Kitabı oxu: «Падение в колодец»

Şrift:

* * *

Страсти вокруг Гоголя

«…Но что страннее, что непонятнее всего, – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно… нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых… но и во-вторых тоже нет пользы…
…А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, – редко, но быват».
Н. Гоголь. «Нос»

1

Летом 1931 года сотрудник ОГПУ Павел Буланов, мужчина двадцати семи лет, по-татарски скуластый, с прядью светлых волос, торчащей из-под форменной фуражки, с задумчивым взглядом серо-голубых глаз, в сопровождении фотографа из отдела криминалистики приехал на кладбище Данилова монастыря.

Причина, по какой начальник Буланова отправил его на кладбище, была необычной.

– Кладбище в Даниловом упраздняется, – объяснил он. – На территории монастыря организуется приемник для несовершеннолетних преступников… Прах особо известных деятелей решено перенести на кладбище Новодевичьего монастыря. Тебе задание, Павел: поезжай в Данилов и проследи за вскрытием могил. Кроме прочего будут вскрывать и могилу Гоголя. А Гоголь, сам понимаешь, – фигура! Возьми фотографа… Надо всё зафиксировать… Ну и чтоб было, как полагается, никакого баловства со стороны посторонних! Ясно?

Переговорив со сторожем у ворот, Буланов с фотографом, немолодым человеком в очках, щурясь от солнца, шли к могилам, где уже махали лопатами, выбрасывая землю на сторону, четверо крепких мужиков в мокрых от пота выцветших рубахах. Вокруг стояла многочисленная группа сотрудников различных ведомств из числа тех, кому было поручено вскрытие могил и перевоз праха в Новодевичий. Были среди них несколько писателей, представлявших общественность. Здесь же маялись и два милиционера, призванные наблюдать за порядком. Руководил работами одутловатый человек лет сорока, с гладко выбритой головой, в светлой толстовке. Еще один товарищ, с усами и бородкой, профессорского вида, что-то записывал в толстую тетрадь, которую держал в руке.

На вопрос одутловатого в толстовке, сразу приметившего посторонних: «А вы откуда, товарищи?», Буланов показал служебное удостоверение, и тот понятливо кивнул: слишком серьезное ведомство представлял Буланов, чтобы выказывать недовольство.

Следует признать, Буланову было не по душе данное задание. И ехал он на кладбище без особой охоты. И хотя за годы учебы в школе и на рабфаке он в полной мере впитал в себя атеистические идеи, исповедуемые нынешней властью, что-то помимо его сознания подсказывало ему, что вскрытие могил – дело не очень хорошее, варварское, даже если оно вызвано уважительными причинами. Но подобная практика в последнее время была не редкость (уничтожались кладбища, оказавшиеся на пути новостроек, на их месте возводились заводские корпуса, сносились храмы, и там, где они стояли, появлялись покрытые асфальтом дороги). А тут еще вскрытие могилы Гоголя, талант которого Буланов, как человек, испытывающий интерес к литературе, серьезно уважал.

Положив руки на ремень, опоясывающий гимнастерку, Буланов наблюдал за происходящим. Когда хотелось курить, менял позу, лез в карман галифе за коробкой папирос, а затем, думая о чем-то своем, подолгу держал папиросу во рту, прежде чем прикурить от спички.

Солнце то сильно припекало головы собравшихся, заставляя их потеть, то уходило под белый пух облачков, плывших над кладбищем, давая страдальцам передышку и способствуя появлению легкого ветерка, чуть освежавшего лица.

Когда вскрыли могилу поэта Языкова и специалисты принялись осматривать останки, Буланов дал знак фотографу приступить к работе. А сам отошел в сторону, присел на корточки у ствола старой липы: в задании, которое он получил, предлагалось проследить за извлечением останков Гоголя – проявлять инициативу и глазеть на останки других несчастных (а в том, что это несчастные, сомнения не было, раз тревожили их прах) Буланов не собирался. Выкурив на корточках очередную папиросу, он поднялся, прошелся неспешно туда и обратно по дорожке вдоль могил, подивился многозвучному пению местных птиц, позавидовал их беззаботной доле, в которой не было нетерпимости и безумия, свойственных человеку. Посмотрел на облака, что клубились над погостом. Задумался о вечности. И почувствовал себя неуютно, что обычно с ним бывало в подобные минуты. Перед лицом вечности остро ощущалась собственная ничтожность и ничтожность всего того, что Буланова окружало в этой жизни. Перед вечностью ничто не имело цены.

