Kitabı oxu: «Барбаросса», səhifə 8
– Но я-то, – воскликнул Бек, – я выбрался!..
Паулюс молча откланялся, и они расстались.
Дома Паулюс застал барона Кутченбаха.
– Вы чем-то встревожены? – заботливо спросил зять.
– Может быть.
После разговора с Людвигом фон Беком остался на душе скверный осадок, как в кружке с дурным пивом. «Стоит ли так жестоко морализировать, если развитие боевой техники уже давно перечеркнуло все христианские добродетели Гаагской и Женевской конвенций? Я совсем не думаю, что мы придем в Россию, как спасители, а русские встретят нас, как великие гуманисты… Наши древние боги всегда алчут крови!»
Беседа же с фон Беком долго не забывалась и будет мучить Паулюса даже в России – за колючей проволокой лагеря № 27. Не это ли порицание фон Беком его, автора плана «Барбаросса», через три года и заставит Паулюса шагнуть к микрофону московского радиовещания, чтобы сказать всем немцам:
– Внимание! Это говорю я, фельдмаршал Фридрих Паулюс, которого в Германии объявили мертвым…
13. А ТЕПЕРЬ МОЖНО ТАНЦЕВАТЬ
Коричневая чума расползалась по миру – как злокачественный лишай. В марте немецкие войска уже хозяйничали в Болгарии, Антонеску расквартировал в Румынии 20 германских дивизий, в Финляндии немцы вели себя как дома; маршал Маннергейм даже отменил в стране сухой закон – ради приятных союзников, желающих выпить и закусить копченой салакой. Гитлер направил армию в Грецию, дабы выручить разбитого там эллинами Бенито Муссолини. Паулюс в это время горячо одобрял нападение на Югославию, связывая его (хотя бы теоретически) с предстоящим вторжением в пределы России. «Нашими целями в данном случае, – писал он, – было прежде всего иметь свободным свое правое плечо, когда мы нападем на Россию…»
Гитлер распорядился выделить дивизии для дуче в Албании:
– Без нас ему даже с янычарами не справиться…
Наверное, в Москве уже обратили внимание, что штабы армий Теодора фон Бока и Ганса-Гюнтера фон Клюге разместились в Познани и Варшаве: пока эти фельдмаршалы держали войска подальше от рубежей СССР, чтобы Москва не слишком-то волновалась. В это же время, громыхая газами мощных выхлопов, включив боевые прожекторы, танки Роммеля, высадившиеся с кораблей в Триполитании, уже рвали железными траками полосы верблюжьих колючек, танки величаво удалялись в пустыни Киренаики. Немецкая агентура подняла восстание в Сирии, возникли волнения в сопредельном Ираке – и это понятно, ибо Гитлер, как и Наполеон, объявил себя большим другом и защитником мусульманского мира…
Немецкие агенты уже давно проникли в Крым, где вели среди татар умелую пропаганду, взвинчивая мусульманский фанатизм. «Германский эффенди Адольф, – говорили они татарам, – родился с зеленой каймой вокруг живота», что является несомненным признаком мусульманской святости…
Был февраль 1941 года, когда Паулюс застал Гальдера в гордом одиночестве, на столе начальника генштаба валялся «Милитервиссеншафтлихе рундшау» – главный печатный орган ОКХ.
– Читали? – спросил Гальдер, с линзой в руках чуть ли не животом ползая по огромной карте. – Информация Кёстринга о переменах в Москве подтвердилась. Сталин сделал умного Шапошникова заместителем Тимошенко, а начальником в Генштабе выдвинул какого-то вундеркинда по фамилии Жуков… Случайно, не того, что был при Халхин-Голе?
Пришлось потревожить полковника Адольфа Хойзингера, большого знатока Красной Армии, который и доложил:
– Жуков. Георгий. Отца звали Константином. Пошел наверх. Он резок. Порою нетерпим. Женат. Имеет дочь. Пожалуй, первым он применил массированный танковый удар на рубежах Монголии, с чего и началось его выдвижение. В отличие от Шапошникова, который вел себя со Сталиным независимо, Жуков, только что появясь в Генштабе, вряд ли проявит себя в полной мере.
