Kitabı oxu: «Ева, верни ребро!»
БАБОЧКА НА ОКНЕ
…ужасает собственная текучесть, которая ставит под сомнение даже само его существование: «Чувствуя, мы улетучиваемся, выдыхаем сами себя». Герой надеется преодолеть текучесть, временность бытия с помощью любви. Однако это дает еще меньше доказательств существования: полнота переживаний так велика, что влюбленные теряют чувство самих себя и длятся в этой иллюзорной вечности – в объятиях друг друга, – как дерево или дом, то есть лишенные специфически человеческого – сознания…
Виктор положил ручку. Глянул на исписанную страницу, испытывая привычное удовольствие оттого, что, наконец, все, что он, торопясь, выбрасывал на маленькие листочки черновиков, никому не понятное, кроме него, расположилось ровными и уверенными строчками на стандартном листе бумаги.
Потряхивая расслабленно опущенными руками, откинулся на спинку стула. Рассеянно обводя взглядом читальный зал, подумал, что в нем поместилась бы баскетбольная площадка и помост для штангистов. Сплошные, опоясывающие окна шли по периметру зала под самым потолком. В них было видно только небо. И в храме духа и в храме тела – ничего мирского и отвлекающего. Конечно, если не считать прихожанок, которые всегда в наличии. Лукаво поглядывают поверх молитвенников. То бишь учебников и конспектов, курсовых и дипломных.
Лицо девушки через стол от него, справа по проходу, кажется ему знакомым. Она почувствовала его взгляд, подняла голову – нет, ошибся. Яркое пятно на окне. Перемещается рывками. Странно, красно-желтая бабочка с черной каемкой. Настойчиво бьется о стекло. Рвется от света знаний просто к свету.
От серого неба над ним – слева, справа, прямо перед глазами, за спиной – пришло к Виктору почти физическое ощущение тяжести. Словно штанга лежит на плечах – дрожат ноги, еще раз присесть… Он взглянул на часы – пора на тренировку. Подумал, что четкий ритм дня стремительно ускоряет жизнь. Библиотека – спортзал – библиотека – бассейн. Дни летят один за одним, гладкие, словно отполированные. Беспомощно скользит по ним память, ей не за что ухватиться. Как в гладких рифмованных строчках, воспринимается только ритм – навязчивый, примитивный, заглушающий смысл, заглушающий жизнь… И куда это рвется глупая бабочка? От тепла и света – в холод и слякоть. Порхала бы спокойно до весны.
На тренировку не хочется. Грохот падающих штанг преследует даже во сне. Он с трудом отрывает вес от помоста, медленно тянет до колен, резко подрывает… Пальцы разжимаются, штанга обрушивается на помост, сбивает столик судьи, катится на зрителей…
Звонить Вере тоже не хочется. Виктор сидит, прикрыв веки, и соединенными указательными пальцами медленно ведет от переносицы к подбородку. Словно уточняя и закрепляя линию профиля. Бабочка неуверенно летит по проходу. Вверх-вниз, вправо-влево. Вперед-назад. Танец полета. В направлении той девушки, что показалась знакомой. Она тоже глядит на бабочку. Их взгляды встретились в воздухе, на этой легкомысленной танцовщице в ярких одеждах, словно выкроенных из осеннего листа.
Ему приятно, что их взгляды встречаются, вот так, не совсем обычно и многозначительно. В отличие от бабочки, она в летних тонах. Этакая изумрудная ящерка. Какое-то очень знакомое лицо. Бабочка зависает над столом, облетает вокруг нее, снова зависает. Убеждается, что это все-таки не зеленая лужайка, и летит обратно. Вверх-вниз, вправо-влево. Пролетая мимо, неожиданно опускается на голубую тетрадку. Осторожно исследует ее глянцевую поверхность. Перебирается на раскрытый томик Рильке. Поднимается по строчкам элегии, как по лесенке. Стихи хороши, но от типографской краски она не в восторге. Взлетает, снова к окну, на скользкое стекло, к серому и такому желанному небу. Наверное, она и не страдает от его серости. Хватает собственных красок.
