Kitabı oxu: «Хроники научной жизни», səhifə 4

– После первого предупреждения сажаю вас вот здесь – прямо перед собой, после второго удаляю с экзамена.

Все эти пассы должны полностью парализовать волю студента и испарить остатки желания что-либо списать.

Ещё стоя в очереди с зачёткой, Веня решил, что вытащить нужный лист шпаргалки с ответом на вопросы билета можно лишь в те краткие секунды, когда получив номер билета идёшь к столу, за которым будешь писать, ибо в это время внимание преподавателя отвлечено вычислениями номера билета для оставшихся студентов. Поэтому, повернувшись к экзаменатору спиной, вытаскивает пачку листков из спецкармана пиджака, неторопливо шествует к предпоследнему ряду столов, успевает найти нужный лист и засунуть оставшиеся назад. Сев за стол, он кладёт листы с подписью Крафтмахера поверх шпаргалки и начинает спокойно сдувать, на мгновение отодвигая верхний листок. При этом не делается никаких лишних, подозрительных движений, шуршаний, верчения головой по сторонам. Экзаменатор оказался верен своему слову. Он не сидел за своим столом, наблюдая за студентами издалека, как это делает большинство других, а непрерывно передвигался между столиками по очень сложной и плавной кривой. При этом время от времени он делал резкий наклон вперед, заглядывая, не прячет ли ленивый и малограмотный студент криминальную литературу в столе. Первые пять сданных работ обещает проверить тут же в аудитории и выставить оценки.

Сдул Веня без особого напряжения, аккуратно переписав даже температуру термостата во время эксперимента до десятых долей градуса, что уже само по себе должно навести на мысль о том, что всё это переписано со шпоры. Он сознательно не стал маскировать переписываемое мелкими неточностями, ибо это был честный поединок, а в вопросах чести компромиссы недопустимы. Самое трудное было спрятать шпору уже закончив работу, поскольку теперь внимание преподавателя не отвлечено на другие объекты наблюдения. Оставлять её в столе было бы также величайшей глупостью. Поэтому он положил листок шпоры сверху, демонстративно перечеркнул его размашистыми жестами, как ненужный уже черновик, скомкал и швырнул в урну, вручая чистовик экзаменатору. Подождав в коридоре еще минут пять, Веня узнаёт, что получил законную пятерку. Вот теперь уже можно было выпустить пар и сказать небрежно:

– Не говори «гоп», дядя. Что мы экзаменов не сдавали что ли?

Живым воплощением классической физики был, конечно, Юлий Борисович Румер. Это был старорежимный профессор невероятно безукоризненных манер, мягкий в общении, огромных размеров добродушный старикан. Девушкам на экзамене он целовал ручку и, в принципе, не мог поставить двойку, уже за то, что это девушка, представитель прекрасного пола. Даже ставя тройку полной дуре, он краснел, многократно извинялся, говоря: «Вы, конечно, сударыня, способны на большее, просто сегодня Вы, видимо, не в лучшей форме. Впрочем, если хотите, я готов в любое время экзаменовать вас заново, когда Вам будет удобно». В молодости он был аспирантом у Бора, работал с Ландау и Фоком, о чём он сам неоднократно упоминал, формулируя закон, который в своё время обсуждал с этими физиками. Выглядело это вовсе не хвастовством, потому что сложнейшие разделы физики он знал, как бог, выписывая на доске без единой запинки длиннейшую вязь физических уравнений и выкладок.

– Когда мы были молодыми, вот как вы, – говорил профессор Румер, – Бор дал нам, аспирантам задание, сказав, что некий Поль Дирак написал уравнение динамики электрона, которое имеет решения как с положительной, так и с отрицательной массой частиц, что является, разумеется, чистейшей бессмыслицей. Задание состояло в том, чтобы найти ошибки в выкладках этого выскочки Дирака. Мы были ещё совсем неопытными в физике, и ошибок найти, к счастью, так и не смогли. Вот так появились и узаконились в физике античастицы.

Затем Румер вернулся к написанию очередной длинной выкладки по статистике Бозе-Эйнштейна, прерванной данным лирическим отступлением на середине. Он обладал уже достаточно слабым зрением, но очки надевал редко. Теперь же он вглядывался в мелкие значки на доске, чтобы продолжить выкладки, затем начал хлопать себя по карманам в поисках очков. Не обнаружив их, Юлий Борисович пробормотал: «Наверное, я забыл их в деканате», – и вышел из аудитории. Пять минут проходит, десять. Профессора нет. Затем появляется Румер и виновато разводит руками: «В деканате их тоже нет», – и продолжает лекцию. В самом конце лекции он лезет в верхний карман куртки за платочком, чтобы вытереть пальцы от мела, и обнаруживает там злополучные очки.