Могилу Гоголя вскрывали долго. Она оказалась на значительно большей глубине, чем обычно. Начав ее раскапывать, обнаружили кирпичный склеп необычайной прочности. Ткнули его киркой на пробу – как скала! Ближе к вечеру, после раскопок в поперечном направлении, обнаружили боковой придел склепа, через который, вероятно, и был вдвинут при захоронении гроб. Наконец, склеп вскрыли. Вынули гроб. Верхние доски гроба прогнили, но боковые, с сохранившейся фольгой и частично уцелевшим голубовато-лиловым позументом, были целы.

Буланов все это время маялся в стороне. То стоял под липою, упираясь спиною в ее ствол, то, сняв фуражку, садился на землю, не заботясь о чистоте недавно выстиранного галифе, которое от частого сидения на земле утратило свежесть. То вновь бродил по дорожке между могил, поглядывая на купола монастырского храма. И курил, курил, пока не кончились папиросы.

У него неоднократно возникала мысль о неразумности этой затеи: стоило ли отдавать территорию монастыря под приемник для несовершеннолетних правонарушителей и сносить кладбище? Разве нет других подходящих мест? Какой-либо пустующей казармы, или складских бараков, или брошенного особняка… Впрочем, религия, по мнению авторитетных людей, – опиум для народа, значит, надо искоренять. Но вот кладбище… Во многом согласный с деяниями власти, с этим Буланов согласиться не мог.

Тем временем у вскрытой могилы Гоголя случилось какое-то волнение. Устало стоявшие вокруг люди пришли в движение, послышались возбужденные голоса.

– Павел Федорович! – позвал Буланова фотограф, призывая его подойти к могиле и взглянуть на то, что таким неожиданным образом всех возбудило, – даже изнуренные мужики с лопатами и те пришли в волнение, двое из них к тому же перекрестились.

Буланов, сидевший в это время на земле, подхватил фуражку, лежавшую рядом, и поспешил к могиле.

Гроб писателя, поднятый с помощью веревок вверх, покоился на щите, сбитом из досок. Верхнюю крышку уже сняли, и подошедший Буланов увидел, что находилось внутри.

Останки Гоголя были заключены в хорошо сохранившийся сюртук табачного цвета; под сюртуком уцелело даже белье, на ногах были башмаки, тоже полностью сохранившиеся; только дратва, соединявшая подошву с верхом, прогнила на носках, и кожа завернулась кверху, обнажив кости стопы. Но самое удивительное – и это, как понял Буланов, явилось причиной общего возбуждения – в гробу не оказалось черепа! Было от чего прийти в волнение.

– А где же голова? То есть, череп? – Буланов растерянно взглянул на бритоголового человека, руководившего работами.

– Как видите, нету… – отозвался тот. – Склеп вскрыли на ваших глазах…

– Ерунда какая-то! – нахмурился Буланов. И почувствовал, как сильный порыв ветра неожиданно накатил на людей, стоявших вокруг могилы, взлохматил им волосы и одежду и унесся вдаль за монастырские постройки. – Что же получается, Гоголя похоронили без головы?

– С головой… – рассердился руководитель работ. – Похороны описаны целым рядом известных людей, и голова, как вы понимаете, была на месте. Иного и быть не могло в православной стране…

– Да, да, – подтвердили стоявшие рядом писатели.

– Где же тогда голова? – тоже начал сердиться Буланов. Его послали проследить за вскрытием могил, чтобы не было никаких ЧП, и вот теперь придется докладывать начальству, что в гробу великого писателя не оказалось черепа, словно он, Буланов, был повинен в этом. – Куда мог деться череп?

– Мне бы это тоже хотелось знать, товарищ… Чертовщина какая-то!

– Вы осмотрели склеп? – спросил Буланов, обращаясь к рабочим, стоявшим по краю ямы.

– Там пусто, – ответил один из них.

