Kitabı oxu: «Привет, Питония!», səhifə 2

Глава 2 – «Когда-то… на Фонтанке»

…Позднее утро.

Всё ещё первое сентября… олимпийского года прошлого столетия.

Город-герой Ленинград, старинный… середины девятнадцатого века особняк на Фонтанке, первый этаж – приемный покой…

– И откуда это к нам такого… – запинается, – маленького привезли? – откуда-то издалека доходит до него хмурый… несколько хриплый, по-видимому, немолодой… какой-то безликий, кажется, женский голос.

– Так это ж, – отзывается другой… звонкий молодой девичий, – полчаса как уже… нахимовца в полубреду привезли.

– Вот как?.. И что с ним?

– Да всё, как у всех, видимо, в начале осени.

– Острый респираторный падёж вчерашних новобранцев-абитуриентов?

– Точно!.. – веселится молодой голос на необычный диагноз, выданный подругой. – Поспешный переезд из летних лагерей, невзирая на погодные условия, в казармы училищ для неокрепших организмов никогда не проходит даром.

– И много их уже?

– Три машины за первые полтора часа смены.

– Светик, а этот… как? – неожиданно участливо спрашивает хмурая.

– Который?

– Ну-у, – неопределённо тянет, – молоденький.

– А-а-а, нахимовец!.. – вздыхает подруга, – Я ж говорю, Ларочка, пока плохо: температура под сорок, спит.

– И куда его… бедолагу?

– Как и всех, во второе инфекционное.

– Гепатит, что ли? – напрягается бывалая.

– Да нет, вроде бы, – успокаивает молодая. – Под вопросом пневмония… или бронхит.

– Карта лечения уже есть?

– Кажется, да!

– Дай-ка посмотрю? – смягчается первая. – Как обычно сорок порций по пять кубиков пенициллина?

– Ну, а что ж ему ещё? – заглядывая в бумаги, прикрепленные к кармашку на спинке передвижной кровати, отзывается вторая. – Увольнительную домой, что ли, – шутит, – сорок порций… только не по пять, а по два с половиной кубика.

– Правильно!.. – вспыхивает Ларочка. – Он же ребёнок, то есть… – запинаясь, поправляется, – воспитанник, не курсант, ему ж… ещё по детской норме положено.

– Как это… ребёнок? – удивляется Светик.

– Так ты ж сама сказала – нахимовец, а они в эту свою волшебную страну… «Питонию» – питоны, воспитанники! – после восьмого класса попадают, а то, бывало, и с четвёртого брали.

– И сколько ж ему… тогда? – слышится недоверие в голосе.

– Четырнадцать… или в лучшем случае пятнадцать, – вздыхает хмурая. – Ну, давай, что ли, буди его, сделаю первый укол, а то мне пора на отделение, – усмехается, – выходить на тропу войны, как говорят наши пациенты, заждались… небось.

– Зачем будить-то?.. Давай так, пока спит, глядишь, ничего не почувствует.

– Да где там не почувствует, – отмахивается, – армейскими-то шприцами, рассчитанными на армейские бронетанковые зады?

– Ну, ты как-нибудь…. полегче.

– Полегче… нельзя! – до внутримышечной ткани не достанет, лекарство под кожу уйдёт и ещё больнее станет, да иглу, не дай Бог, сломаешь.

– Ну, смотри сама, тебе видней.

– То-то… видней, – ворчит себе под нос хмурая немолодая женщина, аккуратно, стараясь не разбудить парнишку, вводя лекарство в верхнюю часть его правой ягодицы.

…Спустя четыре часа в небольшом, где-то так три на пять метров, госпитальном кубрике-каюте на третьем этаже старинного здания с видом на угрюмую Фонтанку одновременно тревожно скрипят под просыпающимися обитателями железные пружины всех… четырёх коек…

– Эй, кто там… на этаже… сегодня? – слышится откуда-то сзади из-за головы, видимо, от окна слева заспанный скрипучий и, кажется, немолодой мужской бас.

– Как кто? – тут же оттуда же сзади вторит ему моложавый баритон. – Наша любимица… хромоножка.

– Не может быть? – высовывается из-под одеяла белокурая голова соседа слева у входной двери. – Сегодня не её смена, старуха вчера на гепатитном этаже дежурила и… должна была утром домой утопать.

– Её-её, – обречёно вздыхает моложавый.

– А ты почём знаешь? – сомневается скрипучий.

– В ординаторской график видел: вчера у гепатитников, а сегодня у нас.

– И когда ж это в ординаторскую пробрался? – сомневается белокурый.

– Прошлой ночью, пока вы тут дрыхли, – сладко потягиваясь, выдыхает тот, – мы со Светкой… там немного посидели.

–– Во, даёт! – курсант, – завистливо давит бас, – небось, сестричка полную твою дезинфекцию провела.

