Налединская недовольно подставила щеку. Софья Лукинична откинула вуаль, схватила дочь за голову и притянула к губам. От сладкого смрада (Лаевская ежедневно выливала на себя полфлакона духов) Полину чуть не вывернуло.

– Доченька! Посмотри, какую я прелесть купила! – В гостиную внесли коробку. – Правда, чудное платьице?

Достав из коробки синее бархатное платье, она радостно приложила обновку к пузу.

– Очень мило! – не обернувшись, процедила Полина.

– Добрый день, Софья Лукинична! – в гостиную впорхнула Юлия Дашкина.

– Княгиня! Как я рада! Не ожидала вас увидеть! – не выпуская из рук платья, Лаевская шумно расчмокалась с гостьей. – Как вам обновка? Прямо из Парижа!

Княгиня прекрасно владела светским лицемерием, но в ту секунду была столь счастлива и расслаблена, что лишь бесхитростно удивилась:

– В Париже такого давно не носят! Рукава в моде до запястья, лиф теперь носят длиннее, а талию снова поясом перехватывают.

– Поясом? – переспросила Лаевская.

– Ну да! Из шелковой ленты!

– Но Сихлер уверяла…

Полина наконец удостоила материнское приобретение взглядом:

– О! Знакомое платье! Мне его в прошлом году предлагали!

– Я эту Сихлер убью! – рассвирепела Лаевская. – Это ей с рук не сойдет! Сволочь! Подсунуть мне какое-то старье!

– Да не кипятитесь вы так, маменька! Платье на вас премиленько будет смотреться!

– Прошлогоднее?

– Ну и что? В ваших летах за модой гнаться глупо, надо носить то, что к лицу.

– Что ты сказала? Княгиня, вы слышали? – громко всхлипывая, Лаевская бросилась на грудь Дашкиной. – Нет, вы слышали? Родную мать старухой назвала!

– Что тут за шум? – в гостиную вошла обеспокоенная Ирина Лукинична.

– Попробуйте догадаться, тетушка! – Полина кивком указала на мать.

Ирина Лукинична заметила Дашкину:

– Добрый день, княгинюшка! Как здоровье Арсения Кирилловича?

Юлия Антоновна ответить не успела. Визгливый голос Лаевской разнесся по всему дому, и в гостиную потянулись обитатели – выяснять, что случилось. Софья Лукинична с ходу обрушилась на заглянувшую Змееву:

– Здравствуй, потаскушка! Вы знакомы, Юлия Антоновна? Воспитанница моего мужа! Они вместе пишут мемуары!

– Что вы говорите? – учтиво отреагировала Дашкина.

– Скоро эти мемуары закричат «агу-агу»!

Лаевская демонически расхохоталась. Ольга Змеева, замерев посреди комнаты, одарила ее испепеляющим взором. Софья Лукинична продолжала атаковать:

– Видите, как нынче воспитывают! Даже не покраснела, кикимора!

Ольга побелела и сжала в кулачки тоненькие пальцы.

– Тощая, как цапля, дунешь – улетит, – продолжала оскорбленная супруга. – И такое вот пугало украло у меня мужа!

– Софушка! – взмолилась Ирина Лукинична. – Замолчи!

– А между тем, княгиня, у этой бабы-яги женишок есть! Еще не муж, а уже рогат! Полный идиот!

Налединская, бросив на пол веер, вскочила со стула:

– Не смейте! Матвей Никифорович – прекраснейший человек!

– А я разве возражаю? – пожала плечами Лаевская. – Конечно, прекраснейший. И горе у нас с ним общее.

Казалось, еще слово – и Ольга взорвется; она вонзила ногти в ладони, сдерживаясь изо всех сил. К ее счастью, шаркая и крестясь, в комнату вплыла Марфуша.

– Ой, глядите! – Лаевская моментально переключилась на нее. – Дурочка-то наша в вуали!

Блаженная обыкновенно ходила в темном коленкоровом платье, изрядно поношенном и залатанном, а на голову повязывала черный платок. В капоре с вуалью она явилась домочадцам впервые.

– Нестор Викентьевич вчера преставился, – объяснила Ирина Лукинична. – Марфушенька на отпевание ездила!

– Поют! – тоненьким голоском сообщила блаженная. Свои мысли для пущей загадочности она часто изрекала обрывочно. Слушателям приходилось самим додумывать, что же «блаженная» хотела сказать. В данном случае, видимо, подразумевалось: «Нестор Викентьевич в раю, и там ему поют ангелы».

