Kitabı oxu: «Осада «Мулен Ружа»»

Şrift:

* * *

Осада «Мулен Ружа»

Кольке Ермолаеву приснился сон. Дело было в субботу, под утро. И не то чтобы страшный какой или очень уж там загадочный, про какие подумаешь – фантасмагория, да и только! – нет, а просто непонятный какой-то сон, хотя местами довольно забавный.

Стоит, значит, он во сне у пивного ларька, что напротив их дома, держит в руке кружку, а в кружке той вместо пива – фруктовая вода, лимонад вроде, но, правда, с пеной в палец толщиной. Вокруг в торжественных позах расположились соседские мужики, тоже пьют этот дурацкий лимонад, да еще нахваливают:

– Вот это пивко – знатное! Почище чешского будет!

Колька же пробует – фу, гадость! – плюется и ничего понять не может.

– Граждане! Да вы что?! – кричит он. – Вас обманули! Это же сплошное надувательство, а не пиво!

– Ты, друг милый, того… не кричи, не глухие, – отвечают мужики и скорбно сокрушаются:

– Эх, Колька! Опять выпендриваешься. Тебе что, больше всех надо?.. Ты лучше пей да помалкивай. Здесь не глупее тебя присутствуют. А ты пока еще юнга на нашей палубе жизни!..

– Как же так?! – зашелся от несправедливости Колька: их, мужиков, обманывают, как последних пацанов, а они же еще и радуются да его при этом ругают, эх!

И в этот самый момент увидел он свою жену, Татьяну. Татьяна шла мимо ларька и, что примечательно, вела на поводке собаку – здоровенного мраморного дога. А собак они сроду не держали, тем более такую громадину, на которую, как прикинул Колька, в день, почитай, килограмма три одной жратвы надо – не меньше!

– Тань! – захлопал он глазами. – Это что за явление природы?

– Ты что, собак никогда не видел? – невозмутимо спросила та. И добавила выразительно:

– Лучше бы у пивных поменьше отирался, алкоголик! – И ушла, вызывающе покачивая бедрами, чего обычно никогда не делала.

Колька оторопел. «Во дает! – подумал он. – Ну и логика, одно слово – женская… «Алкоголик» – скажет тоже! Ей бы Семиварова, нашего электрика, в мужья. Завыла б белугой через неделю!..»

Надо сказать, Колька выпивал редко. В основном, по большим праздникам, да и то в меру. И ему обидно было слышать такое. Пиво он, конечно, уважал, особенно в жару, после работы, мог выпить кружечку-другую, но ведь это же не водка. И вообще за всю свою сознательную жизнь, а прожил он, в общем, не так уж мало – целых двадцать семь лет! – Колька напивался до непотребного состояния всего два раза.

Причем первый раз это произошло на его же собственной свадьбе, что было нехорошо, после он и сам себя казнил. Но на то была причина. А напился он потому, что услышал, как мамаша Татьяны, отныне его теща, надменная дама в золотых побрякушках, сказала про него обидные слова, обсуждая со своей сестрой, невзрачной, поддакивающей ей особой, неожиданный и скороспелый брак единственной дочери. Дело было во время застолья, гости веселились вовсю, и мамаша думала, что их никто не слышит, а Колька как раз шел мимо, возвращаясь с кухни, куда выходил покурить. «Удружила Татьяна, что и говорить: нашла себе пару! Разве это муж? Да это же – сплошной кризис жанра, как говорит Андрей Петрович. Социальное недоразумение! – сокрушалась теща, запустив при этом палец в рот и проверяя прочность золотой коронки. – Разве о таком мы с тобой, Лена, думали-мечтали?.. Этот высоко не взлетит, так и прокукует на своем дурацком заводе. Ну, разве что бригадиром станет… Точно! Я птицу вижу по полету…»

