Kitabı oxu: «Воспоминания. Несколько дней той войны», səhifə 2

Налёт/6

На тридцатый день войны в 9 часов вечера радио прервало передачу, и диктор каким-то металлическим голосом произнёс:

– Граждане, воздушная тревога.

Это объявление он повторил несколько раз. Но ещё до этого до того спокойно лежавший на своём любимом месте мой пёс вскочил и побежал к двери. Я не мог понять, что происходит, он вновь и вновь звал меня на улицу. Стало понятно, лишь когда объявили воздушную тревогу. Мы выскочили из дома, Эрик понёсся впереди меня в укрытие, где сидел до самого конца воздушного налёта, пока не объявили отбой.

А я, несмотря на все протесты взрослых, с ребятами нашего двора, такими же отчаянными сорванцами, с Володькой и Эркой, забрался на крышу и стал наблюдать за происходящим в небе и вокруг.

В ночном небе один за другим стали вспыхивать прожектора и медленно раскачивать свои лучи. Где-то совсем недалеко, в районе Химок, запылали зарницы выстрелов. С задержкой, как от грозы, мы слышали доходившие до нас их гулкие раскаты. Гул самолёта всё ближе и ближе к нам. В небе прожектора захватили в перекрестье лучей самолёт, и тут же по нему открыли огонь наши зенитки. Разрывы снарядов ложились по курсу самолёта то справа, то слева. Все, кто с нами наблюдал за этим, и те взрослые, что тоже были на крыше, не могли понять, что происходит. Они будто на футбольном матче обсуждали нападающего, который промазал по воротам, и вновь с мячом, и вновь ему никак не удаётся забить гол противнику. Примерно такая же картина. Я попытался им объяснить, что ведётся заградительный огонь и существует специальная зона, где ведётся огонь на поражение, но мне никто не верил. Если сбить вражеский самолёт над важным объектом, он при падении разрушит больше, чем при бомбардировке, и его уводят этим огнём в нужное место. Я это, наверно, мог долго объяснять, но поняв, что всё тщетно, решил дальше просто молчать.

Уже в нескольких местах там, на горизонте, возникли зарева от пожаров. Налёт шёл часа полтора-два. Прозвучала команда отбой. А мы с приятелями ещё долго сидели на крыше, обсуждая, как на наших глазах произошло воздушное сражение. Это был первый налёт на Москву.

Потом налёты немецкой боевой авиации стали каждодневным явлением. Первым о них узнавал Эрик. Своим собачьим чутьём он безошибочно определял надвигавшуюся на нас угрозу. Как ни жаль было с ним расставаться, но с продуктами становилось всё туже, и мне пришлось его отдать зенитчикам на батарею, стоящую около Хлебниковского моста. Он там стал служить воздушным разведчиком. О появлении вражеских самолётов он предупреждал всю батарею задолго до объявления тревоги. Вся зенитная батарея была очень довольна своим новым бойцом. Если бы собакам давали звания и ордена, возможно, Эрик мог дослужиться до больших чинов и мог бы с гордостью носить свои боевые награды.

Враг шёл к Москве, ещё даже не кончилось лето, прошёл лишь месяц, а война уже стояла на нашем пороге, и мы уже почувствовали её неумолимое приближение к нам. Почти у самого нашего дома мы уже наблюдали эти первые бои.

Москва/7

Москва стала закрыта для посещения. Чтобы попасть на её территорию, требовался специальный пропуск. Но нас, мальчишек, пока пропускали без него, лишь спросив, откуда и куда идём. Мне тогда часто приходилось ездить к маминым родителям, к моим бабушке и дедушке. Ехал к ним и тогда, после первого налёта на город.

Москва, мне показалось, жила по прежним законам мирной жизни, мне не попались на глаза следы от падений бомб и зажигалок, ну а к другому все мы уже попривыкли.

Прошёл месяц с начала войны, и уже почти никто не обращал внимания на заложенные мешками с песком витрины больших магазинов, на раскрашенные для маскировки фасады зданий Большого театра, других, на закрытые чехлами красные рубиновые звёзды Кремля.

Разговоры в трамвае велись, конечно, в основном, о вчерашнем налёте. Из них, сколько я ни прислушивался, трудно было что-то понять и оценить, но ясно было, что разрушений было мало. Хотя кто это может определить, чего много, а чего мало, для тех людей, что стали жертвами, всего было много. В то, что официально говорилось в информационных сводках, мы должны были верить. Слухов было много, не хватало лишь нам становиться их распространителями. Мы всё понимали, мы привыкли к коварству врага, всегда приходилось быть начеку и не болтать лишнего. Так нас учили, и мы это принимали, но не всегда.