– Черти твоего кровопийцу жарят! – возразила Лаевская.

Возмущенная юродивая затопала ногами.

– Ты, Марфушка-болтушка, не переживай! – успокоила ее Софья. – Тебя на соседний вертел насадят!

Блаженная откинула вуаль и заорала, брызгая из беззубого рта слюной:

– Чур! Чур! Одолели!

– Демоны Софью одолели! – поняла ее Ирина Лукинична и вспомнила утренний разговор с Угаровым.

– Даже имени не произноси! – сверкнула глазами Лаевская. – Подлец! Развратник! На честь мою покушался!

– Какая в твои годы честь… – схватила Софью Лукиничну за руку сестра.

– В мои годы? Так и ты меня старухой считаешь?

– Конечно! Я старуха, и ты старуха!

– Тогда это платье и носи! – Софья Лукинична швырнула в сестру бархатной обновкой и выскочила прочь.

– Что за шум? – в гостиную заглянул зевающий Кислицын.

– Матвей Никифорович! – обрадовалась Полина. – А я думала, вас дома нет!

– Нет, я давно со службы вернулся, прилег, да и заснул! – молодой человек учтиво склонился над ее ручкой.

– Заболели? – забеспокоилась Налединская.

– Не выспался! – улыбнулся Кислицын. – Кто шумел?

– Маман! Кому ж еще!

– О! Княгиня! Прекрасно выглядите! – Матвей Никифорович подошел к Дашкиной. – Как поживает его сиятельство?

– Все так же зануден! – ответила Юлия. – Сегодня раз двадцать спросил, куда я подевала какой-то черновик. А я его в глаза не видела.

– Матвей Никифорович! Чужих жен целуете, а невесту свою? – обеспокоенно напомнила Ирина Лукинична.

– А мы с Ольгой Борисовной виделись! Да и вся жизнь у нас впереди, успеем. – Кислицын подошел к невесте. – Как, осмелюсь спросить, продвигаются мемуары Андрея Артемьевича?

– Сегодня работали мало. Я ездила на кладбище. Годовщина отца…

– Светлая память! Вам удивительно идет черный цвет!

– Спасибо, Матвей Никифорович!

В гостиную, опираясь на палочку, вошел Андрей Артемьевич Лаевский:

– Ирина Лукинична! Хорошо, что застал. Письмо вам от графини Кобылиной.

Пожилая дама схватилась за сердце:

– От Прасковьи Кузьминичны?

– От нее, от нее. На конверт взгляните! Узнаете почерк? Я его хорошо помню. Когда-то и мне писала, – старик заулыбался, вспомнив бурную молодость, но, заметив ужас родственницы, осведомился: – Что с вами? Нехорошо? Не послать ли за доктором?

– Прасковья Кузьминична умерла год назад, – с трудом произнесла Ирина Лукинична.

– Что вы говорите? – расстроился Лаевский. – Я и не знал.

– Андрей Артемьевич! – подошла к нему Змеева. – Помните, вы еще на отпевании рыдали?

На глаза старика навернулись слезы, он полез за платочком:

– Забыл! Опять забыл!

Провалы в памяти Андрей Артемьевич переживал болезненно. Вот и сейчас губы его задрожали, а руки сами потянулись… к Ольге! Юная воспитанница стала за последний год самым близким и дорогим старику человеком. С женой Лаевский жил из сострадания. Сын и дочь давно выросли, и хотя внешне выказывали должную любовь, относились к чудаку пренебрежительно: выйдя в отставку, Андрей Артемьевич с головой погрузился в военную историю – запоем читал учебники и мемуары, на полу разыгрывал с солдатиками великие сражения.

Ольга появилась в семье неожиданно. Старинный друг Лаевского скоропостижно скончался, назначив его опекуном единственной дочери. Ольге было шестнадцать, и как ее воспитывать, шестидесятилетний Андрей Артемьевич не имел никакого понятия – детство и отрочество собственных чад прошли мимо него – он вечно находился в служебных разъездах. Растерявшись, предложил отроковице поиграть в солдатики. Девушка с радостью согласилась. Она всегда переживала, что не родилась мальчишкой и не суждено ей отличиться на поле брани.