Сама же Анастасия Львовна – так звали мамашу Татьяны – работала в районо, была там большим начальником и считала, что с ее положением да при тех деньгах, какие ей достались после смерти мужа, известного скульптора, она вправе рассчитывать на самого завидного зятя: молодого и перспективного сотрудника МИДа, например, или преуспевающего доктора наук (пусть он будет даже старше Татьяны – это не важно, лишь бы имел положение и деньги). В числе желанных соискателей могли быть и космонавт, и директор магазина, и ведущий сотрудник какой-либо большой процветающей фирмы, ну и, конечно, всякий другой состоятельный человек. О разных там инженерах, у которых зарплата ниже щиколотки, мелких чиновниках, работягах, изнуренных работой на станке и своей унылой участью, – и речи быть не могло. И вот на тебе – как снег на голову… Анастасия Львовна водила ладонью по груди, чуть пониже горла, словно что-то жгло ее изнутри…

Как-то раз, ожидая в парикмахерской своей очереди, Колька листал старые, замусоленные журналы и увидел в одном из номеров «Огонька» красочную репродукцию с картины знаменитого Рубенса, которая надолго осела в его памяти. Картина называлась «Возвращение Дианы с охоты», и на ней была изображена крупная молодая женщина, полуобнаженная, с охотничьими трофеями, в окружении сатиров и молодых наперсниц. Так вот, размерами и пышнотелостью, по мнению Кольки, Анастасия Львовна очень походила на эту самую Диану, только лицом, конечно, была похуже, повульгарнее. Зато дочь у нее уродилась настоящей красавицей. Правда, как считали некоторые, красоте девушки недоставало живости, тепла, открытости – в ней больше просвечивал лед, присущий холодным трезвым натурам; лед, который со временем, если не принять меры, мог разрушить эту красоту, разметать ее на части, словно бутылку лимонада, оказавшуюся на морозе, но Колька был ослеплен и думал по-другому…

Возвращаясь к мечтам Анастасии Львовны о достойной партии для дочери, следует сказать, что Татьяна, которая в образе мыслей многое унаследовала от своей матери и привыкла строить жизнь по ее рецептам, на этот раз жестоко подвела Анастасию Львовну, проявив не свойственное ей легкомыслие. Пока Анастасия Львовна отдыхала в «райской» Пицунде, в Доме творчества работников кино, грея в щедрых лучах южного солнца свое добротное, охочее до нескромных ласк тело, Татьяна познакомилась с Колькой и неожиданно для многих, в том числе и для самой себя, влюбилась в него. Вернувшись из «райских кущ» и узнав о романе дочери с парнем, работающим на заводе, Анастасия Львовна пришла в ужас, но изменить ничего не смогла. Никакие уговоры не помогали – Татьяна проявила завидное упорство: люблю – и все, хоть застрелите! И Анастасии Львовне пришлось в конце концов с болью в сердце согласиться на этот брак…

«Нет, не такого Татьяне надо, – повторила со вздохом несчастная теща и, подхватив со стола апельсиновую кожуру, долго мяла ее крепкими пальцами и, прикладывая к носу, нюхала. – Ладно, – твердо сказала она наконец, – пусть поживут, а там посмотрим… Когда будет нужно – разведем». Кольку аж в жар бросило от таких слов. Радости – как не бывало. Ошарашенный, он пролез на свое место, дрожащей рукой налил себе полный фужер водки и, пользуясь тем, что невеста увлеченно болтает с подругой и не видит его, залпом выпил. Настолько сильным было возбуждение, что Колька ничего не почувствовал – словно бы и не пил. Тогда он вновь наполнил фужер и тут же, не закусывая, выпил… Что было после, он помнил плохо. Помнил лишь, что, одурев, свернул на сторону половину длинного составного праздничного стола – и откуда в нем, щуплом, только сила взялась? – потом подхватил со скатерти тарелку с заливной рыбой, стал отдирать от нее куски в желтовато-сером желе и запихивать их в декольте любимой тещи, обкладывая со всех сторон ее грудь, словно вдохновенный скульптор, работающий с глиной. И ему казалось, что он приближает ее к совершенству Дианы – той самой! – вернувшейся с охоты. «Что ты делаешь, гадина?! – завопила Анастасия Львовна, будучи в одном лице и потрясенной матерью, и оскорбленной тещей. – Отцепись от меня, кретин!» Началась свалка. Захрустела под ногами битая посуда. Бледный взъерошенный жених, завершив работу по украшению тещиного бюста, теперь тыкал ей в благоухающую прическу рыбью голову – если автору не изменяет память, это был судак, которого именно теща и выудила из подвалов Елисеевского гастронома. «Люди! Уберите от меня эту пьянь!..» – взывала в отчаянии Анастасия Львовна, отталкивая от себя Кольку и выбрасывая из-за пазухи рыбное крошево и золотистые кружки лимона, которыми рыба была украшена. На одуревшего жениха навалилось сразу несколько человек – в основном это были родственники и приглашенные со стороны невесты; сама же невеста, вскочив на стул, что-то яростно кричала, размахивая букетом пронзительно-алых гвоздик, – чего она хотела, понять в этой свалке было невозможно, – может быть, опасалась, что поломают конечности ее новоиспеченному супругу. У Кольки вырвали из рук тарелку с остатками рыбы и убрали ее подальше от глаз, кажется, на платяной шкаф, а его самого крепко-накрепко связали по рукам и ногам бельевой веревкой, затем отнесли в другую комнату, где уложили на кровать и где он еще долго корчился и извивался, выкрикивая что-то бессвязное, пытаясь освободиться от стягивающих его пут, пока окончательно не обессилел и не заснул… После такого отнюдь не праздничного завершения свадебного застолья Анастасия Львовна долго отказывалась приходить в Колькин дом, куда переехала на жительство ее дочь, и снизошла до визита лишь после того, как Татьяна родила сына, Павлика, и Колька привез их из роддома…