– Все? – спросил Гальдер, отбросив линзу.
– Пока все. Будущее покажет, кто такой этот Жу-жуков…
Отпустив Хойзингера, Гальдер жаловался Паулюсу:
– Уже не хватает пробок, чтобы заткнуть все дырки в нашей разбухающей бочке. Видите, сколько фронтов сразу… тут сам дьявол ногу сломает! Кому что дать, у кого что отнять. Отныне нам, Паулюс, ничего не останется, как перенести сроки нападения на Россию… Может, оно и лучше? Дороги подсохнут…
27 марта 1941 года Паулюс был приглашен на «большой ковер» в рейхсканцелярию. В центре огромного зала состоялась нервная беседа Гитлера с Йодлем и Кейтелем. ОКВ было взволновано. Гитлер с пафосом рассуждал, что от перенесения сроков на июнь планы войны с Россией не пострадают.
– Да, Югославия нас задержит, – признал он, – сербы очень воинственны. Надо сразу же натравливать на них усташей-хорватов Анте Павелича. Труднее всего справиться с авторитетом России на Балканах, который она вполне заслуженно приобрела в борьбе за свободу славян… Успокойте же Браухича: двух летних месяцев вполне достаточно для полного сокрушения России… Паулюс, где вы? Подойдите ближе. Вам предстоит слетать в Будапешт и нажать на мадьяр, чтобы их гонведы помогли нашей пехоте в Югославии… Йодль, не хватит ли шептаться с Кейтелем? Я все слышу. Заверяю вас, что никакой зимней кампании в России не будет. Все решится в летний период, и только мухи с комарами станут помехой нашим гренадерам…
– Как бы мы ни секретничали, – напомнил Йодль, – но апрель станет конечным месяцем, когда произойдет неизбежная утечка информации… Русские наверняка все уже знают!
Паулюс, глянув на фюрера, скупо улыбнулся:
– Если они знают, то почему же держат свои главные силы стоящими от рубежей на триста и даже четыреста километров? Красная Армия эшелонирована в глубину вплоть до Днепра. Их боевой максимум отодвинут к востоку, а мы против слабого минимума выставляем свой мощный максимум. Склады снабжений и аэродромы русских сосредоточены возле самых границ, что позволит нам сразу же их уничтожить.
– Паулюс более объективен, – поддержал его Гитлер.
– Благодарю, но это не моя заслуга – абвера… На всякий случай, чтобы заглушить подозрения, Москве было предложено участие в Лейпцигской ярмарке и международной выставке в Вене. Геббельс охотно подключился в работу по дезинформации. Германия наполнилась слухами, будто следует ожидать визита Сталина в Берлин, уже скуплена вся красная материя, чтобы ко дню его приезда украсить столицу рейха красными флагами. И Сталин – таковы были слухи – уже согласен отдать фюреру Украину «во временное пользование».
Но тут начались осложнения, которых никто не предвидел. Роммель уже дал понять генералу Итало Гарибольди, кто тут господин, а кто лишь слуга, и взял командование в свои руки. На вопрос Гарибольди, что ему делать, Роммель ответил:
– Будете меня догонять. У вас спорт в почете…
Никого не оповестив (ни Рим, ни даже Берлин), он с ходу ворвался на танках в Бенгази. По дороге ему попались два английских генерала, Ним и О,Коннор, которые никак не ожидали оказаться в плену:
– Ваши действия превосходят все наши ожидания.
На это Роммель отвечал им:
– Возможно! А что толку с ваших трех танков против одного моего, если вы не умеете определить их цели?
Уверенность Роммеля в превосходстве своего ума и немецкой техники была столь велика, что он не боялся вровень с танками загонять в гущу боя даже бронетранспортеры с пехотой. Кажется, будь у него телеги или стадо баранов, он бы и их зажал в центр сражения.
Почему-то все испугались его усердия. Не только в Каире и Лондоне, не только в Риме, но даже… даже в Берлине! Роммель за две недели захватил у англичан всю область Киренаику (кроме Тобрука, который в кольце осады оказался далеко в тылу его танкового корпуса)…
Гальдер самоуправства не терпел.