Хотя Лаевский служил по интендантской части, всех героев 1812 года он знал лично. И Давыдова, и Платова, даже с Кутузовым был знаком. Особенно нравились Ольге рассказы о кавалерист-девице Дуровой! Давно минувшее Андрей Артемьевич помнил отлично, и воспитанница готова была слушать его часами. Она же уговорила Лаевского засесть за мемуары и всячески помогала – конспектировала под диктовку, переписывала набело, по справочникам проверяла даты.

И сердце Андрея Артемьевича, вдребезги разбитое несчастным браком, вдруг ожило. Оно тревожно стучало в ожидании Ольгиного прихода; радостно колотилось, едва отворялась дверь; выпрыгивало из груди, когда воспитанница улыбалась ему. Андрей Артемьевич был сам себе смешон – Ольга была моложе его собственной дочери! Но сердце, заново родившееся сердце, знать ничего не хотело – билось и замирало.

Это сердцебиение очень тревожило Ирину Лукиничну. Случись беременность – грянет скандал на всю столицу! Опекун соблазнил воспитанницу!

Потенциальный жених явился в дом сам, ища протекции. Опытным глазом Ирина Лукинична сразу разглядела, что жизнь Матвея Никифоровича потрепать успела, а наградить – еще нет и что на все готов Кислицын ради места под солнцем. Уговаривать его не пришлось – Ирина Лукинична пообещала дальнему родственнику денег и даже тысячу авансом заплатила. Много сил ушло на Андрея Артемьевича. Не сразу, ой не сразу, но Ирина Лукинична своего добилась, придавила старика. Помолвка состоялась, а вот со свадьбой задержка вышла – Ольга до сего дня носила траур по отцу.

– Так от кого же письмо? – поинтересовался Кислицын.

– Вскройте, Матвей Никифорович! У вас глаза молодые, я без очков все равно не разберу, – попросила Ирина Лукинична.

– «Несравненная моя Иринушка! Уже полгода, как не виделись! Очень скучаю без тебя и Марфушеньки! Каждый день молю Бога: хочу поскорей вас увидеть!»

Матвей Никифорович вынужден был прерваться на полуслове – Ирина Лукинична охнула и рухнула на пол.

– Воды! Воды! – закричала Полина.

Дворецкий Никанорыч, который подслушивал у дверей, не заставил себя ждать. Ирина Лукинична быстро пришла в себя, но силы оставили ее.

– Неужто смерть близка? – спросила она у Кислицына, помогавшего ей поудобнее устроиться в кресле.

– Что вы? Всех нас переживете! – приободрил Матвей Никифорович.

– Не успокаивайте! – разрыдалась несчастная. – Покойница меня зовет…

– Вы не дослушали. Далее она всех с Рождеством и Новым двадцать девятым годом поздравляет. Письмо год назад писано.

– Господи! – закричала Ирина Лукинична. – Почему ж оно так долго шло? Меня чуть кондратий не хватил!

– Я немедленно подам жалобу почтмейстеру! – пообещал Лаевский-старший. – Это безобразие!

– Андрей Артемьевич, – задумчиво спросила Змеева, – а где вы письмо взяли? Не на своем ли столе?

– На столе! – подтвердил старик. – Где же еще?

– Может, оно почти год там и пролежало? Как в прошлый раз?

– А что было в прошлый раз? – насторожилась Ирина Лукинична.

– Чужое письмо я у него на столе нашла. Просили отправить, а Андрей Артемьевич забыл.

– Нет, нет! Что-то другое просили с тем письмом сделать! А вот что именно, не помню! – сознался старик и глубоко задумался. – Может, отдать кому…

Лаевский-старший виновато развел руками. Змеева попыталась оправдать его:

– На столе Андрея Артемьевича книги с бумагами в четыре слоя лежат, он, словно кот, уголочек утром разгребет, листок пристроит и работает. А ему еще всю домашнюю почту приносят. А вокруг-то Монблан из бумаг! Так письма и теряются!

– Ничего у меня не теряется! – обиделся старик.

– Я тебя, голубушка, очень прошу. Устрой-ка на столе генеральную уборку. Все бумажки перетряхни, – попросила Ирина Лукинична. – Не хочу больше от покойников весточки получать.

– Не пора ли обедать? – в гостиную вошел Тучин. – Не знаю, как вы, а я ужасно устал и проголодался. Целый день писал портрет ее сиятельства!

– И как результат? – вопрос Полины вроде бы относился к кузену, но глаза ее обратились к Юлии. Та быстрым движением ресниц заверила подругу, что все прошло великолепно.