Буланов полез за папиросами, забыв, что коробка пуста. И обнаружив, что папирос нет, с раздражением запихнул коробку обратно в карман.

Человек профессорского вида, делавший записи в тетради, угостил его своими папиросами.

– Благодарствую! – Буланов с наслаждением закурил. При курении и думалось лучше, и мысль работала острее.

«Как такое могло произойти? – принялся размышлять он. – Склеп был замурован… Одежда – на месте, следовательно: разграбление могилы в ближайшее время после похорон отпадает. К тому же, народ повсеместно был богобоязненным, и осквернять могилу считалось последним делом! Что же тогда? Не черти же, в конце концов, увели этот череп!»

Взгляд его устремился на семейство птиц, чем-то потревоженное и взмывшее в небо с крыши монастырского храма. Птицы кружили некоторое время над куполами, словно решая для себя задачу: вернуться ли обратно на крышу либо лететь подальше от этого таящего опасность места.

– Мне теперь нагоняй будет от начальства… – вздохнул Буланов, обращаясь к фотографу, стоявшему рядом.

– А вам-то за что? – удивился тот. – Не вы же этот череп реквизировали…

– Не я. Но всё равно. Вроде, не уследил. Ты это… сфотографируй как есть…

– Уже света маловато… У фотопластинок низкая чувствительность. Но я попробую… – Фотограф, с осунувшимся от усталости лицом, достал из кармана кусок сухаря и, сдув с него предварительно крошки, принялся жевать, дабы перебить голод. – А если подложить туда, – он кивнул в сторону открытого гроба, – другой череп? Теперь-то какая разница? – философски рассудил он. – Ему наново сочинять «Тараса Бульбу» не придется… В общем, бедный Йорик! – И, перехватив неодобрительный взгляд Буланова, замолчал, хрумкая сухарем. – Может, я поеду? – спросил он, немного погодя. – Все равно света мало… Темно!

– А ты попробуй!

2

Начальник Буланова, Ефим Степанович Бодало, выходец из семьи разночинцев, краснолицый, с густыми бровями, с крупными моржовыми усами, весь пышущий здоровьем и энтузиазмом, мрачно сопя, выслушал рассказ Буланова.

– Как это нет черепа?! – оторопел он. – Что ты городишь?! Выпил, что ли?

– Вам, товарищ Бодало, хорошо известно, что я на службе не пью, – поморщился Буланов; обижаться на Бодало не имело смысла: подобное сообщение способно было озадачить любого.

– Куда же он делся – череп?

Буланов пожал плечами.

– Может, кто из белых офицеров увез его за границу нам, большевикам, назло? – нахмурился Ефим Степанович. И его крупные пальцы сжались в кулак, готовый разить всякую нечисть, мешающую славной поступи социализма.

– Вряд ли… Склеп был хорошо замурован, еле его вскрыли.

– Но это же – конфуз! – воскликнул Бодало, озадаченно поглаживая усы. – Великий пролетарский писатель и – без черепа! Вот уж радость буржуазным гнидам! Растрезвонят по всему свету! – И бросил сердитый взгляд на Буланова: – А ты куда смотрел?!

– Туда, куда и все – могилу вскрыли на моих глазах! – нахмурился Буланов. – А уж что там раньше было, и на каком этапе Гоголь лишился черепа – одному Богу известно, если он существует.

– Бога нет! – кратко резюмировал атеист во втором поколении Бодало. – А насчет черепа придется тебе узнать! Подумай, что мне докладывать наверху? У классика украли череп? Срам!

Буланов иронически взглянул на начальника.

– Вы что же, командировку мне оформите в прошлый век? И обеспечите царскими червонцами на проезд?

– Не умничай, умник! – Бодало плеснул в стакан воды из графина, выпил. – Если потребуется, мы тебя и в прошлый век отправим, к чертовой матери!.. Как ты не понимаешь, дело – серьезное… Несомненно, это происки наших врагов!

Буланов молчал, понимая абсурдность данного задания. Но спорить с начальником было бессмысленно.

– Освобождаю тебя от всех дел, – подвел черту Бодало, – займешься только этим… Ищи! Кровь из носу, но чтобы через две недели я знал, какая сволочь увела череп нашего классика!