– И это ваш приятель? – выговорил он Паулюсу. – Сразу видно, что он пересел в танк из-за столика вагона-ресторана фюрера, сильно покачиваясь. Германия в канун войны с Россией не может позволить себе такую роскошь – иметь активный фронт в Африке. Роммелю указывалось оборонять Триполи, а он выкатывает свои ролики уже на границы с Египтом…
Германия отмечала 52-летие Гитлера; бывший командир Паулюса, генерал Рейхенау, выступил по радио, сравнивая Гитлера с Фридрихом Великим, Клаузевицем и Мольтке. Немцы в Берлине бестолково судачили: почему не приезжает Сталин?
– Украина сейчас нам бы не помешала! И нам было бы приятно видеть Сталина с фюрером на балконе рейхсканцелярии. Вот тогда бы Черчилль обклался!
Роммелю из ОКХ переслали приказ: перейти к жесткой обороне. Но корпус Роммеля катил на роликах дальше.
– Он теперь требует, – возмущался Гальдер, – чтобы в его танки вмонтировали кондиционеры воздуха. Что он? Совсем спятил? Скоро танкисты в России попросят, чтобы в танках поставили печки и заготовили дровишки. А дым будет выходить через пушку?
– Поймите, – доказывал Паулюс, защищая приятеля, – танк сам по себе словно консервная банка, мы во Франции воевали в одних трусиках, а здесь… Африка! Песчаное пекло.
(Как пишет наш военный историк В. Секистов, «боевые действия в Северной Африке были тесно связаны со многими важнейшими вопросами политики и стратегии… Гитлер серьезно помочь Муссолини не мог и не хотел, так как в это же время фашистская Германия интенсивно готовилась к нападению на СССР».)
Муссолини послал Гитлеру протест , требуя, чтобы Берлин образумил этого «безумца», который рискует только своей головой, но терять-то колонии в Африке придется не Роммелю, а Италии! В ответ на протест дуче Роммель вышел на египетскую границу, и тогда король Фарук устроил в Каире антибританскую демонстрацию под лозунгом: «ВПЕРЕД, РОММЕЛЬ!». Английская марионетка, король Фарук, прислужничая Лондону, заодно уж и заигрывал перед всемогущим Гитлером и Муссолини…
Кейтель с Йодлем в ОКВ устроили срочное совещание:
– Роммель своими претензиями на звание нового Александра Македонского губит осуществление всего плана «Барбаросса». Африканский театр всегда останется для нас только вспомогательным, пока мы не разделались с Россией…
Гальдер очень сурово смотрел на Паулюса.
– Итак! – решил он. – Фюрер требует связать этого сумасшедшего. Кейтель хотел бы отправить в Ливию меня. Но мое личное вмешательство, боюсь, позволит Роммелю возомнить о себе черт знает что. Вы же с ним давние приятели, вот вы и напяливайте на Роммеля смирительную рубашку…
Поздно вечером 24 апреля самолет с Паулюсом приземлился на аэродром в Бенгази, где его поджидал Роммель:
– Сознавайся, тебя прислал Гальдер… из ОКХ?
– Кейтель… из ОКВ, – сфальшивил Паулюс. – Эрвин, что ты натворил тут? Ведь Германии и фюреру пока безразлично, чей Тобрук – твой или Уэйвелла… Пусть об этом болит голова у дуче Муссолини.
Роммель пригласил его в свой бронетранспортер:
– Поехали! Какие последние анекдоты в Берлине?
Усаживаясь удобнее, Паулюс рассказал анекдот:
– Приехал дуче к нашему фюреру. Сидят, разговаривают, Гитлера позвали к телефону, а Муссолини без него стал открывать бутылку с шампанским. Тут шампанское «выстрелило» пробкою – прямо в глаз. Вернулся фюрер в кабинет и развел руками: «Ах, дуче, дуче! Стоит мне хоть на одну минуту оставить тебя одного – и ты уже в синяках…»
Они мчались через пустыню, исполосованную гусеницами танков. Где-то на горизонте факелом догорал сбитый британский «харрикейн». Быстро темнело. Роммель достал из мешка алжирское вино и крупные апельсины из Марокко. Бронетранспортер взрывал грудью песчаные эскарпы, словно хороший бульдозер. Генералов мотало, как катер в море.