– Конечно, художник не вправе себя оценивать, но в данном случае отброшу скромность. Получается гениально! – Тучин с упоением стал описывать свой замысел, дополняя слова энергичной жестикуляцией. – Италия. Княгиня на вершине холма. Внизу залитая солнцем долина. Вдалеке на берегу моря – рыбацкая деревушка. Рядом с Юлией Антоновной – только облака. Стоит протянуть руку, и дотронешься. Надеюсь, ваше сиятельство, завтра продолжим?

– Я подумаю! – озорно сверкнула глазами Юлия.

– Так вы позировать приходили? – удивился Лаевский-старший. – А племянник, кажется, про уроки говорил. Или я опять все перепутал?

– Нет, что вы, дядюшка! – успокоил родственника Тучин. – Княгиня собиралась брать уроки, да только я не сдержался. Как увидел ее…

Княгиня бросила тревожный взгляд на Тучина, Александр лукаво улыбнулся:

– … так сразу и решил написать портрет. Не увековечить такую красоту – великий грех! Никогда еще не работал столь быстро. Княгиня, обещайте, что придете завтра! Пейзаж за спиной я возьму с эскизов, но ваше лицо… Его хочу писать только с натуры.

– Приду! – улыбнулась Дашкина. – Но поклянитесь, что исполните мою просьбу!

– Клянусь! Любую!

– Я хочу, чтобы на портрете вы и себя изобразили!

– На вашем портрете? – почесал щеку Тучин. – Но это… это невозможно, сударыня! Рад бы исполнить любую просьбу вашего сиятельства, но жанр портрета этого категорически не позволяет. – Тучин пожал плечами.

– Ты, кажется, деревню упоминал? – обернулась Полина к кузену.

– Ну да! В глубине картины…

– Вот и нарисуй себя на деревенской площади с мольбертом…

– Нет, нет! – возразила Дашкина. – Такую мелкую фигурку не разглядит никто.

– Юлия Антоновна! Клянусь, что напишу и подарю вам автопортрет! – пообещал Тучин.

– На такую замену я не согласна! – Юлия мило улыбнулась. – Придумайте что-нибудь, Александр! Вы же гений!

В гостиную вбежал запыхавшийся казачок Пантелейка:

– А молодой барин где?

– Разве Владимир Андреевич со службы вернулся? – удивилась Ирина Лукинична.

– Да! С полчаса!

– Наверное, в кабинет пошел! А что случилось?

– Его вниз требуют! Там стреляный!

– Антон Дитрихович! Необходимо ехать в госпиталь! Нужна операция.

– Какая, к черту, операция! Эй! Кто-нибудь! Позовите Лаевского, мне надо с ним переговорить!

Швейцар, помогавший раздевать и укладывать раненого, позвал казачка, которого вместо себя оставил на дверях:

– Пантелейка! Дуй, хлопец, на другий этаж, выкликай там молодого барина.

– Антон Дитрихович! – продолжал уговаривать Тоннер. – Вы потеряли много крови…

– А нельзя ли просто перевязать?

– Пуля застряла в мягких тканях. Может начаться антонов огонь! Надо удалить.

– Удаляйте! – барон вскочил с тесного лежака.

– Но я не хирург! Военно-морской госпиталь рядом! Поедемте туда…

– Мне некогда! Понимаете, Тоннер? Некогда! В конце концов, вы доктор или нет?

– Доктор!

– Тогда сами и делайте операцию!

– Здесь? – Тоннер обвел глазами тесную швейцарскую.

– Здесь!

Спорить с больным, который, без сомнения, пребывал в шоке, Тоннер более не стал и полез в саквояж за инструментом.

– Водка имеется? – спросил он швейцара.

– Горилка? Е, конечно! Який хохол без горилки! – Филипп Остапыч полез под кровать и вытащил оттуда запечатанную бутылку.

– Наливай, – приказал доктор.

Филипп Остапович ловко откупорил сосуд и наполнил стакан до краев:

– Пыйте, лікарю! Допоможи вам Господь!^[9]

– Да не мне! Барону! Боль от водки меньше, – объяснил доктор, доставая из саквояжа скальпель и крючки.

– Фу, мерзость! – барон пригубил и тут же выплюнул. – Лучше боль, чем эта гадость!

– Воля ваша! – не стал возражать Тоннер. – Денис Кондратович, фиксируйте ноги, а ты…

– Филипп Остапович, – подсказал швейцар.

– … держите левую руку.

В комнату влетел Владимир Лаевский:

– Антон! Что с тобой? Ты ранен?