Чем ближе фронт к Москве, тем больше усиливается контроль её территории. Чтобы попасть в город, пришлось уже пользоваться водосточной трубой под насыпью Окружной железной дороги. Контрольно-пропускной пункт был под мостом на проезде Дмитровского шоссе, там уже милицию сменили военные. Солдаты охраняли и мост, и КПП, это была граница Москвы в 1941 году.

Наша семья осталась, хотя часть завода, весь цех сухого прессования эвакуировался на Урал, в Каменск. Завод продолжал работать на оставшемся сырье. Литейный работал на полную мощь, выпуская нужную фронту продукцию. Но гофпечи для обжига должны были погасить. Возможно, всем нам ещё предстояла переброска подальше в тыл, нам пока ничего не говорили.

Редели и наши мальчишечьи ряды. Кого родители отправляли подальше к родственникам, кто уезжал в эвакуацию с семьёй, а кто шёл во взрослую жизнь, раньше времени примеряя на себя обязанность работать наравне со старшими.

В начале августа призвали в армию отца. Удивительно, я не помню проводов, а может, просто это забылось, как не самое приятное в этой жизни, а может, всё тогда казалось настолько будничным и естественным, таким, что его уход на фронт уже не стал для меня чем-то особым, событием. Все уходили, а как же мой. Он что, не мог уйти? Долг перед страной. Всё правильно. А вот первое его письмо из армии было вдохновляюще волнительно, он писал, что в Москву немцев не допустим, будем стоять насмерть.

Что мы себе представляли тогда о смерти, о войне, обо всём? Мы смотрели советские фильмы, где наши побеждают всех врагов, где наши бойцы героически спасают свой город, где все стойки и мужественны и всей своей бескорыстной душой делу Родины преданы беззаветно.

Колхоз/8

Первого сентября мы, как обычно, пришли в школу. Из двух восьмых организовали один девятый. Расписания для девятого и десятого классов ещё не повесили. Прозвенел первый звонок, мы расселись по местам и ждём учителя. В класс зашёл директор школы Иван Фёдорович и поздравил нас с началом нового учебного года. Начал было нам рассказывать об обстановке в стране, но увидев, что мы и так всё прекрасно понимаем, не хуже взрослых, почти тут же объявил, что принято решение отправить наш класс на помощь в уборке урожая. В колхозе «Новый путь» в деревне Сухарево нас уже ждут.

На сборы нам отвели три часа. Все быстро побежали по домам. Взяв всё необходимое – тёплые вещи, бельё, туалетные принадлежности, ложки, миски, кружки, в положенный срок мы все как один были в сборе. Иван Фёдорович ещё раз напомнил обстановку и выразил надежду, что мы справимся, тем самым своим личным трудом поможем фронту, заменим ушедших на войну, внесём свой вклад и так далее. Мы были все готовы и без долгих речей, все и так всё понимали. Пришло наше время становиться взрослыми.

Он никак не мог найти последние напутственные слова, замолчал, а может, просто ему не хотелось с нами расставаться.

– Ну, вроде всё, ребята, счастливо вам!

И мы отправились на платформу к пригородным поездам. Всего несколько станций, и мы на Луговой. Идём к правлению колхоза. Уже ждавший нас там председатель объяснил нам нашу задачу и повёл на колхозный ток показывать место работы.

Встал вопрос, где мы будем жить. Колхозники готовы были нас принять в своих домах на постой. Поспорив друг с другом, мы решили жить в амбаре рядом с местом работы.

День, прошедший в суматохе и в долгой дороге, кончался, и мы начали устраиваться на ночлег. От молотилки принесли соломы. Поделили амбар на две половины: одну для ребят, другую для девчат, поставив посередине стол как границу территорий.

В бытовых хлопотах быстро пролетело время, пришёл вечер, а все домашние запасы были начисто проглочены вечно голодными нашими желудками. Все теперь думали лишь о еде. На наше счастье, про нас не забыли: председатель колхоза прислал подводу, на которой была еда – бидон с парным молоком и мешок со свежеиспечённым хлебом. Все мы были удивлены и, конечно, благодарны за заботу о нас. Поужинали. Легли, а заснуть, как ни старались, долго никак не могли. По очереди, кто как мог, просили замолчать, однако все болтали, что-то обсуждали. И все призывы замолчать ни к чему не приводили. Однако вскоре всё же сон завладел всеми. Сам я, засыпая, слышал уже лишь сонное посапывающее бормотание уснувших ребят.