– Откуда у тебя все с марокканскими этикетками?
Они хлебали вино прямо из горлышка бутылки. Роммель старался перекричать грохот дизеля, рассказывая:
– Вино и фрукты поставляют французы – те, что верны Петену и его шайке, а не этому… как его? Де Голлю…
Сначала разговор шел чисто профессиональный:
– Мои ролики отработали на повышенных режимах, моторы уже исчерпали свои ресурсы, пора их заменять новыми… Знаю, что ты скажешь. Но здесь особые условия – Африка!
Грохот. Пылища. Визг металла, скорость.
– Пойми, – кричал ему в ухо Паулюс, – в России тоже особые условия, и каждый резервный мотор в Германии на счету…
Они приехали на КП. Роммель показал вдаль:
– Вот и Египет… Есть способ образумить Гальдера и завистников: для этого я возьму Каир, чтобы танками контролировать Суэцкий канал. Что мне Фарук? Я сделаю из него домашнюю обезьяну, чтобы она подавала мне кофе в постель.
Роммель сбросил с головы пробковый шлем. В командном шатре его ожидал араб, с которым он быстро переговорил через переводчика-итальянца. Паулюс спросил – кто это?
– Анвар ас-Садат, офицер короля Фарука. Меня ждут в Каире. Я знаю все. Вплоть до цен на коньяк в отеле «Семирамида». Берберы на верблюдах таскают для меня бидоны с водою. Я расплачиваюсь с ними бусами и свертками синего маркизета.
Паулюс предъявил ему суровые обвинения ОКХ.
– А выйти к Суэцу тебе сейчас никто не позволит. Своим прорывом к Египту ты невольно подрываешь все наши планы восточной кампании. Фельдмаршал фон Клюге давно торчит в Варшаве, обложившись литературой о Наполеоне, чтобы не повторить его гениальных ошибок с Россией…
– Нашли учителя! – долго и взахлеб хохотал Роммель.
В его окружении Паулюс встретил сослуживца своих молодых еще лет – генерала Генриха Кирхгейма, с которым когда-то служил в Альпийском корпусе, и они оба одинаково страдали общим недугом – дизентерией.
– Генрих, ты неважно выглядишь, – сказал Паулюс.
– Что? Ах! – отмахнулся Кирхгейм. – Здесь могут выжить только берберы да скорпионы. Говорят, в Берлине уже спланировали поход на Россию… я бы хотел лучше топать по грязи русских, только бы вырваться из этого пекла!
Зенитным огнем был подбит британский самолет, летчик выбросился с парашютом и сдался в плен с таким надменным равнодушием, будто оказывал немцам величайшую услугу.
– До вашего прибытия в Ливию у нас каждый день войны был днем кайфа. В полдень мы бросали позиции и разъезжались по барам Каира, до пяти у нас была «сиеста» в шезлонгах, потом снова выезжали на фронт, который и закрывали в семь тридцать до следующего утра… Вы нам все испортили! – сказал летчик.
Роммель ответил пленному, что прежняя договоренность между Гарибольди и Уэйвеллом – не беспокоить противника, когда он освежается в море или загорает на пляжах, эта джентльменская договоренность пусть остается в силе.
– Но будь я на месте Рузвельта, – сказал Роммель, – я бы вам, англичанам, не послал по ленд-лизу даже коробки спичек. Зачем вам танки и самолеты, если вы все равно не воюете? Для вас партия в бридж или в теннис важнее проигрыша в бою… Уведите его к чертовой матери!
– Англия, – крикнул на прощание пленный, – способна проиграть все битвы, чтобы обязательно выиграть самую последнюю. В финале у нас тоже будет очень громкое Ватерлоо…
Паулюс проворчал, что не видит в Англии герцога Веллингтона. А беседы друзей проходили трудно. Лишь 3 мая Паулюс от увещеваний перешел к повелительному тону ОКХ:
– Эрвин, оставь в покое Тобрук, этот африканский Верден! Ты имеешь право продвинуть свои танки в Киренаике только в том случае, если Уэйвелл отведет свои танки назад.
– Слышу голос Гальдера, – догадался Роммель.