– А то, как же? – радуется приятному воспоминанию баритон, – и внешнюю и внутреннюю… чистейшим медицинским.

– И что… с собой-то ничего не дала? – скрипит заискивающе.

– Нет, – хохочет товарищ, – только на ход ноги… под утро.

– Да шут с ней, с твоей ногой, – морщится белокурый, – ты лучше про старуху скажи, что там с графиком-то…

– Полундра, мужики, – в полуоткрытой двери неожиданно появляется и тут же исчезает чья-то голова, – Лариска вышла на тропу войны.

– Это он о чём? – невольно поддаваясь всеобщему волнению, оживает нахимовец.

– О-о-о!.. – пионерия флота Российского очухалась, – смеётся баритон. – Не дрейф, Питония, прорвёмся.

– Да сколько можно… не прорываться, – опасливо оглядываясь на дверь, суетливо вскакивает на своей койке блондин, продевая худые босые ноги в шлёпанцы, – дали б лучше спокойно поспать и всё.

– А что всё-таки стряслось-то? – с трудом приподнимается на локте, оглядываясь назад молодой, самый младший … из присутствующих.

– Да ничего особливого, – с сарказмом выдаёт всезнающий парень у окна, – просто сегодня на этаже вне плана дежурит… хромая Лариска.

– И что? – дивится нахимовец.

– Она, как никто другой, – поясняет бас, – страшно больно делает уколы, даже мне… с трудом удается удержаться от стона.

– В общем, всадит иглу… – хохочет баритон, – по самые гланды – мало не покажется!

– Брр, – невольно ёжится белокурый, – в общем, так – меня тут нет.

– Да куда ты с подводной лодки денешься?

– Куда-нибудь, – парирует. – В туалет, на процедуры, к врачам, на ВВК… – куда угодно, скажите, что выписали его, меня, то есть.

– Так, мальчики, – неожиданно в комнату врывается безликий хмурый, но, кажется, знакомый голос в настежь распахивающую дверь, – всем живо на животы, кальсоны до колен, – на пороге стоит невысокая слегка полная женщина неопределённого возраста, – ягодицы расслабить.

– Есть товарищ, комендант, – услужливо отзывается скрипучий, и три соседних с нахимовцем койки обречёно дружно в такт его голоса скрипят пружинами под поворачивающими телами их обитателей.

– О, здравствуйте, уважаемая Ларочка, – останавливая всевозрастающую лавину отчуждения ненависти, разливается по палате радостный ещё пока срывающийся на детский мальчишеский альт голосок. – Это же вы, я вас узнал! Спасибо вам огромное за тот спасительный укол, мне от него сразу стало намного лучше.

– А-а-а… Малой, – неожиданно дрогнула в ответ неказисто-безликая неопределённого возраста… масса. – Так это… ты? – запнулась. – Не больно… было?

– Что вы? – смеётся питон-воспитанник. – Ничуть! У вас такая лёгкая волшебная рука.

– Так уж… волшебная? – смущается. – Ну, давай, что ли, с тебя и начнём.

– Охотно, – отзывает тот, проворно разворачиваясь на своей не убиваемой железной госпитальной койке-кровати.

…Спустя десять минут, в небольшом три на пять метра госпитальной комнате-палате на третьем этаже старинного девятнадцатого века постройки особняка с видом на… весёлую Фонтанку, после ухода самой загадочной медсестры госпиталя воцаряется странная благостная тишина…

– Послушайте, – первым прерывает молчание бас, – а она-то, кажется, вовсе даже… и ничего.

– Пожалуй… – растерянно подхватывает баритон, – и улыбка у неё красивая, чистая.

– И уколы делает, как никто… приятно, – удивляется белокурый.

– Я же говорил, – кивает довольный питон-воспитанник.

– И что интересно, – мечтательно скрипит немолодой, – она совсем даже… и не старая.

…Город-герой Ленинград, особняк, кажется, середины девятнадцатого века архитектора Пасыпкина М.А. на Фонтанке, третий этаж, второе инфекционное отделение, палата номер… одиннадцать.

Всё ещё первое сентября… восьмидесятого года.

Почти вечер.

Глава 3 – "Ночная репетиция"

…Всё тот же олимпийский год, прошлого столетия.

Москва.

Красная площадь.

Первый день ноября, правильней – утро, а ещё точней – ночь, время около двух.

Идёт генеральная репетиция к параду…

Большой сбор» объявили неожиданно – спустя пару часов после уроков в вечерней школе и ужина во время часа самоподготовки.

Э-эх, поэму «Двенадцать» выучить не успел!

Завтра Пиллерс – ну-у, то есть, начальник кафедры русского языка и литературы в Ленинградском Нахимовском училище капитан третьего ранга Петров, а по совместительству «препод по литре» на весь период московской командировки нашего класса, тотальный опрос по Блоку обещал устроить. Нашу-то милую «русичку», Аллу Борисовну, в московскую «учебку» не взяли – селить некуда! – она б такой несправедливости, почти десять страниц текста наизусть, не допустила бы, а тут ещё и бессонная ночь впереди.

