожество! – гневно воскликнула она через минуту. – Как? Вы, который держали меня взаперти, как невольницу, оскорбляя своей ревностью, теперь сами выводите меня, как актрису, на сцену, чтобы я блеском своих глаз и улыбками выигрывала заклады… Какая беспримерная подлость!

– Говорите, что хотите, не щадите меня, – горестно отвечал Гойм. – Я это заслужил… Нет наказания, достойного меня! У меня было чудное, прекраснейшее на всем свете существо, которое жило и цвело для меня одного; я им гордился и был счастлив… Дьявол потопил мой рассудок в стакане вина.

Он с отчаянием ломал руки. Анна взглянула на него и решительно сказала:

– Я поеду домой, здесь мне стыдно самой себя… Лошадей, экипаж!

– Лошадей! Экипаж!.. – повторил Гойм. – Да вы, верно, не знаете, где вы и что вас окружает? Вы уже теперь невольница, вы не можете шагу сделать отсюда; я не поручусь за то, что в эту минуту у дверей не стоит стража. Если бы вы посмели бежать, вас настигли бы с жандармами и силой привезли бы назад… Да никто и не согласится везти… Никто не дерзнет вас спасти!.. Вы еще не знаете, куда вы попали…

Чувство ужаса вспыхнуло на лице графини. Гойм смотрел на нее с невыразимой, мучительной ревностью, а на губах его играла беспокойная, горькая усмешка.

– Нет! – сказал он, дотрагиваясь слегка до ее руки. – Послушайте меня, графиня, может быть, дело еще не так дурно, может быть, я все преувеличиваю. Будем рассуждать хладнокровно и разумно… Гибнут здесь лишь те, которые хотят погибнуть… Если вы захотите, вы можете быть не такой красивой; вы можете сделаться странной, суровой, отталкивающей, вы можете, чтобы спасти и себя и меня, притвориться такой суровой…

Он понизил голос.

– Знаете ли вы историю нашего всемилостивейшего государя и короля Августа? Это, бесспорно, самый могущественный и щедрый из государей… Он сыплет золотом, которое я, граф Гойм, по его поручению вырываю у бедняков посредством акциза и других налогов… Нет такого другого великодушного монарха, который бы так постоянно и упорно нуждался в самых дорогих и разнообразных удовольствиях. Шутя ломает он подковы и шутя играет он женщинами. И то и другое он скоро бросает, канцлеров, которых вчера обнимал, завтра он сажает в Кенигштейн… Добрый и ласковый государь, он улыбается вам до последней минуты, чтобы облегчить вашу горькую участь… Сердце у него доброе, милостивое, только не нужно ему противиться…

Граф говорил все тише и тише.

– Знаете ли вы его историю? А ведь она очень любопытна, – продолжал он почти шепотом. – Он любит разнообразие в женщинах, ему нужно всегда свежих. Как мифическому дракону, который питался девичьим мясом, ему тоже нужно все новых и новых… Кто перечтет его жертвы? Вы, может быть, слышали их имена, но не забудьте, что кроме тех, которые стали известными через свое бесславие, втрое больше таких, которые за свое падение не получили даже этой позорной награды и навсегда остаются неизвестными. У короля странные вкусы и прихоти, два-три дня любит он роскошь и знать, а надоедят они ему, и он готов бегать за лохмотницами… Весь свет знает трех официальных любовниц, побочных королев, я же насчитал бы их двадцать… Кенигсмарк еще очень хороша, Шпигель еще не очень стара, княгиня Тешен теперь в милости, но уже все они ему надоели… Он ищет теперь себе новую фаворитку!.. О, мой добрый, о, мой хороший государь! – продолжил, смеясь, граф Гойм. – Ведь нужно же ему позабавиться, ведь для этого он на свет родился, чтобы все служило его прихотям. Красив, как Аполлон, силен, как Геркулес, любезен, как Сатир, и грозен, как Юпитер.