Вечером Буланов отправился в сад «Эрмитаж».

Около семи он появился у главного входа, где должен был встретиться с девушкой Леной, с которой свел знакомство пару месяцев назад. Сегодня они собирались сходить в кинематограф на новый фильм «Одна», который, по мнению тех, кто его уже посмотрел, сопровождался «живым звуком»: там была музыка, звенел будильник, и храпел, как в жизни, спящий артист, игравший роль председателя сельсовета – всё это было в новинку!

Стрелки на уличных часах отмерили семь часов, потом десять минут восьмого, потом двадцать минут… А Лена не появлялась.

Напротив входа в сад останавливались пролетки, запряженные лошадьми, и легковые автомобили – лошадиный транспорт преобладал, машин было меньше. Слышалось ржание лошадей, автомобильные гудки, пугавшие зазевавшихся пешеходов. Из пролеток и авто вылезали нарядные женщины и хорошо одетые мужчины. Прибывающие устремлялись к зданию театра, где сегодня давали новую программу варьете. Милиционер в летней форме дежурил поблизости, отпугивая своим внушительным видом двух нищих, норовивших выпрашивать деньги у прохожих.

А Лены всё не было. При иных обстоятельствах Буланов, несомненно, огорчился бы, он успел за время знакомства полюбить девушку, и нафантазировал бы по поводу ее отсутствия невесть что. Но сегодня, занятый мыслями о пропавшем черепе и поручении, данном ему Бодало, к которому Буланов не знал, с какой стороны подступиться, он не испытал горьких чувств. В конце концов, могло случиться что-либо непредвиденное! Люди, вскрывавшие могилу Николая Васильевича, тоже не предполагали, что не обнаружат внутри его черепа!.. И всё же Буланов решил сходить к Лене и узнать, в чем дело…

А случилось вот что. Мать Лены, Елизавета Ильинична Нарбут, сухощавая дама, с благородными чертами лица, вдова профессора-историка Евгения Ивановича Нарбута, погибшего от случайной большевистской пули во время эсеровского мятежа в 1918 году, очень не любила граждан, находящихся на службе в различных «карательных» органах. Следовательно, не любить Буланова, работавшего на Лубянке, ей сам Бог велел. И она всячески препятствовала встречам своей еще не зрелой, по ее мнению, дочери с молодым сотрудником ОГПУ. И сегодня, отправляясь к родственнице в гости, Елизавета Ильинична закрыла свои две комнаты в коммуналке, где они проживали с Леной (и где та готовилась к экзаменам, собираясь поступать в университет), на ключ. Мало того, для надежности вдова Нарбут повесила снаружи амбарный замок, что делала крайне редко.

Обнаружив себя запертой и посчитав поступок матери гадким, девушка попыталась выбить плечом дверь. Но куда там! Высокая, почти трехметровая двустворчатая дверь, сработанная умельцами еще в конце девятнадцатого века, оказалась необыкновенно прочной, и девушке не по силам было ее сокрушить. А если бы это и случилось, висевший снаружи замок, о котором Лена не знала, не дал бы осуществить бегство.

Некоторое время девушка металась по комнате, соображая, как ей всё же оказаться у сада «Эрмитаж», в объятиях любимого, от поцелуев которого учащенно билось ее неискушенное девичье сердце. Лена бросилась к открытому настежь окну. Квартира, где жили Нарбуты, находилась на третьем этаже старого каменного дома, и выпрыгнуть вниз было чистым безумием. Рассерженная девушка после минутного раздумья, не зная, как отомстить матери, достала из шкафа патефон и, водрузив его на широкий подоконник, стала заводить одну и ту же пластинку, желая тем самым позлить соседей, выходцев из пролетарской среды. Сама же устроилась рядом на подоконнике и, в ожидании скандала, поглядывала вниз – на прохожих.

– Ты, артистка! Делать, что ли, нечего? – спросил желчного вида мужик, проходивший мимо с бидоном керосина. – Помой полы в доме, больше пользы будет!

– Гуляйте, юноша! – бросила сверху Лена и строго добавила: – Берегите, товарищ, свой революционный энтузиазм!

Хотя «юноше» на вид было никак не меньше пятидесяти. Но Лена, следует сказать, была девушкой воспитанной и сказать что-либо более грубое не могла.