Паулюс ответил, что в Берлине его стали считать «не соответствующим должности» и, если Роммель не станет вести войну только оборонительную, с ним быстро расправятся. Паулюс по радио передал жене известие о себе, что жив-здоров, но согласен взять на себя командование Ливийским фронтом (Коко отвечала ему: «Не берись за это! Что будет с тобою, если тебя сцапают в Африке?..»). Наконец, вынужденный подчиниться, Роммель велел радировать в Бенгази, чтобы самолет Паулюса ставили на заправку.
– Русские еще не воюют, но уже начали побеждать… пока что здесь, в африканских пустынях! Не будь вашего плана «Барбаросса», и фюрер задарил бы меня орденами и новенькими роликами, уверен, он пролил бы над Ливией бензиновые дожди, чтобы я со своими солдатами завтракал у каирской «Семирамиды»…
– Ты не в обиде на меня, Эрвин?
– В стратегии я разбираюсь не хуже Гальдера. Вы остановили меня у ворот Египта, ибо русский фактор уже начинает диктовать мне свою волю.
Друзья вернулись в Бенгази, стали прощаться.
– Догадываюсь, – с понурым видом сказал Роммель, – что отныне я зависим от Восточного фронта. Будет Клюге нажимать в России, я буду нажимать в Африке, побежит Манштейн из России, тогда я буду драпать из Ливии…
Этим выводом Роммель доказал, что он человек умный, далеко видящий и слова его – сущая правда. «Советский фактор сковал средиземноморскую стратегию еще задолго до нападения на СССР» – так пишет наш великолепный историк В. И. Дашичев, трудами которого я пользовался.
………………………………………………………………………………………
Хищные орлы гитлеровской империи еще цепко держали в раскинутых когтях серп и молот. 1 мая 1941 года газета «Дер ангриф» вышла под прежним девизом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Но первомайской демонстрации в Берлине уже не было. Гитлер в этот день потребовал от рабочих занять места у станков. Геббельс не вылезал из радиостудии, часами прослушивая мажорное звучание воинственных фанфар. Раньше сводки вермахта «выпускались» в эфир под музыку «Прелюдов» Листа, а будущие победы над русской армией Геббельс хотел бы оформить более торжественно. Вероломно усыпляя бдительность обывателей, министр пропаганды 10 июня вдруг снял запрет… на танцы. В это же время, пока немцы отплясывали, радуясь движению своих еще целых конечностей, войска вермахта скрыто уже сосредоточивались на исходных рубежах, готовые обрушить пограничные столбы нашей великой державы.
– Еще один вопрос, – сказал Паулюс, застав Франца Гальдера за поливкой цветов. – Нам уже не сдержать любопытства солдат, эшелонированных под самым носом России. Начинаются сплетни, вредные домыслы. Все труднее убеждать войска, что они собраны возле Бреста и Львова для нападения на… Англию.
Гальдер опустошил лейку над цветущей резедой.
– Можно вести «пропаганду шепотом», будто Сталин согласился на пропуск вермахта через всю свою страну для нападения на… Индию, якобы вермахт совместно с Красной Армией! Этим эффектным слухом мы испортим и настроение Черчиллю.
Паулюс повернулся, но Гальдер удержал его.
– Послушайте, – сказал он, – а вдруг окажется, что линия Сталина – не блеф? Сталин слишком дорожит престижем своего имени и не отдаст его в пустоту… Вспомним хотя бы о Сталинграде; ведь он сделал из этого хлама новый Чикаго.
…Уже был отработан сигнал к нападению: «Дортмунд!»
14. ВИЗИТ В СТАЛИНГРАД
Сталинград той поры (при всем моем глубочайшем уважении к этому легендарному городу) я никогда бы не причислил к плеяде городов-жемчужин, украшающих нашу Родину.