– К чему вы мне все это рассказываете? – перебила мужа возмущенная Анна. – Неужели вы думаете, что улыбка государя может сбить меня с пути, который я себе начертала и который считаю честным?

Гойм смотрел на нее с состраданием.

– Я знаю вас, Анна, – отвечал он. – Но я знаю и двор, знаю и государя и всех его окружающих. Если бы вы любили меня… тогда… я, может быть, был бы еще спокоен… но…

– Позвольте! Я не знаю, с какой стати нам говорить о любви… Мне кажется, без этого мы можем обойтись, но я клялась вам в верности и думаю, что этого должно быть вполне довольно для вашего спокойствия! – гордо отвечала жена. – Если вы потеряли мое сердце, то у вас еще осталось мое слово. Такие женщины, как я, своих клятв не нарушают!

– Ах, не говорите, графиня, и не такие неприступные были, и они также потом прельщались блеском коронованной главы. Княгиня Тешен так же, как вы, знатна и так же горда, а между тем…

Анна сделала нетерпеливый презрительный жест.

– Граф! – воскликнула она. – Мне нет никакого дела ни до гордости, ни до унижений княгини Тешен, но о себе я хорошо знаю, что я не умею носить стыда, и уверяю вас, что королевской любовницей не буду!

– Стыд! – возразил Гойм. – Поверьте, графиня, что он мучит только одну минуту, рана, им наносимая, только гноится, но не болит, и лишь одно пятно и остается навеки.

– Вы мне противны! – гневно прервала его Анна. Лицо ее было взволнованно. Гойм подошел к ней и заговорил мягче:

– Простите меня, графиня! Я потерял голову и не знаю, что говорю и что делаю… Может быть, все это только самые неосновательные догадки и опасения. Завтра бал во дворце. Король приказал, чтобы вы непременно были на этом балу, там вас представят королеве. Мне кажется, – продолжал он почти шепотом и опустив глаза, – что все, что вы не захотите, вы все можете, вы можете даже не быть красивой… И я охотно проиграл бы это пари. Вам легко выставить себя неловкой, смешной. Для короля много значат ловкость, изящество манер, живость и остроумие… Вам нетрудно выказаться смущенной, неловкой, робкой, даже молчаливой и смешной! Черты лица еще ничего не значат… В Дрездене весь город полон красивыми кухарками. Август знаток утонченный, он прихотлив, ему от женщины много нужно… Вы понимаете меня, графиня?

Анна отвернулась и отошла к окну.

– Вы приказываете мне разыгрывать комедию для того, чтобы спасти вашу честь! – воскликнула она с иронической улыбкой. – Но вам не мешает знать, граф, что я не переношу никакой фальши. Вашей чести ничто не угрожает. Анна Констанция Брокдорф не из таких женщин, которые поддаются на королевские ласки, и мою любовь нельзя купить ни за горсть, ни за гору бриллиантов. Вам нечего бояться. Я не поеду на этот бал.

Гойм побледнел.

– Нет, это опять невозможно, графиня! Вы должны быть на этом балу! – заговорил он испуганным голосом. – Тут речь идет о моей голове, о моем будущем… Король приказал…

– А я не хочу! – возразила Анна.

– Вы хотите ослушаться воли короля?

– А почему же и нет? Король хоть глава государства, но он не властен в семейных делах своих подданных, это дело одного Бога. Король в этом надо мной не властен.

– Да, он с вами ничего не сделает! – с волнением заговорил министр. – Он слишком любезен с красивыми женщинами, но зато я попаду в Кенигштейн, наше состояние конфискуют, и нам останется одно разорение и смерть! Вы не знаете короля! – продолжал он. – Август никогда не прощал тем, которые не подчинялись его воле. Вы должны быть на этом балу, или я погиб.

Анна нетерпеливо вздернула голову.

Гойм окончательно струсил.

– Заклинаю вас именем Бога! – просил он. – Уважьте мою просьбу!