Мужик сплюнул на сторону и удалился, ругая нынешнюю молодежь, готовую заполонить своими патефонами все вокруг, даже общественные сортиры, которые в изрядном количестве открыли в центре Москвы к очередному съезду Советов.

Лена перевернула пластинку. Теперь на смену «знойному» креольскому танго, где надрывно солировала гавайская гитара, маня в теплые края, пришла зажигательная румба. Навалившись грудью на прохладный подоконник и разглядывая голубей, колготящихся на асфальте, Лена загрустила от невозможности вырваться, наподобие птицы, на свободу.

И тут она увидела Буланова. Тот с озабоченным видом подходил к ее дому.

– Паша! – вскрикнула Лена, радуясь тому, что Буланов сообразил придти. «Значит, любит!» – мелькнула в голове мысль.

Буланов увидел Лену в окне на пару с патефоном. Эта картина – девушка, живая, здоровая, как ни в чем не бывало, слушает музыку – привела его в ярость. Вместо того, чтобы придти к саду «Эрмитаж», как было договорено, она крутит пластинки. Рассерженный Буланов хотел было повернуться и уйти.

– Паша! – вновь выкрикнула Лена, но теперь уже отчаянно, поняв его намерение. И принялась объяснять причину своего отсутствия: – Это мама! Ушла и закрыла меня на ключ… На ключ, понимаешь!

– Зачем? – удивился Буланов.

– Не хочет, чтобы мы встречались…

– Почему?

Лена высунулась по пояс, бросила взгляд на соседские открытые окна и, не решившись объяснять подробности, коротко сказала:

– Не хочет…

– А ты? – спросил Буланов.

– Я хочу, очень!

– Тогда прыгай ко мне, я тебя поймаю.

– Здесь высоко, я боюсь!

– У вас есть бельевая веревка? – поинтересовался Буланов.

– Где-то была…

– Поищи.

– И что?

– Привяжешь ее к ножке кровати, а второй конец бросишь в окно… По ней и спустишься, а я тебя подстрахую.

Лена была девушкой деятельной, к тому же ей очень хотелось попасть в объятия любимого, от щек которого так приятно пахло одеколоном, и она, соскользнув с подоконника, исчезла в недрах комнаты.

Буланов в ожидании закурил. Вскоре из окна вниз вылетела веревка, конец которой повис на уровне окон первого этажа – больше длины не хватило.

Оплывшая баба лет сорока с примусом в руках выглянула в окно, заметив болтающийся конец веревки. Увидела Буланова, стоящего под окном, устремившего вверх голову. Тот был в штатском и имел самый обычный вид.

– Ты чего тут караулишь? – спросила баба, отложив примус и скрестив на груди руки: весь ее вид говорил о готовности к бою. – Квартиру верхнюю хочешь обчистить? Вещички смылить?

– На черта мне эти вещички! – сказал Буланов. И пояснил: – Девку с третьего этажа хочу выкрасть.

– Это кого? Профессорскую дочку, что ли…

– Ну.

– Тоже нашел подарок! Буржуи недобитые! Моя Танька лучше по всем статьям… Если украдешь, возражать не буду!..

– Не могу, уважаемая, – любовь! – Буланов отбросил папиросу, взглянул на Лену, появившуюся в окне.

Та попробовала веревку на прочность, которую по совету Буланова привязала к кровати: веревка, вроде, держала. Лена легла на подоконник, проверяя, насколько хватает ее длины.

– Спускайся, не трусь! – махнул рукой Буланов, подходя вплотную к стене дома.

Лена медлила, боялась все-таки высоты. Наконец, решившись, ухватилась за веревку, завела ноги на подоконник, намереваясь следующим движением опустить их вниз. Но сделать этого ей не удалось. В это мгновение жаркие ладони ухватили ее за лодыжки, и голос матери, нежданно явившейся, рассерженно зашептал:

– Ты что делаешь, бесстыжая?! Профессорская дочь, а ведешь себя, как безродная куртизанка!

– Отпусти!

Лена, не выпуская веревки, стала дрыгать ногами, пытаясь освободиться от рук матери.

– Глупая, ты не понимаешь, куда катишься!..