Был на курсе поначалу обыкновенный, ничем особенно неприметный студент Володя Черепанов. Стоят как-то на перерыве студенты кучкой около Большой физической аудитории, а мимо проходит профессор Румер. Поздоровались, а он подходит вдруг к Черепанову, берет его за пуговицу и доверительно говорит:

– Знаете, молодой человек, я подумал над тем, что Вы мне сообщили и, пожалуй, готов теперь с Вами согласиться, что время, в указанном Вами смысле, не является физической реальностью.

Володя кивнул небрежно, как бы подчеркивая: «Много же Вам времени потребовалось, чтобы понять, наконец, то, что мне было ясно с самого начала». Румер отошел, а все прямо обомлели: наш-то пострел самого Румера уел, – и начали приставать к Володе с расспросами, но он многозначительно отмалчивался и только пренебрежительно усмехался. Теперь это был для всех человек-загадка.

Прошло время. На пятом курсе готовили доклады к студенческой научной конференции. Все описали, как могли, содержание проделанных ими работ и представили в своих докладах. И только Володя представил два доклада. Первый из них был вполне обычным, он рассматривал какие-то проблемы прохождения сигналов в многоканальной телеизмерительной системе. Зато второй вызвал нездоровый ажиотаж уже тем, что он назывался «В чем был неправ Эйнштейн?». Народу набилось в аудиторию на этот доклад – не продохнуть. Первые ряды занимали маститые ученые из Института ядерной физики, настоящие теоретики и, вообще, всяческие достойные люди. Под одобрительное гудение заднях рядов к доске выходит наш Володя и начинает примерно так:

– Альберт Эйнштейн, конечно, навел шороху в мировых ученых кругах, особенно, своей специальной теорией относительности. Но если присмотреться неторопливо, то создается впечатление, что он сформулировал её так, чтобы специально запутать окончательно всю физическую картину мира. И потому не случайно, что никакая другая теория не порождает столько парадоксов и несообразностей, как эта теория относительности. Строгий методологический анализ, однако, показывает, что всё это объясняется лишь одной причиной: в основу новой теории была заложена некорректная, внутренне противоречивая система базовых постулатов. Заменяя в этой системе по одному из постулатов на некий другой, мы получим множество формулировок такой теории, которые, в некотором смысле, будут логически эквивалентны друг другу. Принципиальное же отличие между ними состоит лишь в том, что только одна из этих формулировок вовсе не содержит никаких парадоксов. Именно она является единственно правильной. И я впервые обнаружил такую постановку.

Сделав эффектную паузу в этом месте, Володя продолжает:

– А заблуждения и парадоксы, имеющие место в остальных «дефектных» постановках, возникают вовсе не от большого ума, а от великой глупости так называемых гениев от физики.

У физических светил от такой наглости просто пена изо рта пошла. Они затопали ногами, заулюлюкали, а один даже засвистел, как обыкновенный пацан-хулиган. «Докажи!», – завопили они. Володя жестом единственного мудреца, знающего окончательную истину, остановил эту несерьёзную публику, и приступил к объяснению. У него, как и у Эйнштейна, была продуманная система мысленных физических экспериментов с падающими лифтами, какими-то зеркалами и безинерционными датчиками. В полу и потолке лифта были просверлены дырки, через которые пропущена веревка. На этой веревке ровно через один метр завязаны узлы, так что измерение скорости падения сводится лишь к подсчету числа узлов, прошедших через лифт за единицу времени по часам того чудака, что в лифте. Никакого искажения масштабов и длин здесь не будет и в помине, поскольку сама веревка неподвижна. Буквально через каждую минуту эти псевдо-физики пытались прервать Володю, прищучить и запутать. Но, как опытный лоцман, которого никакой туман не способен сбить с фарватера, Володя останавливал их брезгливым жестом или короткой фразой:

– Так может рассуждать лишь абсолютный профан, ничего не смыслящий в физике.

Наконец, доктора и член-корры выдохлись, обмякли и лишь вытирали молча вспотевшие лысины. Видно было, что они окончательно разбиты и повержены нашим доблестным Панургом.