При этих словах послышался стук в дверь, и вошедший слуга, остановясь на пороге, доложил:

– Графини Рейс и Фицтум.

Удержав едва не сорвавшееся проклятие гостям, Гойм поспешно повернулся к лакею, чтобы приказать ему отказать, но на пороге уже стояла сама графиня Рейс, а за ней виднелись разбегающиеся глаза сестры графа, которая смотрела на брата с вызывающим любопытством.

Гойм думал, что в городе еще не знали о его ночном приключении и о приезде жены, но посещение этих двух дам заставляло подозревать противное; было ясно, что его бессмысленная пьяная проделка, в которой он так горячо раскаивался, уже известна всем. Иначе графиня Рейс не навестила бы одинокий дом министра, где он жил на холостую ногу.

Смущенный до крайности, он встретил дам, и величественная, одетая в черное бархатное платье графиня Рейс переступила порог кабинета. Белая, свежая, румяная, немного полная, но недурно сложенная, графиня входила с очаровательной улыбкой.

Сестра Гойма, госпожа Фицтум, сопровождавшая графиню Рейс, сразу увидела по глазам брата, что он встревожен. Но обе женщины сделали вид, что они ничего не заметили, и приветливо улыбались.

– Я могла бы сердиться на вас, граф! – начала своим мелодичным голосом графиня Рейс. – Возможно ли, ваша жена приезжает сюда, а я ничего не знаю, и только вот совсем случайно мне это сообщила Юльхен.

– Как! – воскликнул министр, не будучи в силах удерживать более свое нетерпение. – И Юльхен уж об этом знает?

– Еще бы! – отвечала графиня. – И она и все, весь свет об этом только и говорит, что наконец-то вы взялись за ум и больше не будете держать свою бедную жену взаперти, под замком.

И говоря это, она подошла к Анне.

– Как вы поживаете, дорогая графиня? – приветствовала она красавицу, протягивая ей обе свои руки. – Я очень рада, что наконец встречаю вас здесь, где ваше настоящее место. Я прихожу первая к вам, но поверьте, что меня приводит сюда не пустое любопытство, а желание быть вам полезной. Завтра вы, наша прелестная пустынница, будете первый раз на балу у королевы… Сегодня вы только лишь приехали; Дрездена вы не знаете, как же не спешить к вам на помощь? Мы должны были о вас позаботиться, наша бедненькая, всполошенная пташка…

Во время этой речи та, которую графиня Рейс называла всполошенной пташкой, стояла спокойно и гордо, как бы сознавая свою силу.

– Я очень вам благодарна, графиня! – спокойно отвечала она. – Муж мне только что сообщил эту новость, но я думаю, что в моем появлении на балу совсем нет никакой необходимости. Надеюсь, что я сохраняю еще за собой право заболеть… положим, хоть от радости, что вдруг получила такое неожиданное приглашение.

– О, я не советовала бы вам прибегать к этому средству, – отвечала графиня Рейс. – Никто, взглянув на вас, не поверит вашей болезни, от вас так и пышет здоровьем, свежестью и силой. Скажу более, никто не поверит и тому, что вы перетрусили, потому что вы, как я вижу, не из робкого десятка.

Между тем госпожа Фицтум взяла под руку Анну и, пользуясь тем, что брат повел графиню Рейс из кабинета в гостиную, шепнула на ухо:

– Что вы делаете, милая Анна! Для чего вам отговариваться? Посудите, наконец-то вы вырветесь из неволи, которую я, право, очень часто оплакивала из любви к вам. Вы увидите двор, короля, наш придворный блеск, которому нет равного во всей Европе. Я первая поздравляю и приветствую вас, потому что уверена, что вам предстоит самая блестящая и самая счастливая будущность.

– Я так привыкла к тишине и спокойствию в своем укромном уголке, – тихо отвечала Анна, – что у меня нет даже никакого влечения к другой, шумной и рассеянной, жизни.

– Ничего, пускай-ка мой братец помучится от ревности! – и госпожа Фицтум весело рассмеялась.