Поднялись с первыми лучами солнца. Умылись, позавтракали. К току стали подходить люди, неся нам кто одеяла, кто покрывала. Кто что мог, то, что нам могло пригодиться. Местные жители готовы были поделиться чем могли, лишь бы устроить нам наш быт чуточку лучше. Спасибо всем им, пусть и прошло столько лет, любая человечность заслуживает всегда лишь самых добрых слов.

Деревенские ребята подвезли свежие снопы с поля, моторист запустил молотилку. Девчонки встали на полотья, женщины показали, как правильно подавать в молотилку снопы, одни ребята встали для подачи на полотья, те, что посильней, встали у веялки. Поработав с нами примерно час и убедившись, что мы всё поняли и справляемся, все оставили нас и пошли в поле жать. На пригляд за нами оставили моториста, он же и кладовщик, и весовщик, теперь ещё ставший для нас старшим наставником.

Работа закипела, всё шло своим чередом. Ребята подавали на полотья снопы, девчата, расправив их, подавали те в молотилку, внизу другие уже оттаскивали намолоченное зерно к веялке, провеяв его, клали на весы и относили в амбар. Время безудержно летело, и вот уже обед.

Обед был на славу, и от добавки никто не отказался. Мы уже почти успели проголодаться. После обеда, конечно, с непривычки стало тяжелей, но виду никто не подавал, но каждый уже ждал конца работы. Ужинали, совсем почти выбившись из сил. Уже меньше звучало шуток и смеха. А заснули все сразу, уже без каких-либо увещеваний.

На следующий день подъём был для всех тяжёлый. Вставать уже совсем не хотелось. Чувствовалась пришедшая вдруг непривычная усталость, но работа не ждёт. Нужно было привыкать и не киснуть попусту.

Кто-то начал брызгаться водой, и это немного отвлекло, а потом и вовсе дало некоторую разрядку для всех нас. Хотя все были мокрые, но чувство усталости немного притупилось.

День шёл за днём. Весь сентябрь 1941 года в Краснополянском районе был тёплый и сухой. Тяжело было только первые пять дней, а потом постепенно все втянулись в работу, перезнакомились с местными сверстниками и даже устраивали танцы с патефоном. Время летело незаметно, и вот отпущенный нам месяц закончился, и пора было возвращаться домой.

схожая с нашей технология молотьбы

Последний рабочий день был до обеда. Все местные, кто мог, пришли нас провожать. Колхозники, деревенские ребята, уже ставшие нам друзьями. Председатель колхоза благодарит нас за хорошую работу и примерное поведение, желает нам хорошей учёбы.

– Вы внесли посильный вклад в победу, в которой никто из советских людей не может сомневаться.

Другая пожилая колхозница тоже благодарила нас, заканчивая выступление надеждой:

– Мы скоро победим этого ирода, этого Гитлера.

Кто такой этот «ирод», мы смогли лишь догадаться по сравнению с понятной нам фигурой лидера фашистской Германии. Наверно, тоже очень нехороший человек и такой же, наверно, полностью безумный.

Староста/9

И вот мы теперь уже первого октября снова в школе. Звонок на урок, рассаживаемся по местам, первый урок должен быть немецкий. Мы уже знаем, что у нас новый учитель, но ещё не знаем, кто это. Дверь открывается, в класс входит наша новая преподавательница. Она такая важная, смотрит на нас подозрительным взглядом, как бы говоря: ну поглядим, какие вы тут. Почему-то это нам сразу не понравилось, как и сама новенькая. Она поздоровалась по-немецки:

– Gutentag! Nehmt ihre Plätze! Setzet bitte!

Она продолжала говорить дальше по-немецки, а мы ничего не понимали. Из всего ей сказанного мы поняли, как её зовут – Мария Павловна, и что она наш новый классный руководитель.

Ещё в колхозе я как-то выбился в лидеры, и, казалось, вопрос о старосте в классе был решён. Я почувствовал на себе взгляды всех ребят и должен был как-то объяснить ей теперь, что мы ничего из сказанного ей не поняли. Я поднял руку.

– Kann ich sagen?

– Fragst du misch? Wie heißest du?

Она попросила назвать моё имя.