– Да!

– Надо вызвать доктора!

– Я уже здесь! Тоннер Илья Андреевич! – представился врач.

– Владимир Лаевский. Как вы быстро приехали…

– Мы подобрали барона по дороге. Наотрез отказался от госпиталя. Повезли к вам!

Доктор сделал первый надрез; барон вскрикнул.

– Кто в тебя стрелял, Антон?

Еще надрез. Барон снова вскрикнул.

– Кто стрелял? – повторил вопрос Лаевский.

– Барон сказал, что чистил пистолет, а тот возьми и выстрели! – с сомнением в голосе пояснил Угаров.

Глава седьмая

Каких трудов стоило уговорить хозяйку! Все твердила: преставился в сей комнате ее незабвенный майор и она здесь помереть желает. А в какой день – неизвестно, поэтому даже на неделю уступить не может. Дашкину пришлось раскошелиться на сотенную и пообещать освободить помещение по первому требованию.

Наблюдать из кареты было бы и сподручней, и дешевле. Но глупые лошади где стоят, там и под себя ходят. А дворникам убирать! Допекли они кучера: «К кому ваш барин приехал? Почему не выходит?»

Напротив черного хода комнату снять не удалось, а ведь экипаж вчера туда подъехал! Князь велел камердинеру нацепить лохмотья и стоять там с протянутой рукой. Сам же в подзорную трубу наблюдал из майоршиной комнаты за парадным входом. Вдруг сегодня гадина им воспользуется? Почему-то князь был уверен, что опознает шантажистку, если увидит!

Смертный час майорши наступил, как только она втиснулась в свое лучшее платье. Девки под ручки провели вдову по комнате, чтобы князь смог оценить наряд, потом откинули покрывало и взбили подушки. Умирающая вскрикнула, схватилась за правую грудь и рухнула на простыню. После майора перину не выбивали, и поднялся такой столб пыли, что закашлялись все: и девки, и майорша, и Дашкин. У Арсения Кирилловича легкие были слабые, и надрывался он дольше остальных. Да так, что умирающая испугалась, резво подскочила и принялась лупить его по спине. Когда кашель унялся, майорша перекрестилась:

– Слава богу! А не испить ли нам чая? От таких приступов чай – первейшее средство!

Князь отказаться не успел. Чудом выжившая звонко хлопнула в ладоши, дверь тотчас распахнулась, и в комнату вплыл двухведерный самовар. Следом внесли бублики с крендельками, вазочки с вареньем и тарелки с пирожными.

Шумно прихлебывая и чавкая, майорша неспешно повела рассказ о своей малоинтересной судьбе. Арсений Кириллович поминутно бегал к окну, отдергивал штору и осматривал особняк. Но пейзаж за стеклом не менялся – высокий швейцар все гонял голубей, искавших корм на крыльце.

Черт побери! Завтра пятое! Рассеянно кивая майорше, князь углубился в мрачные мысли. Шантажистка прятала лицо! Значит, они знакомы! Надо выяснить, кто она, и припугнуть разоблачением. Кто же? Дашкин медленно перебирал обитательниц особняка Лаевских.

Софья Лукинична? Всем известно: генеральша не в себе. Но не слишком ли грузна? Дама в экипаже была поизящней!

Ирина Лукинична? Эта по фигуре подходит! Только голос у Ирины чересчур высок. А у дамы под вуалью – низковатый, бархатный.

Далее. Воспитанница Андрея Артемьевича – то ли Зверева, то ли Змеева. Мышь серая. Худышка-дурнушка. Бедна, значит, из-за денег на любую подлость пойдет! Но ведь совсем дитя! А шантажистка – женщина многоопытная, за словом в карман не лезет. Как и Полина Налединская! Господи! Неужели она? Ей-то деньги зачем? За богатого наследника замуж вышла!

Князь в очередной раз подскочил к окну. На противоположной стороне Фонтанки из кареты выгружали какую-то коробку. «Вот дьявол! Не увидел, кто приехал! А все из-за майорши!»

Вдова болтала и болтала, каждые пять минут наливая себе следующую чашечку. «Скоро или вода закончится, – подумал Дашкин, – или на горшок захочет!»

– Да вы не слушаете меня, батюшка! – огорчилась майорша. – Все к окну бегаете! Ждете кого?

– Нет, нет! – отмахнулся князь.

– А я знаю, почему вы комнату сняли! Из-за дамы треф! – подмигнула майорша.