Три дамы в сопровождении смущенного министра еще стояли посреди салона, когда слуга отозвал Гойма и дверь кабинета за ним затворилась. Графиня Рейс села первая, обратившись к прекрасной хозяйке.

– Моя милая графиня, – начала она, – я очень рада, что прежде других могу приветствовать ваше вступление в большой свет… Поверьте мне, что я могу вам когда-нибудь пригодиться… Совершенно не желая и сам того не подозревая, Гойм так обставил ваше вступление в общество, что обеспечил за вами самый верный и блестящий успех… Вы прекрасны, как ангел!

Анна минутку помолчала и затем ответила:

– Вы, милая графиня, кажется, думаете, что я честолюбива?.. Уверяю вас, что во мне этого нет, я слишком долго жила в одиночестве, довольно долго размышляла над собой и светом и теперь только и думаю, как бы вернуться домой, к моей тихой жизни и к моей Библии.

Графиня Рейс засмеялась.

– О, как эти вкусы скоро переменятся! – воскликнула она. – Но не будем теперь об этом спорить, а подумаем лучше о вашем завтрашнем туалете. Посоветуемся-ка, милая Фицтум, как бы нам ее приодеть, потому что сама она, пожалуй, не обратит на это должного внимания. Ведь это должно особенно вас касаться, тут дело в том, чтобы поддержать честь вашего брата.

– Как Анна ни оденется, – возразила графиня Фицтум, – она будет самой красивой на балу. Даже княгиня Тешен не может с ней равняться. Да, Тешен отцвела, и у нас при дворе теперь нет ни одной женщины, которая могла бы соперничать с Анной. Мне кажется, что ей лучше всего пойдет самый скромный костюм, пусть другие бьют на эффект, который производят цветы, белила, румяна и мушки, а Анна будет лучше всех и в простеньком уборе.

Разговор стал все больше и больше оживляться и скоро сделался весьма жарким. Графиня Анна сначала в него не вмешивалась и только слушала обеих приятельниц, которые были ею так озабочены, но скоро и сама увлеклась тем очарованием, которое всегда представляют для женщин наряды, и вставила словечко. Начался общий дружеский и поминутно прерываемый взрывами веселого хохота спор.

Графиня Рейс с необыкновенным вниманием слушала каждое слово Анны Гойм и поглядывала на нее с напряженным любопытством и беспокойством; казалось, что она на свои вопросы ждала от Анны других, более подробных и откровенных, ответов. Но постепенно Анна успокоилась, начала острить, смеяться. Она выражалась так метко и остроумно, что графиня Рейс несколько раз порывалась ее обнять – в такое восхищение приводила ее живость молодого, чистого характера, сохранившего в глуши и уединении невинную свежесть.

– О, наша чудная, наша несравненная, очаровательная Анна! – восклицала Рейс. – Завтра вечером весь двор падет ниц к вашим ногам. Гойм должен вперед приготовить свои пистолеты. Княгиня Тешен непременно заболеет и упадет в обморок, она это очень любит и немало на это рассчитывает…

Госпожа Фицтум смеялась, а Рейс стала рассказывать молодой хозяйке, как княгиня Любомирская победила сердце короля, упав в обморок, оттого что Август упал с лошади. Они оба разом лишились чувств, король, оттого что ушиб ногу, княгиня, оттого что страстно захотела видеть его у своих ног, и зато пробуждение из обморока действительно было великолепно: когда она открыла глаза, влюбленный Август был перед нею на коленях…

– Но увы и ах! – прибавила Рейс. – Все это было тогда, а теперь, если бы с ней и действительно сделалось дурно, король скорее бы испугался, чем обрадовался обмороку. Пора страсти миновала и более не возвратится. На лейпцигской ярмарке наш всемилостивейший государь закусил удила и выкидывал такие штуки с французскими актрисами, что княгине Тешен нечего ждать!.. А что хуже всего, так это, говорят, что он, как сумасшедший, влюбился в принцессу Ангальт Дессау… И вообразите себе, говорят, он, наш победоносный Август, не видит от нее ничего, кроме самого холодного, даже дерзкого и оскорбительного равнодушия! Недавно он говорил Фюрстенбергу, что сердце его свободно и что он готов поднести его какой-нибудь красавице.