Что ищет бабочка в библиотеке? Возможно, еще недавно она стояла на выдаче. Юная, тонкая, порывистая. Принимала заказы, приносила и забирала книги. Очаровательно улыбалась. Никогда ничего не читала и думала только о любви. Где и как его встретит, и как счастливо они будут жить. Совсем не так, как папа с мамой. И втюрилась, как последняя дура, в интеллигентного очкарика, который приходил первым и просиживал до закрытия. Такой невинный, простодушный, трогательный и ужасно, ужасно умный. В его книжках встречались знакомые слова, но все равно ничего нельзя было понять. Возле курилки, под лестничной клеткой, он читал ей стихи, тоже очень умные и совсем непонятные…
Оказалось, что у него жена и двое детей, и бросить их он никак не может. Она стала рассеянной, слезливой, постоянно что-то путала, роняла. Как-то попала на глаза большая красивая книжка с бабочкой на суперобложке. Она только на мгновенье задержала взгляд, только успела подумать: хорошо бы… Книга грохнулась на пол. У нее закружилась голова. Опьяняющая легкость. Она вытянула руки, чтобы не упасть. И взлетела. Она парила над склоненными головами, но родной, белобрысой, нигде не было. Увы, он уже прочитал все книжки и даже сдал государственные экзамены, получил красный диплом и принес жене первую получку…
Что ищет бабочка в библиотеке? Что ищешь ты? Просто женщина для тебя слишком просто. Просто женщина, просто жизнь… В бассейне с каждым разом забираешься все выше и за краткое счастье полета платишь ударом головы о воду. В бассейне… Безмерность желаний дает ощущение жизни. Торопиться желать все безмерней, пока живы. Тяжелое серое небо. Он держит его на прямых руках, как штангу, и команды опустить еще не было. И наверное, уже не будет: судьи спят. Как в кошмарном сне – сам себе и судья и зритель. А рекорды не фиксируются и не оплачиваются. Он подозревал это, когда взваливал огромную тяжесть на грудь, на пределе вставал, а потом, чуть подсев, выталкивал на прямые руки.
Виктор вспомнил девушку, что недавно приглянулась ему в бассейне, они сидели рядом на трибуне, ожидая своего сеанса, дышали влажным воздухом, смотрели на плавающих и ныряющих. Сквозь всплески и гулкие крики, он прислушивался к ее разговору с подругой. Доносился только голос, словно просеянный сквозь сито – без шелухи слов, спокойный, целящий. Вязаная безрукавка подчеркивала мягкость движений. Эта девушка создавала атмосферу покоя, утреннего размышления. Потом она передавала ему шнур, закрывающий проход, и он задержал ее руку немного дольше, чем это было нужно. Она взглянула на него – спокойно, дружелюбно. Потом они сдавали пальто. Он стоял сзади. Она подчеркнуто не замечала его взгляда. Проходя мимо, опустила голову.
Потом она стояла с подругой, которая кокетливо разговаривала с тренером. Виктор подошел поближе. Узкие бедра, прямые длинные ноги. Русые волосы собраны в узел. Руки – крест-накрест. Словно обнимает сама себя. Немного сутулится. И вся на углах: плечи, локти, бедра, колени – все торчит испуганно, угрожающе остро. Да, покой нам только снится. Потом они стояли рядом у трамплина. Глядели в глаза, ожидая. Но Виктор медлил. Он не преодолел ступень рассматривания издали, период угадывания, предвкушения. Он неторопливо перебирал возможности, варианты – в общем, собирал нектар с невидимых и несуществующих цветов. И слова не прозвучали. Они еще росли. Хотя, может быть, количество углов сыграло здесь свою роковую роль. В следующий раз ее не было. Точнее, Виктор пропустил тот день, когда она ходила, и ждал целую неделю, торопясь в бассейн, уже в троллейбусе стараясь увидеть зеленое пальто. Ее не было. Спрашивал у тренера: «Подруга той девушки, что разговаривала с вами неделю назад? В синем купальнике? Ну, такая…» ‑‑ Виктор изобразил рукой нечто раскованно-фривольное. Тренер улыбнулся и развел руками.
Микротрагедия – так и не встретились…
Бабочка на окне…
Виктор хватает ручку.
Скорее!
Улетит, утонет, не доныряешься.
Что ищет бабочка зимой
в библиотеке,
поднимаясь ощупью
по раме окна?
Она из красно-желтого листа,
обведенного черным.
Будто в траурной рамке
девичья фотография осени.
Еще обжигает новизной, еще дорого до слез. Потом строки остывают. Но это мгновенье, эта земля на горизонте – только это и остается. Радость – как синяя лужа, что расходится по серому небу. Как команда судьи опустить. Но, еще постояв на одной ноге, ты бросаешь вес на помост. Судья делает замечание. Ты с улыбкой извиняешься и уходишь в аплодисментах. И не чувствуя усталости, легкий, готовый к новым тяжестям, идешь в душ. Смывать грязь победы. Грязны побежденные и победители. Лишь зрители чисты…
Виктор обнаружил, что, задумавшись, он все еще глядит на эту чем-то трогающую его незнакомку. Он рассматривает ее как картину. Ах, ей не нравится! Внутренне улыбаясь, он делает вид, что вспоминает. Но это уже вежливая ложь, повод для того, чтобы подольше посмотреть на красивую девушку.
«С красоты начинается ужас». У Рильке это признание неодолимой силы, склоняющей нас к жизни и любви. Лишь красоте мы повинуемся радостно и добровольно. Ну, конечно, они немного знакомы. Она уронила перчатку в вестибюле, он поднял, сказал что-то удачное. Она рассмеялась. Но тут появилась подруга, деловая такая, и сразу ее куда-то утащила. Можно кивнуть на всякий случай. Но стоит ли переносить из прошлого в настоящее все, что попадается под руку? Неразборчивость простительна, когда мы таскаем из будущего…
Она поднялась. Собирает книги и тетради. Роняет ручку, как-то очень легко наклоняется за ней. Какая она вся ладненькая. Всё в обтяжечку, и раздевать не надо. Виктор глядит, как она проходит между столов. Глядит – словно выкачивает воздух из пространства между ними, ожидая, что ее бросит к нему, – в зону пониженного давления.
Законам физики не подчиняется.
Их глаза встретились. Словно спичка, она чиркнула о его неподвижную шероховатость и на мгновенье вспыхнула-улыбнулась.
На долю секунды он потерял сознание. Кажется, это было именно так: резкий прилив крови, головокружение. И слеза, которую он незаметно размазал по ресницам. И благодарность за улыбку, за импульс человеческого тепла, бескорыстного участия. Как неожиданна была эта улыбка на ее уставшем, бледном лице. Виктор уже знал, что подойдет к ней. Ощутил волнение, приготовился… Но что-то подсказало ему: не сейчас, она еще вернется.
Виктор старался сдержать, спрятать свою радость, утопить ее в трезвости и обыденности. Но она снова и снова, как кусок пенопласта, вырывалась на поверхность и выдавала его беспричинной улыбкой.
ДВОЕ В ПРЕДНОВОГОДНЕМ ТУМАНЕ
Виктор ждет ее уже снаружи, на ступеньках к библиотеке. Он возбужден, как перед выходом на помост, к рекордному весу. Или как перед экзаменом по диамату. Вот она появляется за стеклянной дверью. С усилием толкает ее. Приоткрыв, оглядывается назад, как будто кто-то должен быть сзади. Последние секунды ожидания. Виктор с трудом справляется с волнением. Вот она уже проходит мимо, чуть наклонив голову.
– Простите, – Виктор делает шаг к ней, – но мы когда-то были знакомы.
– Да, – просто сказала она.
– И тогда вас звали Галиной.
– И сейчас также, ничего не изменилось.
– Что вы! Я даже не узнал вас сразу.
– Я заметила, вы так смотрели…
– Сейчас вы подаете себя в другой манере, в другом цвете.
– Старая стала, третий десяток пошел.
– «Женщины сидят или ходят, молодые и старые, молодые красивы, но старые гораздо красивее».
– Нет, я еще не «гораздо».