Я начал сначала по-немецки, запутался, потом по-русски также несвязно попытался объяснить наше общее непонимание. Она посмотрела на нас с явным укором. И начала ещё раз уже по-русски всё нам объяснять. После уроков состоится собрание класса, и мы должны избрать старосту. С задней парты мой сейчас давно забытый приятель крикнул, что староста уже у нас есть, и назвал меня. На что она твёрдо и решительно произнесла как можно убедительней с настойчивой интонацией, что этот вопрос мы будем решать после уроков и сейчас не время посреди учебного процесса заниматься подобными вопросами. Она начала нам объяснять урок.

Мы почти до конца дня строили предположения и делились своими догадками друг с другом. Как началось собрание, сразу всё прояснилось: Мария Павловна предложила кандидатуру ученицы. Её протеже училась с нами до седьмого класса, а в восьмом она перешла в московскую школу, где преподавала Мария Павловна. С нами в колхоз эта ученица не ездила. Спорили долго и ни к какому результату так и не пришли. Ситуация продолжалась ещё четыре дня. Все эти дни мы спорили, и чем больше наша классная на нас давила, тем больше и мы протестовали. Дошло до того, что только речь заходила о её кандидате, раздавалось улюлюканье и жуткое громыхание наших ног. Мария Павловна не выдержала и пошла первой жаловаться директору. Иван Фёдорович выслушал её и все её претензии к классу и совершенно спокойно попытался её успокоить.

– Мой вам совет: соглашайтесь, и в классе будет нужный порядок.

Иван Фёдорович любил наш класс, как, наверно, и все свои классы в школе. Он всё знал про каждый класс и все традиции, все наши шалости.

Наш класс был очень дружный, мы как собрались ещё в третьем классе, так всем составом дошли до восьмого. Класс был дружный, и учились мы неплохо, и не было случая, чтобы мы кого-то бросили, что тот остался бы на второй год. Дружба и сплочённость проявлялись во всём, даже в решении сорвать чей-то урок. Для этого нужно было согласие и единодушная решимость. Но проявляли мы себя таким образом лишь тогда, когда нам что-то особенно сильно не нравилось в поведении учителей.

Так, ещё в седьмом нам не понравилась привычка нового преподавателя черчения: он нас долго держал «столбами». Зайдёт в класс, не глядя на нас бросит свой портфель на учительский стол, отворачивается к доске и долго раскладывает на ней свои чертёжные принадлежности. Мы стоим и ждём, пока он всё приготовит. Потом уже повернётся и скажет нам:

– Здравствуйте, товарищи!

А мы все стоим и ждём, пока он с нами ни поздоровается, тогда, наконец, тоже ему отвечаем и садимся.

Кто-то подал мысль, что это унизительно: столько времени стоять, наблюдая его затылок. Мысль почти сводила нас с ума и не давала покоя. Может, Иван Иванович, так звали нашего учителя черчения, конечно, и не хотел нас унижать, и делал это не нарочно, но наш детский максимализм не хотел прощать подобное. Мы приняли решение.

Как обычно, заходит Иван Иванович в наш класс и видит на столе шляпу. Все, затаив дыхание, ждут, что дальше. Иван Иванович подходит к столу, у него в руках чертёжные инструменты, а под мышкой его огромный портфель. Он, переложив всё в левую, пытается правой рукой взять шляпу. Из-под шляпы вылетает воробей. От такой неожиданности его руки непроизвольно делают странные манипуляции, портфель и принадлежности с грохотом падают на деревянный пол. Циркуль втыкается, хорошо ещё не в ботинок Ивана Ивановича. Сидящие на первых партах бросаются помочь поднять упавшие предметы, аккуратно кладут портфель на стол, а принадлежности на доску. Остолбеневший Иван Иванович первым нарушает тягостное молчание.

– Чья шляпа?

На что наш Витя Труль своим ещё не окрепшим баском спокойно произносит, что это шляпа его папы.

– Я верну её твоему папе лично в руки.

Шляпа уходит в бездонный портфель Ивана Ивановича. Воробей, притихший уже, сидит на верхнем краю учебной доски и, похоже, не собирается особо летать по классу. Не придавая особого значения его местоположению, наш учитель достаёт конспект и начинает у доски чертить линии координат и попутно начинает свой занудный рассказ о положении плоскости и про её видимое пересечение с плоскостями координат. Все замерли и смотрят больше на воробья, чем на рисунок на доске. Спокойное поведение двух главных героев драмы вызывает чувство глубокого разочарования у всех зрителей, ожидавших неординарного зрелища. Ну, не битву титанов, но хотя бы весёлую погоню на пол-урока точно надеялись. Напрасно. Кто как пытались спугнуть воробья, пока Иван Иванович не смотрел на нас. Нашёлся самый смелый, который выстрелил в бедную птичку из резинки. Пуля прошла мимо намеченной цели и угодила прямо точно в затылок Ивана Ивановича. Никто не хотел убивать учителя черчения, однако тот выскочил из класса и побежал по коридору с криком «Убивают!» Воробей летит за ним следом и бесцеремонно исчезает в раскрытом настежь для проветривания окне коридора.