Город на Волге издревле созрел для чисто практических соображений, сделавшись промышленно-купеческим, а такие города никогда не блистали изяществом планировки. К тому же – и пожары! Не знаю, как сейчас, а до революции Царицын славился именно своими пожарами. Весь деревянно-лабазный, почти деревенский, он горел с бесподобной лихостью, а в домах висели даже наказы от градоначальства – куда и кому бежать, кому хватать ведра, а кому браться за топоры, чтобы растаскивать головешки. Пожарные в старом Царицыне по вечерам зажигали уличные фонари, они же ведали заготовкой дров для школ и гимназий. Многие писали тогда о знаменитых пожарах в Царицыне, даже Куприн писал о них…
Сам же Сталинград длиннейшей «килой» вытянулся вдоль правого (крутого) берега Волги, прямо вдоль улиц денно и нощно шпарили тяжелогруженые составы, жители привыкли к неумолчному грохоту нефтецистерн, бегущих по мостам над обрывами захламленных оврагов. Царицын, когда-то уездный городишко Саратовской губернии, получил название от речки Царицы, рассекавшей его надвое, хотя Царица была далеко не царственной: летом она замыкалась в пересохший ручей, зато в весеннее половодье река металась в овраге, словно зверь, которого рискнули заключить в клетку. (Впоследствии Царица стала Пионеркой.)
Строили в Сталинграде много, и он обещал со временем стать вполне современным городом. Оперы еще не завели, зато был театр оперетты, 5 вузов, 11 техникумов и 70 библиотек делали Сталинград культурным центром. Но подле новостроек еще притихли старые купеческие лабазы, хранившие в своих потемках стойкие запахи былой России – балыков и дегтя, керосина и мочала, воблы и сарептской горчицы. Окраины Сталинграда напоминали деревни. На севере он был ограничен мазанками Рынка и домишками поселка Спартановка, на юге несколько обособленно от города затаилась тихая жизнь Бекетовки – с желтоглазыми кисками на крылечках, с розовыми геранями на окнах, а еще дальше к югу уже ощущалось дыхание жаркого марева калмыцких раздолий, где гуляли надменные гордецы-верблюды. Сталинград имел собственные нефтяные резервуары, оставшиеся еще со времен Нобеля, нефть (как и до революции) доставлялась наливными баржами от Астрахани.
Главное в Сталинграде – тяжелая индустрия!
Комплекс заводов был как раз тем насущным, чем гордилась наша страна, о чем говорили по радио и писали в газетах. Именно здесь, на берегах Волги, и созрели подлинные молохи – Сталинградский тракторный завод (СТЗ), «Красный Октябрь», «Метиз», «Баррикады», «Лазурь» и Силикатный; денно и нощно дымила на юге города мощная Сталгрэс, гигантский элеватор из железобетона перемалывал за день курганы зерна. Рабочие СТЗ, главного поставщика тракторов для наших полей, выкатывали с конвейеров и танки, но при этом в любой момент они сами могли сесть за рычаги боевого управления (вот этого обстоятельства не учитывал Паулюс, когда в штабах Цоссена он составлял план «Барбаросса»).
Сказать, что Сталинград перед войной утопал в изобилии, было бы грешно, да и читатель не поверил бы мне, распиши я тут райскую благодать. Жили, как все, не хуже и не лучше других. Если чего не хватало в магазинах, бегали на базары. Окрестные колхозы оживленной торговлей поддерживали в Сталинграде общий достаток. Рынки ломились от даров природы: мясо из станиц, волжская белорыбица, за гроши уступали ведра красной смородины, мешками сыпали яблоки, меж торговых рядов высились терриконы камышинских арбузов и превосходных дынь, взращенных на частных бахчах в Сталинграде. Наконец, был и собственный виноград, а за помидорами очередей никогда не знали… Так что в любом случае рядовой труженик Сталинграда худо-бедно, а сводил концы с концами!
Летом Сталинград удушал людей нестерпимым зноем, часто шел «царицынский дождь» – ветер с пылью. Против суховеев горожане выставили заслон, посадив за городом миллионы кленов, тополей и берез. Детишек вывозили в пионерские лагеря, поближе к колхозам, утопавшим во множестве фруктовых садов, многие горожане отдыхали в донских станицах. По воскресеньям речные трамваи не успевали переправлять сталинградцев на левый (уже не крутой, а пологий) берег Заволжья, где в череде островов люди купались, ловили рыбу, отдыхали. На островах уже были леса, прекрасные поляны. Оставшиеся в городе на каждом перекрестке занимали очереди за газированной водой, людей мучила жажда. Дети просили родителей отвезти их в зоопарк, где проживала тогда общая любимица сталинградцев – индийская слониха Нелли. В парке культуры и отдыха с парашютной вышки прыгали отважные девушки, придерживая раздутые колоколом ситцевые сарафанчики. У пивных киосков, как всегда, дрались пьяные, свистели дворничихи, сбегалась милиция в белых гимнастерках и шлемах витязей. Облезлые старенькие трамваи ерзали на поворотах улиц с пронзительным визгом, выскребая из рельсов искры.
