Kitabı oxu: «Ничё – жить можно»

© Валерий Рыженко, 2022

ISBN 978-5-0056-6239-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ничё, жить можно. АПОЙ И ЖЕНА

Половину жителей посёлка составляли старики: бывшие железнодорожники, шахтёры… Как говорили посельчане: угольщики, да мазутники. Летними вечерами, управившись с хозяйством, выходили они на улицы, садились на лавочки, скамеечки под тополями, акациями…, пристраивали тяжёлые ладони на колени и разговаривали. Совсем старые доходили до заборов, опирались на них грудью и, склонив головы, прислушивались. Тихими были эти разговоры, как тихим был плач и тех, кого оставили дети, уехав в город, кто пережил детей своих, кто стал завсегдатаем бусугарни (поселковая пивная) и прирос к рюмке. Выходил из дома и Апой садился на лавочку под акацией с морщинистым стволом, как и его лицо.

– В бусугарню пойдёшь, Апой? – спрашивал его сосед, сидевший на своей лавочке под своей акацией.

Построили бусугарню после войны в парке среди сирени, акаций, деревянных резных беседок. Акации и сирень после вырубили, беседки снесли и выстроили деревянный летний клуб и танцплощадку рядом с бусугарней. Словом, внесли развлечения, а то, что мешало развлечениям потеснили и упрятали под землю. Молодой взгляд пусть веселиться, а старому пора уже и за переезд (за переездом кладбище). В бусугарне пахло пивом и шахтёрками: одеждой рабочих. Они заходили в неё после смены в депо или на шахте и сидели до закрытия, разговаривая о начальстве, заработках, пенсии, войне, погоде…

– Не пойдёшь, Апой, – спрашивал сосед. – А я пойду. Куда нашему брату ещё идти?..

– А я слышал, что наш посёлок скоро городом станет, – говорил Апой.

– От кого? – настораживался сосед.

Вечерело. Поднимался лёгкий ветер. Спадали жара. Воздух становился свежее. Шелестела акация, стряхивая с листьев пыль.

– От кума. Председателя поссовета, – говорил Апой.

– Эх, – зло вздыхал сосед. – Дома, огороды, сады снесут под фабрики и заводы и дадут квартиру на этаже. Как пчелы жужжать будем. Мёд соскребли, а соты оставили.

– Пусть сносят, – отвечал Апой. – Лишь бы горд был…

– Да зачем тебе город? – закипал сосед, – штовхаться в очередях за петрушкой?

На станции изредка гудели тепловозы. Гудки были усталыми.

– Хотя бы и в очереди. Веселее.

– Дурак ты, Апой. Живём, как в раю. С огородов и садов кормимся. В магазин за спичками и солью только ходим. Начальства будет больше! – сердился сосед. – Больше начальства – меньше порядка.

Сосед уходил. Апой думал, глядя на бугры, окружавшие посёлок. С бугров хорошо смотреть на него. Особенно весной, когда расцветает сирень, белеет акация, в балках пахнет ландышами, среди садов видны одни только крыши домов, а над всем возносятся тополя. Их верхушки слегка покачиваются от ветра, тянутся ввысь, словно высматривая кого-то…

– Мне город не нужен, – думал Апой.– Город им нужен.

Уже слегка темнело, когда на улицу выходила жена Апоя. Она вначале опиралась руками на лавочку, а потом садилась. Сидела молча, устремив неподвижный взгляд на акации за переездом.

– Снова смотришь? – вздыхал Апой. – Эх, мать, мать.

За переездом находилось новое кладбище. Старое с деревянными крестами и могилами, заросшими бурьяном, разровняли бульдозерами под площадку и построили «Дом быта». На новом стояли памятники с крестиками и звёздочками, а под крестиками и звёздочками – напутствия, поклоны. Были могилы и без памятников, огороженные одной только железной решёткой, сваренной в депо рабочими.