– Да плюнь ты на эту желторотую! – весело крикнула Буланову баба с примусом. – Таньку мою возьми! Не пожалеешь!

Наконец Елизавете Ильиничне удалось одержать победу и оттащить дочь от окна…

3

Семьдесят лет спустя, в доме, расположенном в старом московском переулке, где еще сохранились черты былой довоенной жизни, в теплый летний вечер, под разноголосицу местных телевизоров, доносившуюся из распахнутых настежь окон, происходила похожая картина. Мать, но уже другая, Ольга Сергеевна Питрушина, крупная мясистая женщина лет сорока, акушерка районной больницы, так же, как когда-то вдова профессора Нарбута, держала за ноги свою «непутевую» шестнадцатилетнюю дочь, Наташку, норовившую сбежать из дома через окно. (Этаж, правда, был второй.) Девочка визжала, отбивалась, но мамаша, спортсменка в прошлом, толкательница ядра, держала ее мертвой хваткой.

– Не дрыгайся, лягушка, не ускачешь! Этот свистун тебе не пара! Ты погляди на него, это же кандидат в наркоманы!

На улице жертву домашнего насилия ожидал юноша лет восемнадцати, худой, белобрысый, с лицом неудачника, который продолжает тупо верить в свою счастливую звезду. Одет он был в темную майку с надписью «KLEVO» и поношенные с дырами джинсы. Звали его Федор.

– Фе-едя! Мне не вырваться! – кричала ему Наташка.

И уже обмякнув было в цепких руках матери, вдруг, собрав все силы, вновь рванулась вперед, не думая о том, что может вывалиться из окна. Но и на этот раз была остановлена – причем одной рукой Ольга Сергеевна держала ее за лодыжку, а второй вцепилась в трусики Наташки под задравшейся мини-юбкой, и когда резинка лопнула, сорвала их с девичьих бедер.

– Вот! – крикнула она, потрясая трусиками дочери, как индеец своим трофеем. – Не станешь же ты с голой задницей по городу бегать!

И тут девочка сдалась.

– Наташка! – позвал с улицы Федор, обращаясь к пленнице. – Я ушел… Но я вернусь! А вы, Ольга Сергеевна… вы… История вам этого не простит! Вы – насильник в юбке, Салтычиха! – с пафосом закончил он свою речь.

– Иди, иди, сорняк! – донеслось сверху. – Не для твоих губ ягодка! Портки сперва нормальные купи – без дырок!

– Редкая птица долетит до середины Днепра! – с чувством бросил в ответ Федор (была у него такая присказка), оскорбленный отношением Ольги Сергеевны.

И гордо удалился…

Бывший баскетбольный игрок, а ныне театральный администратор Василий Полутанцев, старший брат Федора, был человеком, склонным к авантюрам. После развода с Инной Бабенко, балериной из кордебалета, служившей в Большом, которая уличила его в супружеской измене и выставила за дверь, он нуждался в жилье. Вернуться туда, где он вырос, и жить вместе с матерью и братом, у него – давно уже зрелого мужчины, которому перевалило за тридцать – не было ни малейшего желания. Для того чтобы разменять двухкомнатную квартиру, где они когда-то чудесно жили с Инной, на две однокомнатные или купить «однушку», нужны были деньги, и немалые. А их у Полутанцева, человека легкомысленного и малопрактичного, не было. Мотаться в поисках ночлега по друзьям, пить там всякий раз водку, а затем ворочаться без сна на продавленных раскладушках ему надоело. И не просто надоело, а, как говорится, припёрло!

И тут Полутанцев неожиданно вспомнил о своем бывшем товарище по спорту, Петрухе Рыкалове, с которым они в давние годы играли за команду «Динамо». Рыкалов, покинув спорт, пошел в коммерсанты, преуспел в нефтяном бизнесе и мог бы, при желании, ссудить Полутанцеву необходимую денежную сумму на приобретение жилья. После некоторых раздумий Полутанцев нашел адрес компании, где трудился Рыкалов, и отправился к приятелю в офис, решив не предупреждать о своем визите заранее.