Теперь вернемся к Колькиному сну. Далее во сне Колька пришел домой и с удивлением обнаружил, что в квартире никого нет: ни сынишки Павлухи, ни жены… Один дог сидит в пустой комнате. Черт мраморный! Смотрит строго в окно и мычит какую-то песню, словно человек. А над ним, на раскладной вешалке, которая висит в воздухе на невидимом гвозде, сохнет, покачиваясь, выходная Колькина рубашка в полоску. «Хорошо хоть рубашку выстирала, – подумал Колька, – а то вечером на люди выйти не в чем…» Потом случилось удивительное. В окно с улицы заглянула теща, Анастасия Львовна – та самая. Стояла, смотрела на него, привычно хмурилась. «Бред какой-то!» – подумал Колька, вспомнив, что его квартира находится на девятом этаже и вроде бы теща заглядывать сюда с улицы не может – больно высоко, но она, настырная, стояла там и заглядывала и сказать, видимо, что-то хотела, но медлила: то ли не решалась, то ли слова, как обычно, какие-нибудь едкие подбирала. «Кого я вижу! – воскликнул весело Колька. – Дочери Икара наш пламенный привет! Работают все радиостанции Советского Союза… Теща в космосе!..» – «Эх, Николай, – заговорила теща с тихой печалью, – грубый ты человек. Воспитания тебе не хватает… Но я, видит Бог, на тебя не обижаюсь, потому как люблю тебя нежно – всей душой!» Это было что-то новенькое в тещином репертуаре – про любовь. И Колька опешил. «На чем же она все-таки держится? – вновь подумал он. – Может, я проглядел, а там еще одну пожарную лестницу соорудили? «– «Как же, жди – соорудят! – воскликнула Анастасия Львовна, непонятным образом прочитав его мысли. – Старую-то никак починить не могут… Случись пожар – всем в окно прыгать придется. Ну ничего, там внизу яма с опилками – не разобьетесь». – «Я-то – нет, – уверенно согласился Колька, но тут же спросил озабоченно, вспомнив про жену и сына: – А как же Татьяна с Павлухой? Они-то прыгать в окна не умеют…» На эти слова Анастасия Львовна отреагировала самым странным образом. «Устал ты, Коля, голубчик, много работаешь, – сказала она задушевным тоном. – Съездил бы куда-нибудь на юг – отдохнуть… А путевочку я тебе сделаю… Хочешь в санаторий, а хочешь – в дом отдыха». Идея была заманчивой, и Колька согласился. И даже представил себе такую картину: стоит он на берегу моря в ярких импортных плавках, а через его ноги лениво катится волна, шуршит, пенится, переворачивая мелкие камешки… Над головой сверкает ослепительное солнце… Тело покрывает шоколадный загар… Ноздри жадно ловят морские запахи… Рядом стоит улыбающаяся Татьяна, стройная, милая, загорелая… У Кольки аж дух захватило: до чего хорошо! Он бы отправился в своих мечтах еще дальше, но тут в дальнем углу комнаты сам собою зажегся экран телевизора и появившийся на экране диктор, поправив галстук и пригладив волосы на затылке, напомнил ему привычным бодрым голосом, что Татьяна должна вскоре сдавать выпускные экзамены на курсах, где она изучает английский язык, и что по этой причине она поехать на юг не сможет. Ну вот! Волна под Колькой покатилась в обратную сторону, обнажая серый морской песок и удаляясь все дальше и дальше… «К сожалению, не выйдет, – протяжно вздохнул Колька и посмотрел на тещу: – Экзамены – дело серьезное… Вот если только Павлуху с собой взять». – «А ты один поезжай, – тихо и загадочно предложила теща – видимо, была у нее причина спровадить зятя. – Одному, поди, как хорошо, на юге-то…» Сказала это и ушла. А перед Колькой осталось пустое окно, открытое настежь. Колька бросился к нему. Навалившись на подоконник, выглянул наружу, пытаясь выяснить, куда теща делась, и увидел, что Анастасия Львовна с преобразившейся молодой фигурой, стройная и подтянутая, в спортивном трико телесного цвета, уходит спиной к нему по туго натянутому канату, как циркачка, направляясь в густую крону старого тополя, вознесшегося напротив, и только ее ягодицы упруго круглятся, как два ядра. Мгновение – и она исчезла в густой листве дерева. «Так, – отметил про себя Колька, – запутывает следы… И кто ее только научил по канату бегать, да так ловко!» Он хотел было вылезти в окно и последовать по канату за цирковой тещей, но тут за его спиной кто-то негромко запел. Пели «Клен ты мой опавший» на стихи Есенина. Колька обернулся. Это опять упражнялся дог – старательно, со знанием дела. Колька озадаченно почесал затылок. «Вот дела! – подумал он. – А Полкан-то мне зачем?» Он открыл дверь и хотел было выгнать собаку, но передумал. «Ладно, черт с ним, прокормим! Три рта или четыре – какая разница?»