– Дама треф? – похолодел Дашкин. Шантажистка была в черном. Действительно, напоминает даму треф! – Откуда вы о ней знаете?

– Карты сказали! – довольно улыбнулась майорша. – Сразу поняла, зачем вам комната.

– А что еще карты рассказали? – заинтересовался князь.

– Много чего! Жена у вас. Не любите ее!

– А она?

– И она вас! Потому что король вокруг нее вертится. Червовый! Усики у него светлые!

У Дашкина задрожали руки. Тучин!

– А еще дама бубен вас любит, но вам она давно безразлична, – закончила майорша.

Дашкин смутился. Вспомнил графиню Остроухову. Когда-то пышная блондинка свела с ума Петербург. Юный князь долго ее добивался, валялся у ног, грозился лишить себя жизни. И неприступная крепость сдалась! О бурном романе заговорили в свете. Дашкин предложил графине бежать в Европу, но та слишком долго выбирала между любовью и честью. Рогоносец-граф насильно увез супругу в симбирское поместье, подальше от соперника. Через несколько лет князь получил с оказией письмо. Остроухова не забыла любимого и мечтает с ним соединиться! Ждать осталось недолго! Граф дряхлеет на глазах. Обрыдавшийся князь поклялся на бесценном письме обвенчаться с Остроуховой.

Но мерзкий граф прожил еще двадцать лет. Дашкин отнюдь не монашествовал, но в душе хранил верность Остроуховой и данной клятве. Как-то на балу его окликнула старомодно одетая бабулька. Князь не сразу признал возлюбленную: глаза ее подернулись мутью, тело высохло, кожа висела на шее складками. Даже чарующий голос куда-то исчез – теперь она скрипела, как несмазанная телега. Лицемерно обрадовавшись, князь тем же вечером уехал в Москву. Через месяц он скоропостижно женился.

– Так я не дорассказала про Нестора Викентьевича, – майорша давно покончила с пирожными и автобиографией и теперь налегала на бублики со сплетнями. – Знаете, от чего умер?

– Что? – князь из-за раздумий не услышал вопроса.

– Как умер Нестор Викентьевич! – громко повторила майорша для симпатичного, но глуховатого постояльца. – Одолжил он под залог крупную сумму. В назначенный день приходит должник и кидает пачку купюр, туго бечевкою перевязанных. Нестор Викентьевич хотел пересчитать, но посетитель заторопился. Вы, мол, меня давно знаете, а мне бы залог побыстрее да расписку. Нестор Викентьевич все отдал, а пачку только к вечеру развязал. Глядь, а банкнот-то в ней только две. Снизу и сверху! На двадцать тысяч убытку! Вот сердце и не выдержало!

Дашкин подскочил и чуть не закричал: «Эврика! С волками жить, по-волчьи выть!»

– Что с вами, ангел мой? Неужто колика?

Князь отмахнулся, мол, отстаньте. Майорша покачала головой:

– К Марфушечке вам надо!

– Вы о той, что у Лаевских живет? – спросил Дашкин. – Юродивая?

– Зря вы так! Блаженная! Я со своей хворью пошла, подала десяточку…

– Десяточку?! Дуре – десяточку?! – поразился князь.

– Не скажите, Кирилл Арсеньевич! – обиделась майорша. Князь для конспирации назвался так. – Говорят, из дворян Марфушечка! Из столбовых! Напрасно головой качаете! Семья ее на пожаре сгорела – муж да детки, вот и отправилась странствовать, людям помогать. Я пришла, десяточку подала, а она хвать мой платочек. Прямо из рукава выдернула, потом высморкалась и мне обратно кинула.

Дашкин не выдержал, расхохотался. От народного поклонения убогим князь-либерал был далек. В прожектах предлагал искоренять сие явление путем полного запрещения.

– Смейтесь, смейтесь! А я платочком тем иконку в спаленке накрыла. Десять лет отеками маялась, а тут враз полегчало!

– Неужто отеки прошли? – удивился князь, наблюдая, как майорша выжимает из самовара последние капли.

– Нет, не прошли! Маяться перестала!

Допив чай, майорша ушла, и до наступления сумерек князю никто не мешал. Он хорошенько рассмотрел приехавшую из церкви Ирину Лукиничну (вроде не она) и худышку-дурнушку (тоже не похожа). После Змеевой через парадный вход проходили только мужчины.

Стук в дверь заставил князя спрятать подзорную трубу за штору.