Многие семьи предпочитали воскресничать на Мамаевом кургане, с которого виделась широкая панорама города и просторы Волги – с караванами барж, парусными шверботами, белыми пароходами. В скудной, выжженной солнцем траве Мамаева кургана фыркали паром дедовские самовары, тут же ворковали патефоны, раскручивая пластинки с песнями Ирмы Яунзем, Козина и Лемешева, шло пиво под воблу, работяги, таясь своих жен, торопливо вышибали пробки из мерзавчиков, говоря при этом: «Ну, давай… со свиданьицем. Тока скорее, а то моя уже сюда зырит!» Сталинградские инженеры грешили ликером «доппель-кюммель», очень модным тогда среди интеллигенции (помню, мой папа-инженер тоже отдавал ему немалую дань своего восхищения). А невдалеке от Мамаева кургана уже рычали моторы на танкодроме, неподалеку располагалось небольшое взлетное поле местного значения, с которого, кажется, в январе 1943 года и сумел подняться последний самолет из котла Паулюса с мешками писем…
Таким (или примерно таким) был тогда Сталинград – гордость советской индустрии, с населением около полумиллиона жителей, которые еще не ведали, что скоро их город будет полностью уничтожен и войдет в историю человечества как незабываемый символ народного героизма.
Город-герой еще не был «героем»! Он работал…
………………………………………………………………………………………
В доме № 4 по Краснопитерской улице проживал Алексей Семенович Чуянов – с женою, детьми, дедом и бабушкой. Возле подъезда по утрам его ожидала легковая машина «бьюик», возвращая хозяина в семью только к ночи, изможденного от разных передряг и волнений, обыватели в городе о нем судачили:
– Большой человек! На своем автомобиле катается, кажинный денечек со Сталиным по телефонам о тракторах рассуждает…
Чуянов был первым секретарем Сталинградского обкома и горкома партии. Жизнь этого человека не была легкой. Он застал город, где «царила удушливая атмосфера, при которой клевета, опорочивание, нашептывание, подслушивание и доносы стали средством устранения с работы честных людей, которых объявляли врагами народа. В этот период многие партийные работники и представители творческой интеллигенции Сталинградской области были подвергнуты необоснованным репрессиям» – так вспоминалось Чуянову позже. Он начал партийную работу в Сталинграде с того, что разогнал алчную свору следователей, сыщиков и прокуроров, освободил из тюрем незаконно осужденных.
– Опомнись! – заклинала его жена. – Ты ведь не один на белом свете, хоть о детях-то наших подумал ли?
– Помню. О тебе, о себе, о детях, – отвечал Чуянов. – Но грех великий не подумать о людях…
Он попер на рожон! Один против многих. Г. М. Маленков звонил из Москвы, задыхаясь, материл Чуянова:
– Что ты там балдеешь? Разве затем тебе партия доверила город, носящий имя нашего мудрого вождя? Мы тебя в порошок сотрем, сволочь паршивая… Завтра от тебя даже тени на стене не останется!
Местное НКВД тоже хотело бы сделать из Чуянова «врага народа», но он – устоял. Как устоял? – чудом, наверное. Устоял и добился, чтобы весь аппарат слишком ретивых надсмотрщиков к Сталинграду близко не подпускали. Чуянов играл своей головой, а ведь ему было тогда всего лишь 33 годочка. В сложных обстоятельствах он действовал по правилу «не играть в таинственного носителя забот и тревог партии, не скрывать от народа своих сомнений» – это слова самого Чуянова.