Потом Колька снова очутился на улице. Долго куда-то мчался на новеньком красном мотоцикле, подставив ветру лицо, пока прямо перед ним не выросла высокая кирпичная стена. Свернуть он не успел – слишком неожиданно она появилась. Он врезался в стену, пробил ее насквозь, не почувствовав при этом никакой боли, словно преграда была из ваты… За стеной он увидел пригорок, а на нем нарядную деревенскую избу с расписными резными наличниками, с лавочкой у калитки и двумя тонкими березами в палисаднике. На лавочке сидел прораб Васин, Колькин сосед снизу, всегда занимавший у Кольки деньги на выпивку, обычно угрюмый, небритый, а теперь гладковыбритый, веселый, с галстуком-бабочкой на голой шее, и что-то пел, залихватски растягивая меха гармони. Рядом с ним восседала Татьяна с Павликом на коленях и подпевала Васину, и, что самое интересное, лицо у Татьяны было улыбчивое, озорное, а не замкнуто-хмурое, как в последнее время…

И тут Колька проснулся. Некоторое время лежал неподвижно, тупо созерцая потолок, осмысливая увиденное во сне и то, что являлось реальностью. А реальность была такова: ни Татьяны не было рядом, ни сына Павлухи, ни музыкально одаренного дога. Колька был один.