Вскоре появляется Иван Фёдорович, а немного сзади осторожно крадётся Иван Иванович. Мы встаём, здороваясь с обоими. Иван Фёдорович кивает головой, усаживает нас на свои места, потом молча проходит по рядам, смотрит в наши тетради, потом на доску. Спокойно смотрит в наши честные глаза.

– Продолжайте урок, Иван Иванович, похоже, здесь ничего не случилось. Ничего не было!

И лишь бросив на нас свой укоризненный взгляд, покидает класс.

После этой истории, заходя в наш класс, учитель черчения Иван Иванович всегда внимательно осматривал свой стол. И быстро одной фразой произносил: «Здравствуйте, садитесь», не делая больше такую долгую мучительную паузу, как прежде, затем, уже не дожидаясь нашего ответа, занимался своими приготовлениями у доски.

Мы и в этот раз очень надеялись на помощь нашего школьного кумира, нашего директора. Мы очень хотели, чтобы он разобрался в нашем деле, в нашем противостоянии с нашей классной учительницей. Мы оставались после уроков и ждали его совета. Дождались, правда, лишь на второй день.

Иван Фёдорович имел к нам правильный подход, это большой дар для учителя. Разбирая наши проказы, он довольно точно определял всех зачинщиков и исполнителей, не делая нудных нравоучений, он так умел правильно построить разговор, что нам, сорванцам, становилось ужасно стыдно за содеянное всегда.

В восьмом классе наша бывшая классная Вера Гавриловна после жалобы на нас кого-то из учителей без всякой задней мысли спросила класс, почему мы хорошо себя ведём лишь на уроках Марии Ароновны.

наш школьный класс – я там в заднем ряду меньше всех

Мария Ароновна преподавала нам с пятого класса. Сначала это была ботаника, потом зоология и химия, и ещё анатомия человека. Все эти предметы она давала легко и доходчиво, и, что немаловажно для нас, и очень интересно. Внимание класса она держала на сто процентов, и сорвать ей урок даже никто не пытался. Ещё у неё была удивительная способность определять точное время от начала до конца урока, которая нас всегда поражала.

Кто-то из наших одноклассников, случайно попавший в учительскую, услышал её слова на жалобы другой учительницы, что у неё сорвали урок:

– Я этого у себя никогда не допущу. У меня никто уроки не срывает.

Это нас, конечно, задело и подхлестнуло на очередную шалость. Зная её слабость к откровенным разговорам на отвлечённые темы, не прописанные в школьной программе, мы хитро решили на её уроке завести разговор о национальных традициях, вкусах и привычках. Урок начался с просьбы, можно ли задать вопрос не по теме урока. Получив разрешение, задаём первый вопрос, получаем ответ, затем второй, снова ответ, заваливаем Марию Ароновну все вопросами, и так до конца урока. То ли наша активность, то ли не обнаруженная подоплёка нашей активности, но наша уважаемая учительница забывается, и звонок об окончании урока застаёт её явно врасплох. Она недоумевает, что же произошло, а в наших глазах она видит радость победы, которая свойственна только беззаботному детству. Она молча покидает наш класс.

Наш дежурный снимает плакаты, развешанные на доске к теме урока, который так не состоялся по нашей вине, и относит в учительскую, возвращается и пересказывает нам те слова, что ему удалось услышать там из уст Марии Ароновны:

– Да, я была в восьмом «А». Вы знаете, они не шумели, они всё время меня спрашивали и спрашивали, а я отвечала, и урока не было. И вы знаете… если мне скажут что восьмой «А» перенёс нашу школу в Фуниково, я тут же в это поверю.

Всё это, конечно, было в прошлом, но Иван Фёдорович всё это помнил и знал способности нашего класса. Он видел за этим не просто шалость или дерзость, а стремление к самостоятельности в принятии решений, в смелости противостоять косности, чёрствости, рутине и формальности, которой порой болеет наше школьное образование, он никогда не ругал нас, лишь мог долго говорить с нами обо всём. А тогда он просто посоветовал нашей классной руководительнице, приведя все свои веские доводы, согласиться с мнением всего класса. Вот так я стал старостой в нашем непростом классе. Мне просто им пришлось быть.