– Хуже нет, – говорил он друзьям, поигрывая на пальце ключами от секретного сейфа, – когда партийный «кадр» становится на пьедестал недоступного божества с многозначительным выражением на лице заботливого и внимательного человека, и в таком случае именно по морде его и хочется треснуть вот этими ключами, чтобы не задавался.
«Большой» человек был и хорошим человеком (в этом я нисколько не сомневаюсь), а жене своей он признавался:
– Когда полмиллиона знает меня в лицо и по имени-отчеству, тогда от народа секретаршей не загородишься. Если у бабки крыша протекает, так она уже не ползет к домоуправу, она со своей слезницей ко мне тащится. Закройся я на замок, на улице меня дождется и все равно доконает…
Конечно, страх в душе был, и много позже Чуянов признавался, что рано или поздно его бы все равно посадили:
– Меня, по сути дела, спасла война. Если б не война, от меня бы и костей не осталось…
В большой стратегии он ни бельмеса не смыслил. Кадровый партийный работник, облеченный большим доверием народа (добавим – и лично товарища Сталина), он видел смысл жизни только в людях – со всеми их радостями и капризами, с активностью и недовольством, с подлинным героизмом и безобразным головотяпством. Приятно думать, что люди ангелы. Но тюрьма в Сталинграде – не декорация и не «пережиток проклятого прошлого». Приходилось считаться, что еще не перевелись жулики, предатели, доносчики, спекулянты, ворюги, хапуги и просто обалдуи, каких Божий свет еще не видывал…
В один из летних дней 1941 года Алексей Семенович завтракал с семьей, сердито поучая своих мальчишек:
– Вовка, не болтай ногами. Валера, лопай, что дают, и не капризничай. Заодно глянь – не подошла ли машина?
Дедушка Ефим Иванович сказал ему:
– Дал бы ты мальцам своим по лбу! Рази же они человеческий язык понимают? Вот раньше – драли с утра до ночи, как сидорову козу, и все было в ажуре. Не кочевряжились!
– У нас свой ажур, – ответил Чуянов.
– Иди-ка ты… никогда вам порядков не навести! Расселись там по кабинетам, одно знаете – в телефоны мурлыкать…
Чуянов уже привык к брюзжанию деда и никак не реагировал. Допивая чай, он выглянул в окно, окликнул жену:
– Подъехал! Может, и вернусь сегодня пораньше.
– Да кто тебе поверит? – отвечала жена.
Сбежав по лестнице, Чуянов от самого крыльца глотнул жаркий воздух. Внутри его машины сидело… НКВД!
– Чего испугался? Садись, вместе поедем.
Это был Воронин, начальник НКВД Сталинградской области. Он шлепнул ладонью по коже сиденья, уже пропеченной безжалостным солнцем. Вместе поехали в обком. По дороге, как это принято, болтали о пустяках. Когда же приехали и прошли в кабинет, Воронин плотно затворил двери.
– Что еще стряслось? – насторожился Чуянов.
Он подумал о какой-нибудь аварии на заводах.
– Выручай, – ответил Воронин. – Во всей области у тебя одного «бьюик» повышенной скорости. Дай нам, а?
– Кого догонять? Или побег из тюрьмы?
– Хуже, – сказал Воронин и рывком придвинул к себе стул, плотно уселся. – Из наркомата звонили. Кто-то из военных атташе Германии, фамилию не разобрал, вдруг рванул из Москвы на быстроходной машине…
– Куда рванул?
– К нам! Прется на Сталинград, словно танк.
– А что ему нужно здесь?
Воронин подивился наивности Чуянова:
– Как же не понять? Очевидно, мы тут профасонили, а немцы успели завести в Сталинграде своих резидентов. Значит, какой-то гад на заводах в Берлин уже капает. А у нас на конвейере СТЗ – танки самой новейшей модификации. Вот главное…
– Отсечь его по дороге пробовали?
– Попробуй отсеки, – ответил Воронин. – У него машина – как тигр, вездеход какой-то. Наши товарищи в Урюпинске пробовали догнать. Но у них же «эмка», барахло поганое. За немецкой техникой не угнаться! Вот и катит.
– Ладно, – сказал Чуянов, – хватай мой «бьюик», только верни его хотя бы не искалеченным на родимых ухабах.
– Вот спасибо. Ну, я побежал…