После доклада Веня я пробился к Володе:

– Что-то я не понимаю, чем ты в ИЯФе занимаешься? Усилители какие-то дурацкие паяешь. Разве мало там своих остолопов, чтобы паять их? Почему же ты в теоретики не подался?.

Он взглянул на Веню снисходительно, как бы объясняя малышу всю его глупость:

– Сколько их, этих теоретиков? Четыре на весь ИЯФ. Они же никого к себе и близко не подпустят. А мне что-то кушать надо, квартиру надо и всё такое прочее. Вот и «лужу-паяю» за деньги. А после работы лягу в своей комнатке на диванчик, и вот она вся теоретическая наука со мной, никуда бежать не надо. Теперь понял?.

Следующая их встреча состоялась уже лет через пять на ступеньках Дома Учёных, в котором проходила какая-то международная конференция. Веня спросил Володю:

– Чем ты теперь в Институте занимаешься? Как успехи в теоретической физике?

Он обреченно отмахнулся:

– С женой развелся. Квартиры не дают. Зарплата смешная. Какая тут теоретическая физика, когда жрать нечего!.

12

Очень непростым был курс уравнений математической физики, который читал профессор Ходунов. Сам он к тому времени уже был известным ученым, крупным специалистом в области вычислительных методов аэродинамики (схемы Ходунова) и теории устойчивости решений гиперболических задач (критерий устойчивости Ходунова-Рябенького). Курс его лекций был опубликован в книжке, и читал он его толково, самозабвенно. Правда, курс был с известным перекосом в сторону гиперболических задач и разностных методов их решения, хотя для задач матфизики есть и другие не менее интересные методы, которые упоминались как бы мимоходом. С другой стороны, такими перекосами страдает большинство лекторов, поскольку они являются специалистами в конкретных областях. Непростым же курс был не столько из-за его сложности, сколько в связи с особенностями личности этого лектора. Ходили легенды, что это – змей трехглавый, потомок исторического «царя Бориса» и на экзаменах рубит студентов в капусту, как янычар неверных своим ятаганом. Две трети всех двоек ставит лично он, причём, для того, чтобы выяснить, что ты ни хрена не знаешь, Ходунову требуется минут пять, от силы – десять. Наслушавшись таких историй от старшекурсников, новички трепетали заранее. Эти же старшекурсники поучали, что на каждого Ходунова найдется свой Мамонтов. Крупногабаритный постоянно улыбающийся Мамонтов был доцентом, вел семинарские занятия и слыл добрейшим человеком.

Дожил и наш курс до экзаменов по этому страшному предмету. Студенты из соседней группы рассказали кошмарную историю. Накануне пришли они сдавать экзамен Ходунову. День был солнечный и профессор был в прекрасном настроении. Увидев, что группа малочисленная, он сказал двум своим ассистентам: «Идите сегодня отдыхать. Я и сам успею всех принять». Группа была на грани нервного срыва. В гробовой тишине встаёт вдруг бледный староста группы и говорит бескровными губами:

– Сергей Константинович, группа сдавать экзамен не готова.

– То есть как это не готова? Зачем же тогда пришли?

Староста молча пожимает плечами, мол, сами должны догадаться зачем. Ходунов ставит всем двойки и выгоняет всю группу.

– Это была плохая новость, вспонимает Веня, – хотя наша группа и не была малочисленной. Заходим все сразу, получаем билеты, рассаживаемся и начинаем готовиться. Кто-то уже вовсю списывает доказательство теоремы существования. Так, ассистенты на месте – уже хорошо. Быстренько забиваем очередь к ассистентам.

– Кто готов отвечать? – через полчаса после начала экзамена профессор обводит комнату строгим взором.

Самоубийц, естественно, не находится. Обычно Ходунов выбирает пальцем в списке случайную жертву. От этого обречённого на заклание общество ждёт только одного, чтобы он как можно дольше продержался, давая тем самым возможность остальным товарищам сдать экзамен ассистентам. Для этого жертва не должна сразу выдавать свои знания, а должна задумчиво покусывать карандаш, сморкаться в платок, кряхтеть или кашлять – словом, тянуть время.

Первым к Ходунову попадает крепыш Слюсарь. У него шея борца и такие же крепкие знания. Этот может и 10 минут протянуть. К сожалению, он получает свою законную двойку через 7 минут.

– Как медленно движется очередь, – думает Веня, – неужели я сейчас буду следующей жертвой? Уф, пронесло!