Колька поежился, как от холода, встал с кровати, натянул тренировочные штаны. По дороге в ванную зашел на кухню, включил на полную мощь радио – так веселее было начинать день. Радио притупляло остроту одиночества. Когда оно «пело» или «разговаривало», Кольке представлялось, что он в квартире не один. Вот и теперь кухня наполнилась звуками человеческого голоса, который как бы протягивал Кольке руку, призывая его к диалогу (пусть и в односторонней форме, но все же), стремясь вдохнуть в него уверенность и оптимизм, с которыми живет сегодня государство. Голос принадлежал артисту, который читал дурацкие стихи о строительстве ГЭС на далекой сибирской реке. Артист с таким воодушевлением выбрасывал в воздух звонкие слова, что Кольке подумалось, что тот, наверное, еще и пританцовывает при этом, как резвый бычок на лугу. «Старается, бедолага, – усмехнулся Колька, – хочет, чтобы я ему поверил… Ладно, старик, верю – не голоси!» И он переключил радио на другую программу. Искрящиеся звуки вальса Легара хлынули из динамика, словно смягчая холостяцкую обстановку, царившую в доме. Кухня стала казаться светлее, чище, уютнее, будто женская рука с влажной тряпкой прошлась по ее углам.

Колька шагнул в ванную, открыл кран и задумался. Прошло уже девять месяцев с тех пор, как Татьяна ушла от него. Ушла, обозвав «неудачником» и «пустоцветом». Если определение «неудачник» не вызывало у Кольки никаких эмоций (это он уже слышал, и не раз, от Анастасии Львовны, и здесь Татьяна пела с чужого голоса), то слово «пустоцвет» оскорбило его.

– Это почему же я «пустоцвет»? – хмуро поинтересовался он.

– Да потому, что толку от тебя никакого… – бесцветным голосом сказала Татьяна, небрежно укладывая вещи в чемодан; внизу у подъезда ее ожидала черная «Волга», где на переднем сиденье возле шофера сидела Анастасия Львовна, нервно поглядывавшая на дверь подъезда и готовая в любой момент подняться наверх и поторопить события.

– Объясни, не понимаю… – потребовал Колька. – Разве я в магазин не ходил? Или в прачечную? Или с Павлухой не гулял?

– Ну ходил, ну гулял… Да не в том дело! У всякого нормального человека должно быть здоровое тщеславие, а у тебя его нет. И ты поэтому ничего не добьешься. Вон Лермонтов в двадцать семь уже погиб, а сколько сделал!.. Без тщеславия живут одни лишь головастики, да и то, пока в лягушку не превратятся!

– Головастики?

– Угу.

– Это что-то новенькое – по части сравнений. Хотя песня старая! – вздохнул Колька и посмотрел в окно на эту самую злополучную «Волгу». – Слыхали мы это, и не раз… Вы всегда прохиндея из меня хотели сделать, ты и твоя мать. Чтоб я куски у других изо рта вырывал, пока они еще дымятся. Простите неразумного – не умею!

– А что ты умеешь? Что?! – Татьяна опустила крышку чемодана, щелкнула замками. Бесстрастно посмотрела в лицо бывшему мужу.

– Я? – Колька замялся. – Что надо, то и умею… Я в музеи хожу, на выставки картин…

– Ну а толку, толку-то, что по выставкам ходишь?.. Рисовал бы, в таком случае, если живописью интересуешься… Или иди на искусствоведческий, но что-то делай, чтоб человеком стать! А то и вправду, возьми краски и рисуй – кто мешает? Может, чего и получится.

– Счас… Нарисую… Тебе чего? Колбасу копченую или окорок? А может, шубу из норки? Тебя ведь больше ничего не интересует.

– Кто бы говорил…

– Ты и на курсы английские пошла, чтоб поближе к интуристам быть, к шмоткам разным из-за бугра!

– Дурак! Да если б я об этом думала, разве за тебя, голодранца, пошла бы? Лучших пять лет угробила!

Колька потемнел лицом. Слова жены об «угробленных пяти годах» тяжелым камнем легли на сердце. Заявляя сейчас подобное, она разом перечеркивала все то хорошее, что было когда-то между ними.

– Да, я дурак, – согласился он, играя желваками. – Дурак – потому что химичить не умею… и взяток не беру, как некоторые.

Выплеснув это, он хотел задеть Татьяну и достиг своей цели. Ее лицо пошло красными пятнами.

– Ты на что намекаешь?

– Ни на что не намекаю.

– Ты мою мать не трожь! Ей отцовских денег вполне хватает! – обычно флегматичная, тут Татьяна задохнулась от гнева. – Она честная, работает, как вол! Всем помогает… А духи по праздникам или коробка конфет – это не взятка! И потом, ты ее за руку держал, держал?!