– Кто там? – спросил он недовольно.

– Какой-то нищий! Вас требует! – прокричала майорша. – Прикажете выгнать?

– Нет! Пусть заходит! Это мой… – князь чуть не проболтался. – Это мой нищий!

У Петрухи блестели глаза и заплетался язык. Нищенствовать ему понравилось. Выяснив, что Марфуши дома нет, он сообщал эту новость приходившим богомольцам, а те щедро подавали.

– Даму с вуалью видел?

– Видел, ваше сиятельство, как не видеть! На ваньке приехала.

– Ну?

– Я ей говорю: «Марфуши дома нету! Подайте Христа ради!»

– А она?

– Плюнула и сказала: «Сгинь!» А сама юрк в дом!

– Точно! Это она! Имя выяснил?

– Не-а!

Князь схватил камердинера за волосы:

– Да ты пьян!

– Так ведь целый день на холоде! Согревался!

Дождавшись нужной дамы, камердинер переместился в трактир, где и пропил нищенскую выручку.

– Надо было вуаль поднять, в лицо посмотреть!

– Не приказывали, ваше сиятельство!

– А своего ума нет?

– Не-ет! – жалобно заныл Петруха. – Ой, глядите, ваше сиятельство, Юлия Антоновна! В карету садится!

Князь поднял подзорную трубу. Княгинину ручку целовал преотвратительный субъект.

– Это еще кто?

– Не узнали, ваше сиятельство? Доктор бывший!

– Тоннер!

Полгода назад князь со скандалом отказался от его услуг. Ишь чего удумал, развратник! Княгиню ему надо осмотреть!

Дом Лаевских превращался в ящик Пандоры. Все опасности, грозившие Дашкину, будто нарочно собрались там! Тучин! Тоннер! Свора подозрительных женщин! Кто из них шантажистка? Теперь и Марфушку нельзя исключать! Раз дворянка, значит, знает французский!

– Беременность так и не наступила, Юлия Антоновна? – Тоннер вышел проводить бывшую пациентку.

– Увы! – Дашкина давно мечтала о втором ребенке.

– А …?

– Тоже нет! Тильмах заявил, что месячные месячными только называются, а приходят, когда захотят, хоть через неделю.

– У меня грустная новость! Тильмах позавчера скончался!

– Я уже знаю! – просияла Дашкина. – И надеюсь, что буду снова лечиться у вас!

– Спасибо за доверие! Но, боюсь, его сиятельство ваших надежд не разделяет!

– Его сиятельство – дурак! Старый напыщенный дурак! – Дашкина сжала в руке платочек.

– Я сожалею!

– А я прошу! Нет, умоляю вас продолжить лечение!

– Юлия Антоновна! Причиной вашего нездоровья подозреваю кисту, это опухоль на яичнике. Необходим осмотр, но без согласия мужа…

– Что же мне делать?

– Обратитесь, например, к Сергею Алексеевичу…

– К Хромову? – уточнила Дашкина.

– Ну да! – вздохнул Тоннер. Сегодняшнюю стычку Илья Андреевич тяжело переживал. Сергей Алексеевич был для него не просто начальником. Наставник, непререкаемый авторитет, старший товарищ! Какая муха его укусила?

– Он хороший доктор?

– Один из лучших! Лейб-медик, принимал роды у императрицы. Да и постарше меня. Уверен, его кандидатура князя устроит!

– Что ж, спасибо за совет. Попробую им воспользоваться. До встречи, Илья Андреевич!

Тоннер наклонился к ее ручке.

– И еще одна просьба! – прошептала Юлия. – Не могли бы вы тотчас переговорить с Полиной? Она тоже нуждается в вашей помощи!

– Конечно!

– Полина не хочет, чтобы о вашем разговоре знали. Поднимитесь в комнату вашего друга – его, кажется, зовут Денисом…

– Да.

– Она вас там ожидает.

Денис только-только успел переодеться, как в его комнату вошла Полина. Села в кресло и загадочно улыбнулась:

– Не помешала, Денис Кондратович?

Что такое? Почему он слова не может вымолвить? Настал самый важный момент его жизни, а губы склеились, зубы сжались, язык онемел. Только кивнуть удалось.

– Я пришла извиниться за маменьку! Вчера она вела себя дурно! Вы не сердитесь?

Господи, прости! Неужели он говорить разучился? Хорошо, хоть голова слушается. На сей раз Денис ею помотал.