Следующим выходит студент Моторин. Этот эезамены сдаёт только на пятёрки. Длинные прямые волосы, слегка вытянутое лицо, очки и взгляд, устремлённый куда-то внутрь. По характеру замкнут, нелюдим. В разговорах нуден, всегда серьёзен, неулыбчив, с чувством юмора знаком мало. Такой своей меланхолией кого угодно усыпит. Все облегчённо вздохнули, когда он подсел за стол к профессору. Однако и Мамонтов устал. Он говорит очередному студенту, вытирая лоб платком:

– Вот приму у Вас и пойду перекусить в буфет.

Это уже катастрофа, потому что следующим за ним должен быть Веня. Наконец, и этот студент получает свою четверку. Мамонтов медленно поднимается, собираясь направиться в буфет. И тут его взгляд случайно на мгновение перекрещивается с вениным. Видно, такую муку прочел он в его взоре, что махнул рукой:

– Ну ладно, еще один – и пора обедать.

Нет, есть всё-таки студенческий бог, будь он благословен! С неимоверным облегчением Веня начинает рассказывать содержание своего билета.

Тем временем за столом у Ходунова происходит что-то невероятное. Уже пятнадцать минут сидят они с Моториным, о чем-то оживленно беседуя. Все, затаив дыхание, следят за этой необычно долгой дуэлью. Вот уже двадцать минут прошло – абсолютный рекорд. Молодец, Моторин! Вдруг Сергей Константинович обхватывает голову руками и начинает раскачиваться, как от сильной зубной боли. Потом он выходит в центр свободного пространства у доски, показывает перстом на Моторина и говорит:

– Вы видите этого студента?

Все затаили дыхание, а Ходунов продолжает:

– Это невероятно, но он выучил мою книжку лекций всю. От корки до корки. Он знает всё.. – Затем следует пауза и завершающая фраза – но он ни чер-та не понимает! И всё же за усердие я ставлю ему тройку.

Надо сказать, что Моторин действительно был зубрилой и по всем экзаменам имел сплошные пятерки. Для него это, конечно, удар, поэтому он уныло гнусит:

– Сергей Константинович, когда я смогу пересдать?

Это уже был крутой перебор, потому что зубовный скрежет можно было услышать даже в коридоре. Закалённый Ходунов не выдержал, вяло сказал ассистентам: «Остальных принимайте без меня. Я, пожалуй, отдохну» – и вышел.

Тем временем Веня закончил ответ и Мамонтов дал ему задачку, связанную с разложением решения в полукруге по гармоникам Фурье. Веня что-то набросал, но в конце запутался и зашёл в тупик. А Мамонтов подсказывает:

– Вы же уже всё написали. Решение обладает симметрией, значит нечетные гармоники выбрасываем, получая окончательный результат, – и ставит честно заработанную пятерку.

Да, это был день очень сильных ощущений.

В течение учебного года Веня подрабатывал случайными заработками, а с началом сессии устраивался на временную работу. Начинал грузчиком в отделе снабжения Института физики полупроводников. По бумагам устраивали его, естественно, как бы токарем. Это понятно. Какого-либо смысла в нашей экономической и политической системе искать не стоит – его там просто нет. Работёнка была совсем не пыльная. Первый час он сидел в самом отделе, перечитывал лекции к очередному экзамену или зачету. Затем ехали на машине получать продукты для институтской столовки. Получали совсем рядом – в подвальном помещении кафе «Под интегралом», где располагались базовые продуктовые склады. За ящиками тары «профессиональные» грузчики обычно распивали только что украденную бутылку красного или белого вина. Получать было совсем немного, больше ждать нужно было, пока шла какая-то бумажная суета с фактурами и накладными. Стаскав ящики, коробки и бидоны в кузов, ехал обратно в институт, где и разгружал всё это хозяйство. Мужики из отдела советовали всегда иметь за голенищем ложку, которой можно хлебать сметану, пока едешь в кузове до института, и никто не видит. Это казалось естественным, поскольку Веня был бедным и, само собой разумеется, голодным студентом. Ложку он не брал, и не столько оттого, что гордым был, сколько потому, что хлебать в трясущемся кузове неудобно – разбрызгаешь только, а то и подавишься на ухабе. Главная же причина честности заключалась в том, что кухонные работники кормили его бесплатным обедом, причём он мог брать любые блюда по одной порции. Конечно, надо быть неблагодарной свиньей, чтобы воровать у этих людей.