– Ну да, ее удержишь – костей потом не соберешь!

– Дрянь неблагодарная! Она тебя, шантрапу, кормила-поила, а ты!..

– Я, между прочим, сам себя кормил.

– Это на сто семьдесят «рэ» с вычетами? Ой, держите меня! Это же жизнь за порогом бедности! Как у африканских негров!

– Мне хватает.

– Вот и продолжай в том же духе, но без меня!

Татьяна подхватила чемоданы, рванулась из комнаты в коридор, но неожиданно застряла в дверях и никак не могла пролезть: ни вперед, ни назад. Сколько она ни тужилась, ничего у нее не получалось.

– Давай помогу, – предложил Колька и шагнул к ней, – а то надорвешься с этими чемоданами…

Татьяне почудилось, что бывший муж, видя, в каком положении она оказалась, издевается над ней.

– Не подходи! – выкрикнула она с истеричными нотками в голосе.

– Ну чего ты упрямишься? Даже чужим людям принято помощь оказывать… Будем считать, что мы не знакомы и ты, к примеру, немощная старушка, – бесхитростно излагал Колька, – а я, допустим, отзывчивый пионер, который решил тебе помочь… Давай чемоданы.

– Я тебе не старушка… Сам ты – дурак немощный! – зашлась от негодования Татьяна, утратив напрочь чувство юмора.

– Ну, хорошо, хорошо, не старушка, – поспешно согласился Колька, – а молодая красивая дамочка. А я – всего лишь вежливый прохожий, который желает тебе помочь…

– Глаза б мои тебя не видели! – выдохнула Татьяна и, собрав все силы, дернулась всем телом вперед и вылетела в коридор.

Сгибаясь под тяжестью чемоданов, она добежала до входной двери и выскочила наконец за порог Колькиной квартиры, которую ненавидела теперь до одури, хотя именно здесь у них с Колькой было немало хороших минут до той печальной поры, пока под влиянием самых разных сил, одной из которых являлась ее корыстолюбивая мать, так до конца и не примирившаяся с зятем, Татьяна не охладела к мужу и не задумалась о лучшей для себя доле.

На лестничной площадке у лифта Татьяну поджидал коренастый мужчина в очках, на вид старше Кольки лет на пять-семь, солидный, с гладким лицом, одетый в модный заграничный плащ черного цвета. Татьяна бросила возле него чемоданы и уцепилась за его спасительный локоть, чтобы не упасть, так как ноги у нее подкашивались от волнения. Мужчина, не сказав ни слова, нажал кнопку вызова лифта. Колька, сунув руки в карманы брюк и не скрывая своего интереса, откровенно-вызывающе наблюдал в приоткрытую дверь, как они в полном молчании ожидали прихода кабины, каждый по-разному, исходя из своего внутреннего состояния, вслушиваясь в ровное гудение мотора: Татьяна покачивалась от нетерпения, как дерево на ветру, – так ей хотелось поскорее нырнуть в кабину и умчаться вниз; мужчина, наоборот, был абсолютно спокоен и казался неподвижным, будто манекен. Но вот он шевельнулся, неспешно повернул голову и посмотрел на Кольку. Посмотрел пристально, но не нагло, в глазах его светился интерес. Видимо, его мучило любопытство: каков же он, бывший муж? Бывший муж оказался худым, не очень высоким, взъерошенным парнем, с выражением простодушной серьезности на лице. «В общем, ничего особенного. Скорее даже простоват для такой яркой женщины, как Татьяна», – подумал мужчина.

Колька, в свою очередь, тоже внимательно разглядывал своего соперника. «Наверное, какой-нибудь ученый, – подумал он. – Глаза умные… и сам представительный. Доктор каких-нибудь наук – не иначе. И на Чехова похож, хоть и без бороды… Нашла, стерва!» И Колька чуть не заплакал от обиды, но сдержался. И дверь свою из вежливости не спешил закрывать, пока новые супруги не погрузились в лифт. Когда же те, наконец, скрылись в шахте, Колька остервенело хлопнул дверью и заметался по квартире, как подраненный селезень, не зная, что теперь делать и куда себя девать… Жена ушла, сына еще вчера отвезли к теще, желая уберечь его от лишних впечатлений. Теперь он один, совсем один…