– Ну и отлично! А на меня? На меня не сердитесь? Вы по-прежнему мне друг?

Тут Денис окончательно растерялся. Говорить он не может, а вопросов задано два. Если головой помотать, получится, что не друг, а если кивнуть, вдруг подумает, что сержусь? Впрочем, Полина ответа ждать не стала:

– Денис! Мне надо переговорить с господином Тоннером! Но так, чтобы никто не знал. Понимаете?

– Да! – от неожиданности Угаров обрел дар речи.

– Вы не могли бы на полчаса уступить нам с доктором вашу комнату?

Словно заучивший единственное слово попугай, Денис повторил:

– Да!

– Спасибо! Я знала, на вас можно положиться!

– Да!

– Что ж вы стоите? Идите, идите…

С ногами тоже что-то произошло. Они перестали слушаться, как только вошла Полина. На негнущихся конечностях Денис медленно двинулся к выходу.

– Спасибо! Вы очень милый! – Налединская порывисто подскочила и чмокнула юношу в щечку. Ей было неловко выгонять гостя из комнаты, но визит доктора в ее собственную вряд ли остался бы незамеченным.

От нежного прикосновения Угаров дернулся, как дохлая жаба от электрического разряда (сей опыт Тоннер недавно показывал).

Тоннер, Тоннер! Кто бы мог подумать? Не помня себя, Денис поклонился и выскочил из комнаты. Боже мой! Оказывается, Тоннер с Полиной любят друг друга и тайно встречаются! Как несправедлива жизнь! Два друга пылают страстью к одной женщине! Неудивительно! Она волшебная! Но, увы! Он, Денис Угаров, в любовном треугольнике лишний. В прямом и переносном смысле его попросили удалиться!

Пойти в гостиную? Нет! Видеть людей, поддерживать беседу Денис не мог. Пожаловаться Сашке? Тот сидел у постели Баумгартена в комнате Володи. Ни один, ни другой Дениса не жаловали. Проклятые асты!

Юноша направился в мастерскую. Для штудий им с Тучиным выделили специальную комнату с огромным окном-эркером. Свечи зажигать не стал, захотелось темноты и одиночества. По правде сказать, сюда Денис заглядывал редко – итальянская стажировка развеяла юношескую мечту стать живописцем. Многие бойко сочиняют, но не все литераторы. Многие неплохо рисуют, но далеко не все художники. Вот Александр Тучин – художник, причем с большой буквы. Поменьше бы блудил, уже бы прославился! Замыслов-то у него много, а временем разбрасывается – рисует впопыхах, урывками. А Дениса хоть привяжи к мольберту, за всю жизнь ничего путного не напишет.

Угаров прошмыгнул за штору в эркер. Фонарщик уже обошел Фонтанку, и в воде покачивались огоньки. В доме напротив барин таскал за волосы нерадивого слугу. Тот оправдывался, а потом, тыча пальцем в окно, что-то показывал хозяину. Денис заинтересовался и, привстав на цыпочки, приник к стеклу. Что привлекло их? На мостовой Тоннер, никуда не торопясь, беседовал с Дашкиной. Но его же Полина ждет! Зачем тратит драгоценные минуты на лобзание ручек, вежливо-ненужные слова. Денис на его месте рванул бы, не попрощавшись! Ведь там Полина! Как сладок был ее поцелуй!

И что она нашла в Тоннере? Невысок – Денис аж на полторы головы выше, немолод. Грузен, приземист… Умен! Вот что ее привлекло! Полина – не кухарка и не трактирщица. Великосветская львица! Политикой интересуется! Философией! Историей! Литературой! Давеча спросила, каких поэтов люблю? Я отмолчался. А по-честному, никаких! И вообще рифмовать глупо! Люди сим занятием недостаток ума прикрывают! «Черная буря заслонила небо» – экая банальность, а «буря мглою небо кроет» чем лучше? Мысль та же, только упакована красиво! А Полине почему-то нравится…

Учиться, что ли, пойти?

Наконец-то! Наговорился Тоннер! Налюбезничался! Ишь, заспешил! Вспомнил, что Полина ожидает! Небось к пациентам не опаздывает!

Мелькнул слабая надежда. А вдруг Полина – его пациентка?

Луч света в темной комнате… Дверь открылась! Кто-то со свечой вошел! Может, Александр вздумал кому-то картины показать? Точно, он! Его голос:

9. Пейте, доктор. Помоги вам Господь! (укр.)