Изредка приходилось разгружать машины с научным грузом для института. Чаще всего это были мелкие посылочки с образцами материалов или стеклянная посуда, реже – бутыли с кислотами. Потом Веню направили на мелкую стройку у главного корпуса, где нужно было подносить кирпичи. Здесь у него был напарник Михеич, старик серьезного пенсионного возраста. Михеич был суров и крыл по матушке всех подряд: правительство за то, что потеряло документы о его партизанском стаже, а молодежь – за короткие юбки и «развратный» образ жизни.

– Разбаловались вы все, как я посмотрю, – разлагольствовал Михеич, – только отвернись, уже девку жмут где-то в углу. В наше время гораздо строже было. Я вот, к примеру, со своей старухой сорок пять лет прожил, а голой её ни разу не наблюдал.

Девицы в отделе снабжения прыснули со смеху, а мужчины подначивали:

– Что ж ты, Михеич, детей-то наощупь что ли впотьмах клепал?

Потом дружно решили, что столь критическое отношение к жизни у нашего деда оттого, что затерянные документы не дают ему, как всем нормальным труженикам отдыхать на пенсии, попивая чаёк из самовара, и посоветовали написать запрос в центральный архив Советской армии, а то и прямо в Министерство обороны. Даже текст обращения совместно с Веней сочинили. Михеич, видимо, отправил всё-таки это письмо, потому что на некоторое время стал тихим и задумчивым. А потом, придя однажды в институт, Веня заметил необычное оживление у доски объявлений. Протиснувшись вперед, увидел на стене белый прямоугольник плотной качественной бумаги с большой красной звездой Министерства обороны. Текст же был такой: «На запрос о партизанском стаже сотрудника вашего Института… Константина Михеича сообщаем, что с 18 апреля 1941 года по 23 марта 1946 года он отбывал наказание в колонии строгого режима за самогоноварение». С этого дня в жизни Михеича одной обидой стало больше.

К летнему сезону в университете стали формироваться студенческие строительные отряды. После первого курса не было шансов попасть в северные отряды, где можно было заработать хорошие деньги, и первокурсников обычно направляли на объекты Новосибирской области. Конкретно, отряд должен был работать на новосибирском лесозаводе, который располагается на берегу Оби в сотнях метров от железнодорожного вокзала. В отряде собралось человек тридцать ребят и шестеро девчат. Разместили всех в здании заводского клуба. Суть работы заключается в следующем. В небольшом затоне накапливается лес, сплавляемый по реке караванами плотов, которые тащат катера. Прямо в воду одним концом уходит полотно бревнотаски – металлического конвейера. Сам конвейер состоит их направляющих с полукруглыми выемками, расположенных на расстоянии метра друг от друга вдоль конвейера. Все направляющие соединены прочной металлической цепью, которую тащит лебёдка, размещённая на другом конце конвейера. На выемках покоится бревно, извлекаемое из воды. Вдоль конвейера общей длиной около ста метров расположены три площадки с пневмосбрасывателями. В тот момент, когда бревно проходит мимо площадки, нажимается кнопка и рычаги пневмосбрасывателя сталкивают бревно в сторону от конвейера. Таким образом можно сортировать бревна в три огромных штабеля.

Работа организована так. Двое человек с баграми направляют очередное бревно из числа плавающих в куче на затопленный конец конвейера, по одному человеку сидят на кнопках сбрасывателей, один включает лебёдку, по два человека с металлическими крюками работают на площадках сбрасывателей, и бригадир осуществляет общее руководство, то есть матерится с мастерами и инженерами лесозавода. На кнопках и лебёдке, естественно, размещают девочек. Работа на кнопках не пыльная, но ответственная. Чуть зазевался и не вовремя нажал на кнопку, – бревно, вместо того, чтобы плавно скатиться к штабелю параллельно конвейеру, идёт одним концом вперёд, начинает крутиться на площадке. Именно для исправления этой ситуации и стоит пара по обе стороны площадки с крюками в руках. Они должны выровнять бревно и направить его куда надо, в штабель. Если честно, то это совершенно лошадиный труд, потому что брёвна бывают по десять метров длиной и более полуметра диаметром. Намокшие брёвна весят немало, а ребята должны проводить бревно до штабеля и успеть к приёмке следующего бревна, поскольку конвейер останавливать из-за лопухов нежелательно. Кроме того, эта работа и просто опасна. Если не успеешь отскочить в сторону от катящегося прямо на тебя бревна, может переломать как отдельные части организма, так и «разгладить» его, в целом.