.– Ты, мать, вот что, – говорил Апой, видя неподвижный взгляд жены, – сыновья у нас, внуки. Понимаешь?

– Понимаю, – вяло отвечала она. – А Люда, дочечка, погибла, сестра умерла.

– Жизнь, – вздыхал Апой. – И сам ляжешь, а других не подымешь.

– Может, сходим к ним. Попроведуем. Соскучились они за нами.

– Не пойдём, – Апой смотрел на распухшие ноги жены. – Посиди. Отдохни трошки.

– А может, пойдём, – говорила она. – Я как их попроведую, так мне и легче. Как дома побывала. Пойдём, – просила она, – Гостинца отнесём. Поговорим.

Они заходили во двор. Апой садился на крыльцо, потуже завязывал закостеневшие коленки платками, доставал две палки, а она собирала узелок: яблоки, пряники, конфеты… таблетки…

– Может взять тебе рюмочку? – говорила она.

– Можно и рюмочку.

На кладбище было тихо, как бывает тихо тёплыми летними безветренными вечерами. Не шелестела акация. Не доносились шумы машин, гудки тепловозов. Казалось, что здесь никогда не бывает ни слез, ни плача, а только одна тишина: спокойная и задумчивая, которой чужды и горечи, и радости…

– Хорошо тут, – вздыхала она. – Душой отдыхаешь. Так и осталась бы здесь.

Она даже слегка улыбалась, поправляла платье, волосы, словно собиралась к кому-то в гости.

– А я? А сыны? – глухо говорил Апой.

Он смотрел, как улыбается жена, как радуется тишине, и думал, что скоро всё уйдёт из его жизни, жизни жены, как уйдёт и из жизни сыновей, как ушло из жизни его отца, матери и как бы ни хотел человек задержаться в этом мире – не задержится.

Апой и жена проходили к высокой старой акации и останавливались возле могилы, обнесённой железной узорчатой оградкой, за которой стояли столик, лавочка. Апой и жена заходили за оградку, садились на лавочку.

– Тоскуешь ты, мать, – говорил Апой. – Тоска тебя к другой жизни и тянет.

– Тянет, – соглашалась она и смотрела на фотографию, с которой улыбалась дочь. – А я вот живу, Люда, – говорила она, – и папка живёт.

Говорила так, словно упрекала себя, что зажилась на этом свете, словно отняла у дочери какую-то радость, словно её жизнь была и лучше, и светлей. Она развязывала узелок, доставала пряники, конфеты, рюмку…

– Ты пока выпей, – говорила она Апою, – а я побеседую с дочкой. Это тебе, Люда, от меня и папки, – она раскладывала пряники, конфеты, – когда солнышко зайдёт, ты выйди, погуляй. У нас тут акации, тепло…

Она рассказывала о том, что не успела рассказать, что раньше не замечала и не чувствовала, и звала в мир своей выдумки.

– Мать, – говорил Апой. – Ты лучше поплачь. Тоска со слезами и выйдет.

– А я сейчас не тоскую, – отвечала она. – Мне сейчас хорошо. Я с дочкой говорю. Ты выпей.

– Может, и ты приголубишь? – спрашивал Апой. – Трошки.

– Трошки можно.

Апой наливал водку в гранёную рюмку, жена слегка прикасалась к рюмке, а потом становилась на колени и руками разглаживала песок на могиле, словно ласкала. Апой смотрел на её опущенную голову, руки, перебиравшие искусственные цветы, и никак не мог смириться с тем, что уже поджидало и его, и жену.

Лёгкий ветер пробегал по верхушке старой акации. Она тихо шелестела листьями. И Апою казалось, что старая акация, как и он, тоже когда-то знала и видела другой мир.

– Я когда умру, так ты меня похорони с дочкой. Мать возле дочери должна лежать, – говорил она. – И сам потом к нам приходи. Мы тебя ждать будем. Что тебе одному тут делать.