Колька прибежал на кухню, попробовал найти себе там занятие, чтобы как-то отвлечься и не думать о бывшей жене, которую все еще любил, несмотря ни на что, но так ничего и не придумал: только переставил кастрюлю и чайник на плите – поменял их местами. Затем вернулся в комнату, взял газету с кроссвордом и тут же отбросил ее в сторону. Снял с полки первую попавшуюся книгу, начал было читать, но через минуту книга выскользнула у него из рук и тяжело шлепнулась на пол. Колька перешагнул через нее, резко метнулся к окну, дернул на себя раму и высунулся по пояс – захотелось еще раз взглянуть на Татьяну, захотелось увидеть, как бывшая жена будет садиться в машину, красивая, надменная и уже далекая, и посмотрит ли она наверх, на их окно, как это бывало раньше, когда Татьяна куда-либо уезжала… Но, увы, черная «Волга» уже развернулась и выехала со двора, увозя новых супругов навстречу тихим семейным радостям.

Кольку охватило отчаяние. Он забился в угол. Сидел неподвижно на полу, втянув голову в плечи, обхватив колени руками и глядя невидящим взором в одну точку.

Так прошло часа два или три. Тихий осенний день, теплый и ясный, медленно догорал. Пятна закатного солнца, бесформенными цветами лепившиеся на потолке, постепенно угасли. Стало смеркаться. Казалось, что вместе с сумерками в окно вползает вечерний холод, растекается по комнате, покачивая на своей зыбкой волне разбросанные Татьяной вещи на тахте, опрокинутый навзничь стул, старую расхристанную куклу, лежащую ничком у плинтуса… Холод подполз к Кольке, коснулся кончиков его пальцев и пронзил его, подобно электрическому току, до самого сердца. И Колька решил повеситься. Решил просто, буднично, как если бы надумал побриться или вскипятить чайник.

Он поднялся с пола и пошел искать веревку. Поиски длились долго – ничего подходящего ему не попадалось. Наконец в ванной комнате он обнаружил то, что требовалось. В тазу на стиральной машине лежала длинная бельевая веревка, которая, если ее сложить вдвое, вполне могла бы подойти. Колька повертел веревку в руках, подергал ее, пробуя на прочность, – в самый раз! Смущало только одно обстоятельство: вся веревка была увешана разноцветными пластмассовыми прищепками для белья, и висеть среди этой мишуры казалось Кольке малопристойным (вроде как на наряженной елке среди игрушек), а то, что прищепки можно просто-напросто отцепить, несчастному и в голову не пришло. С минуту Колька соображал, как быть, затем махнул рукой: ладно, пусть будет такая, лишь бы держала! Определившись с веревкой, он стал искать место, где ее можно было закрепить. Самым подходящим местом для этой цели оказалась прихожая, где он в свое время пристроил на высоте вытянутых рук кусок водопроводной трубы, которую использовал в качестве турника во время утренних занятий физкультурой. Особой популярностью эта труба пользовалась у гостей, которые, пропустив рюмку-другую, выползали в прихожую на перекур и, увидев ее, непременно висли на ней и начинали подтягиваться, краснея лицом, – кто больше? – смачно крякали и подзадоривали друг друга.

Колька сделал петлю. Залез на табурет, привязал свободный конец веревки к трубе. И накинул петлю на шею… «Как все просто, – подумал он, – и ничуть не страшно. Сочиняют люди, когда говорят, что трудно переступить эту грань, отделяющую жизнь от не жизни. Врут! Стоит только спрыгнуть с табурета – и сразу все это обилие красок, звуков, запахов исчезнет, словно их и не было вовсе, а там… там уже ничего не будет… Или будет? По крайней мере, есть прекрасная возможность проверить: есть Бог или нет Его? Если есть, то Он непременно себя обнаружит… Что же я скажу Ему в таком случае? Что поведаю о себе? Как объясню те или иные поступки? Да нет, если Он есть, то Он все, конечно, знает, и не надо Ему ничего рассказывать, не надо ничего объяснять…»