– И в одежде сейчас преобладает зеленое – цвет жизни, зрелости, мудрости, если хотите. Вы стали как-то – ну я только фантазирую на вашу тему, – стали мягче, внимательнее и, опять же, мудрее. Что, конечно, у женщин прежде всего сказывается на одежде.
– Однако…
– К чему «однако»?
– Так, вообще,– она с любопытством посмотрела на него. Ее сначала задело его «подаете» – не рыба же она заливная, но сдержалась и теперь была довольна, что не вспылила.
– А что – вы не согласны,– продолжал Виктор с энтузиазмом, – если женщина имеет возможность одеваться так, как она хочет, то по стилю ее одежды ЭВМ даст философию ее жизни?
– Сразу и философию…
– А чего тянуть?
– Подозреваю, что вы обойдетесь и без ЭВМ, – улыбнулась она и подумала, что надо позвонить, – они проходили мимо телефонной будки, – и сказать, что не приду.
– Если вы будете достаточно снисходительны, то я бы попробовал.
– Рискните,– улыбнулась она и ободряюще взглянула на него.
– Что же? Струсили?
– Нет-нет. Пауза по техническим причинам.
– А вы что – робот?
– А как вы догадались? Да, последняя модель, на испытании. Если перегорю, – что-то сегодня какие-то напряжения возникают,– то адрес завода-изготовителя вот здесь, – он приложил руку к сердцу.– Там два винтика, ковырнете – и готово. Ну и напишете, как все было.
– Понятно. Хотя раньше, надо признаться, я как-то с роботами не сталкивалась.
– Ну, прямо уж! Оглянитесь по сторонам. Только что не признаются. Просто партия без блока самосознания.
– Вы как-то уж очень строги. Так что там насчет философии?
– Итак, практичность, спортивность вашего стиля одежды предполагает рациональность, целеустремленность, – начал Виктор тоном спортивного комментатора,– в если вспомнить вашу походку, то можно сказать, что девушка вы волевая и энергичная. И ваша мечта, вероятно, сделать карьеру – ну, если вам не нравится это слово, – предупредил он ее реплику,– добиться успеха в области мужской деятельности. То есть умственной.
– А вдруг я мечтаю разгружать вагоны?
– «Сквозь эти женские лопаты, как сквозь шпицрутены иду!» Это, как утверждает поэт, сфера уже чисто женской деятельности. Опоздали. То, что вы носите шубу, а не пальто, которое быстро выходит из моды, также говорит о вашем рационализме и практичности.
– Анализ комплексов тоже будет? ‑‑ спросила она с легкой иронией.
– Не все сразу. Я наблюдал, как вы одевались у зеркала, как старательно повязывали свою косыночку, все любовались ее расцветкой, она так неожиданно перекликается с вашей голубой шапочкой – сами вязали?
– Сама.
– Так вот, ваша косыночка… Она шепнула мне, что вы любите… Даже страшно выговорить…
– Вы не производите впечатление очень пугливого человека…
– У меня обманчивая внешность. Знаете, какие бывают люди?
– Не отвлекайтесь. Что вам сказала моя косыночка?
– Осторожно! – он придержал ее за локоть. – Пусть эта машина проедет. Платить из стипендии за ремонт чьей-то «Волги»…
– Конечно, если она с вами столкнется, то пострадает. А я все-таки живое существо. Не забывайте.
– Возможно,– он наклонился к ней и пристально посмотрел в глаза.
– Не дурачьтесь.
– И не только косыночка, но и сумочка тоже. Они говорят…
– Моя сумка! Она в заговоре с предательницей косынкой! Скажите скорее, что мне выбросить?
– Да, – продолжил Виктор, – главный заговорщик – это вы. И храните вместе с перечисленными страшную тайну. Которую… Вы носили серьги?
– Да. И теперь ношу.
– Которую косыночка, сумка и вот эта дырочка в мочке взяли и выболтали.
– Вы меня почти заинтересовали.
– «Почти!» Ах, так! – Виктор остановился на перекрестке.– Тогда я скажу вам…
– Скажете, если вас не отправят на переплавку. Осторожнее! – она сделала движение к нему.– Машина!