– Но, однако, я надеюсь, милая графиня, что вы не считаете меня достойной соперницей французских актрис, если есть княгини, которые могут желать этой чести… На мой взгляд, королевское сердце – совсем незавидная находка, и во всяком случае, я считаю свое сердце стоющим чего-нибудь лучшего, чем остатки после княгини Тешен.

Лицо графини Рейс зарделось ярким румянцем.

– Тише, тише! Какое вы дитя!.. Кто вам об этом говорит! Я болтаю обо всем, что придет в голову… и больше ничего. Из-за чего же горячиться?

– Мы с госпожой Фицтум пришлем вам наших портных. Если вы не захватили с собой ваших бриллиантов или у вас их недостает, Мейер даст вам, под самым строжайшим секретом, каких вы только захотите, еще не виданных при дворе. Он очень услужлив и любезен…

Говоря это, обе гостьи встали и стали обнимать и целовать Анну, которая молча проводила их до дверей гостиной… Гойм более не выходил: его кабинет уже заполнился чиновниками финансового ведомства.

У подъезда стояла карета графини Рейс, в которую обе дамы и сели.

Несколько времени они ехали молча и задумавшись. Фицтум первая прервала эти размышления:

– Ну, что же вы обо всем этом думаете? – спросила она.

– Это дело решенное, – отвечала графиня, – тут не может быть и сомненья. С нынешнего дня Гойм может считать себя вдовцом. Анна горда… Она будет противиться этому счастью, но короля ничто так не подзадоривает, как упорство, с которым ему приходится выдерживать долгую борьбу. Она прекрасна, как ангел, весела, жива и остроумна… Это такие качества, которые не только привлекают, но приковывают человека к их обладательнице. Будем с ней, моя милая, теперь как можно лучше. Да, с нею надо дружить, потому что когда она захватит власть в свои руки, тогда будет уж слишком поздно искать ее расположения. Давайте помогать друг другу. Через нее мы будем влиять на короля, на министров, на все… Тешен погибла, это меня радует; никогда не могла я сойтись с этой скучной, претензионной княгиней. Да и довольно с нее; сын ее признан, она стала княгиней и страшно богата. Слишком долго уж она царствовала. Она сходит со сцены, король соскучился с ней, а теперь, после его политических неудач, ему больше чем когда-нибудь необходимо развлечение. Фюрстенберг и мы с вами сможем как-нибудь уломать эту Анну. Нужно только вести интригу умно и осторожно и, главное, не спешить: Анну нельзя будет взять приступом, она слишком горда.

– Бедный Гойм! – усмехнулась Фицтум. – Если у него хватит ума…

– Он много выиграет через это, а не все ли ему равно: он ведь давно уж не любит жену, – перебила графиня Рейс. – И хоть вы и сестра ему, но я могу говорить с вами об этом откровенно. Сам же ведь он приготовил эту драму, жертвой которой сам и падет.

– Я виню больше Фюрстенберга!

Графиня окинула свою собеседницу мимолетным взглядом, и в глазах ее промелькнуло что-то вроде усмешки; она пожала плечами.

– А есть же ведь люди предопределенные! – сказала она с иронией и вдруг громко засмеялась. – Знаете ли, она должна надеть оранжевое платье с кораллами. Волосы у нее, как вороново крыло, цвет лица чудный, это ей будет удивительно идти. Вы заметили, сколько блеска в ее глазах?

– И сколько гордости! – прибавила Фицтум.

– Ах, это все так, но пусть только она увидит короля, пусть только Август постарается ей понравиться, и я ручаюсь, что она потеряет и свою голову и свою гордость…