Охранник, стоявший за входной дверью, узнав, к кому идет посетитель, позвонил по телефону и после минутных переговоров с кем-то пропустил Полутанцева внутрь, объяснив предварительно, как ему найти нужный кабинет. «Не забыл, значит, Петруха старого товарища, если, услышав его фамилию, велел пропустить», – подумал с радостным чувством Полутанцев.

Петруха, а теперь это был Петр Андреевич Рыкалов, уважаемый человек, занимающий большой пост в нефтяной компании, ухоженный мужчина, хорошо, но не слишком вызывающе одетый, без всякого «золотого мусора» на пальцах (даже часы у него были без золотой браслетки, правда, весьма приличные, тысяч за десять зеленых, как прикинул гость), встретил Полутанцева приветливо, словно в последние дни только и мечтал о встрече с бывшим товарищем по борьбе за общие баскетбольные интересы.

– Васька! – воскликнул он, выходя из-за стола и протягивая руки. И даже обнял Полутанцева, словно они расстались только вчера.

Радость, с какой хозяин кабинета встретил его, настроила гостя на оптимистический лад.

– Как ты? Как наши? – И Рыкалов назвал две-три фамилии, знакомые обоим, но Полутанцев в ответ только пожал плечами: о судьбе названных он ничего не знал.

Рыкалов усадил гостя в мягкое кресло. Вызвал секретаршу, велел принести ей два кофе, предварительно спросив у Полутанцева, что тот пьет. Сел напротив.

– Рассказывай, с чем пришел… Я, между прочим, совсем недавно, поверь, вспоминал о тебе.

– Спасибо, что помнишь… – кивнул Полутанцев, удобно устраиваясь в кресле и злясь на себя за чувство униженности, возникшее в нем по отношению к хозяину кабинета; тот, хотя и улыбался, но, судя по его холодным глазам, был бесконечно далек от того прошлого, которое когда-то объединяло их, молодых и беззаботных тогда парней.

– Ну-с? – повторил в короткой форме свой вопрос Рыкалов, деликатно давая понять, что он человек занятой и его ждут важные дела.

– Мне нужны деньги… – сразу в лоб заявил Полутанцев, одолев, наконец, свое раболепие. И пояснил: – Квартиру хочу купить… После развода негде жить.

– Сколько? – спросил Рыкалов, заронив тем самым надежду на благополучный исход дела.

– Не знаю… Тысяч сорок, пятьдесят – зеленых… – сказал Полутанцев и, понимая, что просит немалую сумму, добавил: – Я отдам… Года за два. Я тебе расписку напишу.

Хозяин кабинета усмехнулся.

– Ни черта ты не отдашь! – жестко заявил он, глядя в упор на бывшего приятеля. – Ты сейчас где?

– В театре… Администратором…

– Чудесно! Сколько зарабатываешь?

– В переводе на зеленые?.. Ну, долларов пятьсот. Или около того… – И, почувствовав подвох, ощетинился: – Мне, между прочим, хватает!

– Рад за тебя, – невозмутимо отозвался Рыкалов. И опять усмехнулся, но глаза его, как прежде, оставались холодными: – Ты всё такой же… авантюрист?! Эх, Васька! Жизнь – другая, всё – другое, а ты не меняешься!.. – И спросил после паузы: – Пьешь?

– Ну… – замялся Полутанцев. – Бывает, конечно… Но в меру! По вывеске разве не видно? – Он все еще надеялся на благоприятный исход дела. – Лицо – вполне себе… как у разумного человека! – похвалил он себя и сам же застеснялся столь завышенной оценки.

– Который крепко надирается по вечерам! – продолжил за него Рыкалов. И добавил: – Нет, дружище, денег я тебе не дам!

– Не дашь?

– Нет!

– Ну и пошел ты! – рассердился Полутанцев и, понимая, что больше говорить не о чем, поднялся с кресла.

– Сядь! – властно остановил его Рыкалов.

Если бы на месте Полутанцева был кто-то другой, он не стал бы его удерживать. Но перед ним стоял его старый добрый приятель, а в глубине души Рыкалов был человеком сентиментальным и любил свою суетную веселую юность, воспоминания о которой, помимо всего прочего, давали ему возможность оценить, на какую высоту он поднялся сейчас. – Сядь! – повторил он.

И Полутанцев сел.