– Галина, вы спасли мне жизнь! – торжественно произнес Виктор. – И в благодарность за это я открою вам ужасную тайну.
– Вы уже спекулируете на своей тайне,– Галина высвободила свою руку в варежке, которой успел завладеть Виктор, и обошла его.
– Я считаю, что есть, на чем спекулировать, – сказал Виктор, идя впритирку за ней, нога в ногу.
– Не хулиганьте, – она остановилась и обернулась к нему.
– Ой! – он сделал вид, что чуть не упал, и зашатался на месте.
Она молча глядела на него. Он почувствовал, что немного переборщил.
– Кстати, это ваша тайна, а не моя.
– Не томите, – серьезно попросила она, – а то я вдруг умру, так и не дождавшись этой тайны. А может, она спасла бы мне жизнь? Да что мы стоим, пойдемте.
– Пойдемте… Вы любите… Ну, помогите же мне!
– Кого?
– Не кого, а что. Вы любите побаловать…
– Кого? ‑‑ улыбнулась она.
– Себя! – сказал он прокурорским голосом.
– Чем? – спросила она настороженно.
– Чувствами, – сказал он серьезно и добавил с подчеркнутым простодушием: – Как мороженым в жаркий день.
– А вы – циник, – сказала она неожиданно холодно и глядя прямо перед собой.
– Я должна позвонить. Вы меня заболтали.
– Медник я… – дурашливо потупился Виктор.
– Опять интригуете.
– Меняю золото на медь…
– Не понимаю.
– Это очень просто: запасы детства и юности – вот наше золото. А жить – это уметь золото разменивать на медь. А то можно и с голодухи помереть.
– Или разориться… Вы уже начали говорить в рифму… Сдача находится не у каждого…
Эта мысль показалась ей интересной и очень близкой.
– Понимаете,– загорелся Виктор, – это все осознается, все это так: жизнь – разменный пункт наших золотых запасов. Но не хочется, понимаете, не хочется испытывать утечку, хочется наоборот, становиться богаче, переливать, что ли, всю эту обыденность, эту медь…
– Ах, вы, алхимик! – ласково взглянула на него Галина. ‑‑ Не переживайте. Вот перестанут вас папа с мамой кормить, научитесь. А на самом деле вы, по-моему, филолог?
– Филолух, – дурашливо потупился Виктор.
– По внешности не скажешь,– она остановилась, посмотрела направо, посмотрела налево.
– Куда вам? – спросил он.
– А вам куда?
– Мне с вами, – сказал он серьезно и заглянул ей в глаза.
Она отвела взгляд и промолчала.
– Как вам Новый год без снега? – сделал он обходный маневр.
– Даже нравится. Несколько необычно. Все в таком тумане, такое смутное, необычное. Вообще-то Новый год я встречаю в лесу. В этом году не получится. Жаль…
– Это стало модно – встречать Новый год в лесу.
– Я встречаю его так с детства… Вы ко мне несерьезно относитесь, – неожиданно заявила Галина.
– Нет ничего серьезнее несерьезности…
Пожалуй, он говорил слишком много, радость, наполнявшая его, торопила и укорачивала фразы. Несколько раз они не поняли друг друга. Оказалось, что уже минут пять они говорили о разных вещах и – что самое интересное – мнение их совпадало. Возможно, для того, чтобы никогда не спорить, надо всегда говорить о разных вещах. Тогда у собеседников не будет общей почвы для спора. Непонимание пошло им только на пользу. Они сначала рассмеялись, а потом поговорили о трудностях общения, о том, что самое тяжелое, – у нее это прозвучало с личным оттенком, – когда тебя не понимают. Когда ждали троллейбус, он предложил пройти пешком.
– Пойдем, – сказала она просто.– Устала сегодня… Вообще устала…
Она сказала это таким тоном, как будто уже лет десять они муж и жена. Это ему не понравилось. Он предпочитал пока оставаться в рамках легкого, ни к чему не обязывающего разговора. Виктор не был готов к переходу в иную тональность. Да и у нее эта интонация вырвалась случайно и повисла в воздухе.
– Оказывается, кроме алкашей, есть еще и олкоши. Правда, трудно догадаться, что здесь покупают обычное молоко? – Виктор кивнул на буквы, оставшиеся на вывеске магазина: ОЛ КО. – Молока вам не нужно?
– Странно, вы так спросили, будто у меня маленький ребенок…
– Это вы так услышали.
Он подумал, что у нее действительно может быть ребенок. Но эта мысль его не затронула. Он не мог представить ее, сегодняшнюю, с ребенком. Для этого ей чего-то не хватало. Вероятно, ребенка. Виктор успокоился, бессознательно полагая, что нечто приходит к нам только тогда, когда мы в состоянии его принять. Хотя, скорее, мы вынуждены принимать то, что готово прийти к нам.
– А в этом доме,– кивнула Галина, – живет сестра Марата Казея. Очень интересная женщина. Если у меня будет сын, я назову его Маратом.
– Каждому человеку нужно давать его собственное имя.
– Я все равно назову Маратом,– упрямо повторила она и неожиданно добавила: – Если будет…
И опять его задела ее интимная, какая-то избыточно доверительная интонация. Было в ней что-то, что могло испортить сегодняшний праздник, и он инстинктивно не замечал этих интонаций, пропуская их, замалчивая.
Некоторое время они шли молча. Молчание не было тягостно. Оно было естественно в долгом разговоре – как привалы в горах, когда, отдохнув, делаешь еще бросок – дальше и вверх. Молчание было похоже на нерешительность у развилки дорог, одна из которых ведет в глубь страны, к ее сердцу, к ее столице, а другая – огибает границы государства и сама является границей. По этой дороге, смущаемые развилками, ведущими к сердцу, медленно шли они, знакомя друг друга с обширностью и богатством владений. Это было похоже на туристскую экскурсию по стране, когда видишь ее из окна поезда или самолета.
– А вас распределение не пугает? ‑‑ легко нарушил он затянувшееся молчание.
– Знаете, – начала она опять с той же тревожащей его интонацией,– раньше я всех шокировала, когда говорила, что хочу работать в районной газете. Теперь, побывав на практике, я уже не рвусь туда. Хотя, конечно, работать везде можно.
– А остаться в столице – у вас никаких шансов?
– Я не ищу их.
– Считаете, что они сами вас найдут?
– Ничего я не считаю, – холодно взглянула она на него.
– Мужа со столичной пропиской тоже не ищете? – продолжал он дразнить ее.
– У половины моих замужних однокурсниц это было определяющим. Я считаю, что это безнравственно, – сказала она твердо.
– Ах, какие мы! – жестковато усмехнулся Виктор. Его жесткость словно уравновешивала ее непростительно-доверительную мягкость, и все оставляла на своих местах.
– Да, такие, – спокойно сказала Галина.– Ну, вот и пришла. Вот мой дом,– ступила она на дорожку к подъезду. – Спасибо за прогулку, – она повернулась к нему лицом. – Вы меня так заговорили, что я забыла позвонить. А теперь уже поздно. До свидания.
– Это все? – деловито уточнил Виктор.
– Да, конечно,– спокойно сказала она.– Сняла варежку и протянула ему узкую ладонь. Он легко пожал ее руку и, не отрывая глаз от ее лица, подумал, что женщина может допустить наши ухаживания до известного предела и вместе с тем показать, что мы отнюдь не неприятны ей. Эта мысль Монтеня его утешила. Немного смущенный своей последней репликой, точнее тоном ответа на нее, простым и ясным, который только подчеркнул всю ее неуместность, Виктор пробормотал обрывок какой-то стандартно-вежливой фразы и, возбужденный, неожиданно-легкий, повернул назад, даже не дождавшись, – это ее чуть обидело,– пока она дойдет до подъезда. Как раз стояло такси. Расставанье с последним рублем его не тревожило. Машина еще усилила это ощущение легкости, сопровождавшей его весь вечер. Как-то очень легко завязался разговор с пожилым водителем. Виктор подумал, что сейчас он мог бы установить контакт с кем угодно, даже с жителями иной галактики.