Ясное дело, что в первую неделю конвейер то и дело останавливается то из-за заторов, то из-за поломок и повреждений техники, которая была сработана, кажется, ещё нашими дедами до революции. Первую неделю работают в одну смену, чтобы приноровиться к процессу, затем должны перейти к круглосуточной трёхсменной работе с одним выходным днём. Все восемь часов машем своими крюками под палящими лучами щедрого летнего солнца. Девчонки в майках и шортах, ребята в старых джинсах, обнаженные по пояс. В шортах им бы ноги бревнами ободрало, будь здоров. С непривычки пьют много воды, отчего еще больше потеют и снова жаждут пить. На питание выдают талоны, однако пункт питания на заводе словом «столовая» назвать трудно. Скорее, это буфет, поскольку здесь нет горячих блюд типа борща или котлет. Холодные закуски, салаты, сметана и напитки – вот, пожалуй и всё. В какую-либо городскую столовую не успеть за время обеденного перерыва, а при такой физической нагрузке на той еде, что имеется, долго не протянешь. В отряде возникает лёгкий демократический ропот насчёт того, чтобы командир отряда и комиссар надавили на заводское начальство о лучшей организации питания.

В конце дня тело гудит и хочется отдохнуть. Начальство хлопочет о формировании из отряда трёх бригад и об организации соревнования между ними. Студенты же гнут свою линию, что, мол, неплохо бы в конце каждого дня, когда бригадиры закрывают наряды, вывешивать здесь же на стене, сколько заработали за день. Так проходит неделя. Все втягиваются в работу и начинают выходить на три смены по скользящему графику. Единственная беда – список с начислениями зарплаты всё никак не появляется. Начальники студенческих бригад оправдываются, что заводские мастера позволяют им контролировать не все наряды. Потихоньку все и сами начинаем догадываться, что их нагревают откровенно. Во-первых, поставив однажды свою девочку, вести учёт бревен и, сравнив её данные с теми, что дает учётчица с завода, обнаруживается, что студентам систематически занижают выработку. Кроме, того, на соседнем конвейере, где работают профессионалы с завода выработка почти в три раза выше. Столь высокая разница объясняется не столько их лучшими навыками работы, сколько тем, что их конвейер новее и реже встаёт. И, наконец, катера ритмичнее подгоняют к их конвейеру брёвна, не допуская простоев, как это имеет дело на студенческом конвейере. Но и это не всё. Даже если бы их выработка равнялась студенческой, они получили бы чуть не вдвое больше студентов из-за разрядов и каких-то там тарифных коэффициентов, которыми так умело крутят их бригадиры.

Назревает ропот в народе. Очень неприятно, когда понимаешь, что тебя обдирают, как липку. Особенно неприятно, если ты работаешь при этом на износ. В отличие от рабочих завода, у студентов есть всего лишь два с небольшим месяца за год, чтобы заработать на жизнь. Теперь они уже требуют от руководства отряда вывесить списки заработков сегодня же вечером, иначе завтра не выйдут на работу. Днём на участок заходит какой-то начальник, отвечающий за организацию работы отряда. Веня решил провести разведку и, подмигнув ребятам, подходит к нему с разговором о том, что студенты поиздержались порядком. Нет денег даже на курево. И тут же плавно переходит к тому, что неплохо бы выдать авансик, ну, рублей скажем 100—150. Начальник говорит:

– Я же не знаю. Может, вы и не заработали столько.

– Как же так, – говорит Веня, – отработали уже почти три недели, труд у нас тяжёлый – сами знаете, все данные в конторе есть, а Вы даже 150 рублей жмётесь выдать бедным студентам.

В это время бедные студенты с интересом прислушиваются к разговору и начинают поддакивать, что «и жратва тут никудышная, и вообще, может, мы зря здесь время теряем». Начальник обещает подумать и тут же скрывается в конторе. Вечером командир отряда понуро вывешивает список, из коего следует, что заработали они за день по пять рублей и двадцать копеек на нос. Веня молча начинает собирать свою сумку. Подходит комиссар отряда и заводит разговор об ответственности за общее дело и дезертирстве с трудового фронта. Веня рубанул с плеча:

– Мне нужно кормить семью, а сбежать я собираюсь именно на трудовой фронт. На тот, где за работу платят деньги, а не воруют их у трудящихся.

На следующий день он снова устраивается грузчиком в ИФП, бесплатно питается в столовой и ведёт с Михеичем «сурьёзные» разговоры о жизни. Зарплата небольшая, зато без обмана, как на лесозаводе.