Стоим.

Стоим неподвижно уже почти часа два.

За спиной коренастый Василий Блаженный¹. Красавец. Похож на Спаса², только чуть ниже и, кажется, раза в два старше.

Дует.

Речушка-то малюсенькая за спиной, не больше нашей Фонтанки… или даже Мойки, а ветер, словно Ладожский с Невы.

Влажно.

Как в Питере.

Сукно «шинельки» бессильно против ветра и влаги – продувает и впитывает, становится тяжелее раза в три.

Холодно!

И плечи гудят.

Слава Богу, стою не крайним, семнадцатым в пятой шеренге 2-ой «коробки» (батальоне, то есть) нахимовцев. Шурик, ну, Сашка Бойцов – мой школьный друг-приятель, вместе поступили в этом году – в нашей шеренге первый, а Сережка Рябинский, мой сосед по парте – двадцатый, замыкающий.

…Ныне, как погляжу, нахимовцы, да и многие другие, по десть человек в шеренге ходят – это нечестно, так много проще и вид коробки сразу не тот становится, не впечатляет…

Не повезло им обоим!

О-о-о, ноги!

Бедные мои ноженьки.

Словно по полпуда к подошвам ботинок подвесили, не поднять, и тысячи игл в пальцы воткнули, не наступить, не подвинуться! Ну, кто, кто мог знать, что ночью мороз вдарит? Дурак – «хром» нацепил вместо «микропора», мозоли берег: правый «микропор» маловат, утром на аэродроме все до крови разодрал, пока четыре часа топтал бетон взлетной полосы на тренировке.

И как тут быть?

Йод? Бинт?

Ха!..

Ру-у-уки, ру-чень-ки мои… бедненькие – согнулись в кулак, не разогнуть.

Да, ладно! – хватить ныть, надоел.

Руки-то, как раз ничего, нормально, жить можно. Хотя и в хлопчатобумажных, но всё-таки перчатках, к тому ж белых, красивых. Да и в рукава их можно втянуть, пока стоим в строю, поразминать туда-сюда. Правда, в правом кулаке нашатырь с ватой.

Зачем?

Так надо! – на всякий случай, для соседа, когда тот падать начнет, сознание терять.

А у него для меня.

И так у каждого из нас – на втором часу по стойке «смирно» многие улетают, поэтому за коробкой всегда имеется шеренга запасных, на каждый рост по одному дублёру.

Эх, мама, мамочка… родная! – вспомнилось вдруг, как прошлой осенью… в ноябре ты шерстяные варежки мне в карманы засовывала и меховую шапку-ушанку на голову натягивала, а мы с Шуриком чуть за дверь и в портфель их, в портфель, идем с открытой головой, «патлы» до плеч, развиваются. Смешно!..

О-ох, где ж та ушанка теперь?..

На головах «бески», ну-у, бескозырки, то есть, притянутые резинкой к ушам: ленточки развиваются на ветру, хлещут по красным на ветру мальчишеским лицам и голым, выбритым под полубокс, затылкам, блестящих на свету прожекторов, жарящих на площадь из-за спины.

Боже, как это всё красиво!..

Вот только уши, увы, не греет. Уши хрустят. Особенно левое, при касании с грубым сукном высокого грубого воротника, к которому удается его прижать ненадолго. А рук не поднять – белые перчатки далеко отчетливо видно

А ещё… усы жалко!

Пушистые были, такие мягкие, удобные – всего три месяца назад красовались над губой четырнадцатилетнего подростка при поступлении в училище. Пришлось сбрить – нахимовцам не положено – и мучиться теперь постоянно с раздражением на незакалённой ещё судьбой детской мягкой коже. Задиристый «Тройной» одеколон лишь слегка унял зуд от работы старой батькиной бритвы, лицо на ветру шелушится, жжет.

Жуть!

Эх, мамочка, где же ты сейчас? Как там у нас в Рамбове? Хочу домой. Поваляться бы сейчас, как бывало, на диванчике пару часиков с книжкой в руках и всё: ничего-то больше и не надо.

Часы на Спасской башне оживают.

Что-то мелькает на мавзолее.

Неразборчиво гудит микрофон.

И…

… вприпрыжку, причудливо забрасывая ноги вперед, «линейные» с частотой 120 шагов в минуту буквально летят по брусчатке, безжалостно с полуметровой высоты впечатывая каждый шаг в прочерченную белую линию вдоль трибун, словно лисички чертят змейку следов на снегу. По ходу своего восхождения к трибуне они по одному грациозно отваливаются от убегающей вперед колонны и, занимая строго определенную позицию на площади, вскинув свои огромные карабины с флажками на штыках высоко над головой, замирают, словно Минин и Пожарский у собора, на весь период парада.