Рыкалов повел головой: ох, какой обидчивый! Без порток, а гонор тот же! Встал, прошелся по кабинету.

– Взаймы не дам… – пояснил он. – Но дам возможность подзаработать. Того, что ты получишь, тебе хватит на приличное жилье… В конце концов, я добавлю, если не хватит.

– Ну.

– Понимаешь, дело довольно необычное…

Полутанцев резко поднялся.

– Стрелять в твоих конкурентов я не буду! Не проси! Даже за миллион! В подвале жить стану, если придется, в бомжи пойду, но «пушку» в руки не возьму… Я чужую жизнь уважаю!

– Да сядь ты, идиот! В бомжи он пойдет! Каким был, таким и остался! – возбудился Рыкалов. – Причем здесь конкуренты? Я тоже чужую жизнь уважаю… И вообще, я не по «стрелецкой» части! Сядь! – вернул он Полутанцева обратно в кресло. – Слушай и не перебивай… Прабабка твоя, Анна Ивановна Гайдебурова, насколько мне известно, была дальней родственницей Александра Александровича Бахрушина, известного собирателя театральных реликвий…

– Ну, – не стал возражать Полутанцев, хотя мало что знал о своей прабабке и о том, что с нею связано.

– Бахрушин, по моим сведениям, в двадцатые годы передал на хранение своим родственникам некоторые вещи. В частности, среди этих вещей был… череп Гоголя.

– Кого?

– Гоголя! Николая Васильевича! Слышал о таком? «Вий» и прочее! Или ты только по бабам специализируешься?

– Я специалист широкого профиля! – обиделся Полутанцев.

Он решил, что Рыкалов не в себе. Вот до чего доводят большие «бабки», с сочувствием подумал он. И сказал:

– Череп Николая Васильевича, насколько мне известно, покоится вместе с его останками на Новодевичьем кладбище.

– А вот и нет! – весело заявил Рыкалов. – Не знаешь таких вещей! А еще говоришь: специалист широкого профиля!.. Объясняю: в тридцать первом году прах писателя переносили из Данилова монастыря, где он поначалу был захоронен, в Новодевичий… Когда вскрыли гроб, обнаружилось, что у Гоголя нет черепа… Вот так!

– Ну ладно! Как это нет черепа? – не поверил Полутанцев. – Ты вчера не перебрал?

– У меня, в отличие от тебя, на это нет времени! – оборвал его Рыкалов. И продолжил свой рассказ: – Череп был изъят из могилы за много лет до ее вскрытия в тридцать первом… И он каким-то образом попал к Бахрушину. А тот, будучи коллекционером, видимо, решил его сохранить. Потом, в советские годы, чего-то опасаясь, передал его на хранение кому-то из родственников. Возможно, твоей прабабке. Сохранились записки некоего Буланова, который занимался расследованием этого дела в тридцать первом году… Короче! Мне нужен этот череп! Если ты найдешь его, получишь хорошие деньги, мой баскетбольный друг!

– А зачем он тебе? – оглядевшись, перешел на шепот Полутанцев.

– А это не твоего ума дело! – оборвал его Рыкалов.

Полутанцев вышел на улицу, терзаемый смешанными чувствами. Поначалу хотелось забыть о предложении Рыкалова, которое он воспринял как глупость богатого сумасброда. Что он, идиот, чтобы заниматься поисками костей?! Кроме того, слишком фантастической выглядела история с пропажей гоголевского черепа.

Но, когда Полутанцев вернулся в театр и к нему пришла Маша Заливина, одна из актрис труппы, белотелая, с большой грудью и осоловевшими глазами вытащенной из воды рыбы (та самая, с которой его застукала Инна Бабенко), и Полутанцеву пришлось в очередной раз совокупляться с ней на столе в своем крохотном, похожем на стойло для пони, кабинете, он понял, что так жить нельзя! И решил серьезно обдумать предложение Рыкалова. А уж когда в конце дня в кабинет заглянул ведущий артист театра Сельтерский, требуя отдать триста долларов, которые задолжал ему Полутанцев и полгода не отдавал, тут наш герой решил, что поиски черепа русского классика – единственный для него путь выбраться из долговой ямы и как-то наладить жизнь.