Неожиданный звонок в дверь прервал ход Колькиных мыслей. «Кого еще там черти носят? – с неудовольствием подумал он. – Отвлекают, понимаешь, человека от серьезного дела… А вдруг это вернулась Татьяна – забыла что-нибудь? – Сердце его забилось тревожно и радостно и так громко, словно скакал по столу шарик для пинг-понга. Но он тут же остудил себя: – Да нет, сегодня она не придет, даже если что и забыла… В лучшем случае через неделю появится, не раньше. Откроет дверь, глядь: а тут я болтаюсь, и уже синий, как баклажан…» Колька явственно представил эту малоприятную картину, и его переполнила пронзительная жалость к самому себе. Звонок повторился – и раз, и два, и три. Звонивший был настроен весьма решительно. Колька вынул голову из петли, спрыгнул на пол и пошел открывать дверь.

Это оказалась соседка, немолодая, но еще крепкая женщина, с красным одутловатым лицом. На животе у нее висел старый застиранный передник, тяжелые, мясистые, голые по локоть руки были испачканы в муке, и она держала их на весу, растопырив пухлые пальцы.

– Половина твоя дома? – спросила она, заглядывая через Колькино плечо в квартиру.

– Отсутствует.

– А когда будет?

– Не скоро… – сухо ответил Колька. Ему не хотелось в такой, можно сказать, ответственный момент, когда он готовился расстаться с жизнью, посвящать в свои дела посторонних.

– У нее нынче культурная программа. В театр с подругой пошла, – соврал он, – посмотреть, кто во что одет.

– Ну тогда ты выручай, – подалась к нему соседка. – Стала, понимаешь, тесто для пирогов делать, да смотрю, муки мало… У вас есть мука? Мне бы стакана три всего…

– Где-то была… – вздохнул Колька и после короткого раздумья сказал: – Пошли поглядим.

Он повернулся и направился на кухню, соседка, прикрыв дверь, двинулась за ним.

– Что это у тебя тут? – спросила она, увидев свисавшую с трубы веревку.

– Да вот, повеситься решил… – ответил рассеянно Колька, не думая о том, что такие вещи обычно держат в секрете.

Соседка засмеялась. Смех у нее был глухой, похожий на кашель.

– Шутник ты, Коля! – Она даже отдаленно не могла предположить, что эта мысль может серьезно прийти ему в голову. – Таньку, что ли, решил разыграть? Она входит, а ты вроде как повешенный? Не-е, не поверит… И потом, грех так шутить! Все у тебя в порядке: руки-ноги есть, здоров, жена в красоте пребывает, пацан растет… Вон, у Коростелевых Петька давеча после Афганистана из госпиталя вернулся – одной руки нет, ступни нет, голова прострелена… И Клавка, вертихвостка, невеста евойная, его не дождалась. Так он и то духу не теряет, скачет на костыле с утра до вечера, как кузнечик… А ты совсем, милок, на страдальца не похож. Верно, опять что-нибудь для физкультуры сочинил?

Колька вздохнул.

– Проницательная ты, Нин-Иванна, просто как Штирлиц!

Соседка опять засмеялась:

– Сережка мой, тот тоже, по твоему примеру, турник в доме соорудил. Висит по утрам в коридоре, болтает пятками – только ходить мешает… Но я ничего, не обижаюсь. По мне – пусть лучше в гимнастике надрывается да музыку свою мутотовую слушает, чем будет во дворе глаза бормотухой заливать среди алкашни никчемной. Бормотуха, она ведь что? Она, говорят, извилины в башке склеивает, да, да! Было у тебя, к примеру, от рождения несколько штук, а от этой гадости они все склеились и получилась одна. Одна-единственная! А с одной-то извилиной жить туго, сам понимаешь. Любой последний хмырь запросто тебя вокруг пальца обведет!

Рассеянно слушая болтовню соседки, Колька рылся в подвесных шкафчиках, переходя от одного к другому, где Татьяна держала всевозможные банки с припасами. Наконец он нашел то, что искал, – красную в белый горошек металлическую банку с надписью «Мука». Судя по тяжести, мука в банке была. Не заглядывая внутрь, Колька протянул банку соседке: