Kitabı oxu: «Бог, мистер Гленн и Юрий Коробцов»

Şrift:

Тайный фронт

Смелый человек, умный писатель

Василий Ардаматский

С глубоким уважением я отношусь к писателю Василию Ивановичу Ардаматскому. Мне нравятся его книги, всегда взволнованные, увлекательные. Но есть у меня и другая, чисто личная причина уважать этого писателя. В памяти откристаллизовалась первая встреча с Василием Ардаматским на улицах осажденного Ленинграда, куда он попал из захваченной гитлеровцами Латвии в трудное лето первого года войны. Было ясно, что он, корреспондент Московского радио, как и все военные корреспонденты из Москвы, в любую минуту может вернуться в столицу. Ведь в осажденном Ленинграде и без него хватало писателей, особенно для работы на радио. И никто бы не упрекнул москвича Ардаматского, если бы он, попрощавшись с нами, на военном самолете перелетел линию блокады.

А он не улетел! Воспитанник комсомола и партии, восемнадцатилетним пареньком начавший работу на радио в Смоленске – городе древней русской воинской славы, он по велению души, а не по приказу хотел быть вместе с защитниками осажденного города. Вместе с нами он голодал, мерз в нетопленных землянках и в студеных номерах гостиницы «Астория», подвергался бомбежкам и артиллерийским налетам, ежеминутно рисковал жизнью.

Московское радио почти ежедневно передавало его репортажи из блокированного Ленинграда. Мы тоже иной раз в своих обледенелых комнатушках при свете коптилок либо на боевых постах слушали уверенный в победе, четкий голос Ардаматского.

Этот голос мы слышим по радио вот уже свыше тридцати пяти лет, когда идут передачи с Красной площади; этот голос мы сразу узнаем, когда передаются репортажи со всемирных фестивалей молодежи и всемирных конгрессов мира. Работа на радио Василия Ардаматского – это творчество высокого класса. Когда слушаешь его, знаешь, что это голое убежденного бойца, беседующего с тобой, раздумывающего вслух, фиксирующего сразу многие сложные явления и события, заражающего верой в правоту нашего дела миллионы радиослушателей.

Такая работа требует настоящего таланта. Именно она и привела Василия Ардаматского к порогу литературы, научила настойчивости, изобретательности, широкому поиску.

Примечательно, что редактором первой серьезной литературной работы Ардаматского – книги новелл о Ленинграде «Умение видеть ночью» – был прекрасный писатель, редактор «Огонька», Евгений Петров. Он выпустил эту книжку в «Библиотечке «Огонька», сделался крестным отцом молодого писателя, внушил ему уверенность, что он сможет и будет писать, а сам улетел в осажденный Севастополь и трагически погиб на обратном пути в Москву. Я хорошо знал Евгения Петрова, его большую доброжелательность к людям, но знал и другие черты характера соавтора «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка»: его отличный литературный вкус и жестокую непримиримость ко всякому виду пошлости, верхоглядству и приблизительности. Убежден, что, если бы Евгений Петров дожил до наших дней, он с радостью убедился бы, что не ошибся в Ардаматском, в его литературных способностях, огромном трудолюбии, ибо, помимо таланта, для того чтобы написать такой большой роман, как «Возмездие», писателю нужно огромное трудолюбие. На подготовительную работу Ардаматскому потребовалось почти два года. И это позволило ему раскрыть малоизвестную страницу борьбы нашей страны с опытными и умными врагами, показать филигранную работу чекистов, проявивших чудеса изобретательности, мужества и глубокой проницательности при поимке Бориса Савинкова и его сообщников.

Нет надобности более подробно пересказывать содержание романа «Возмездие». Он тепло принят читателями, а затем и кинозрителями, посмотревшими поставленный по мотивам романа интересный фильм «Крах», в котором Ардаматский проявил себя отличным кинодраматургом.

Такие произведения Василия Ардаматского, как «Сатурн почти не виден», «Грант вызывает Москву», недавно увидевшая свет повесть «Ленинградская зима», строго документальны; написанию их предшествовала продолжительная работа в архивах наших и зарубежных. В их повествовательной ткани личные наблюдения автора, его умение строить острый сюжет сочетаются с подлинными фактами истории. И не удивительно поэтому то, что эти произведения лишены той унылой, поверхностной приблизительности, печать которой лежит на обильном потоке так называемой «приключенческой» литературы второго сорта.

Беседуя с Василием Ардаматским о том, как он писал такие книги, как «Опасный маршрут», «Ответная операция», «Я 11–17», «Он сделал все, что мог», и, наконец, повесть «Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов», я услышал следующие очень верные слова писателя, характеризующие направление его работы:

– Особое значение для меня представляли первые две повести – я решил выступить против иных сочинителей, которые лишь дискредитировали работу советских разведчиков, дискредитировали жанр и портили читательский вкус у школьников. Я умышленно начал с очень трудного – с документальности и стремился к тому, чтобы ребята получили книжки, в которых была бы правда о работе разведчика – ее сложности, психологической тонкости, ее громадной трудности. Позиция моя такова: понимание самой сущности работы разведчика появляется тогда, когда «ничего» не происходит, а «просто» разведчик действует успешно и для дела, и для себя, ибо когда начинается столь любимая в иных книгах погоня и стрельба, это значит, что разведчик уже не действует – либо он провалился, либо выходит из сложившейся ситуации, что называется, с боем…

Таково творческое кредо автора, успешно им осуществляемое в литературе для детского читателя и в книгах для взрослых.

Вошедшая в этот сборник повесть «Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов» написана в очень своеобразной манере и сперва напоминает обычную, традиционную книгу о спокойном детстве, повествование, движимое течением времени, а не хитро задуманным сюжетом. Но уже буквально на второй странице фраза: «В результате в моей личной характеристике, составленной офицерами американской разведки, было записано…» – воспринимается как сюжетный посыл в будущее героя, совершенно отличное от обычного детства его сверстников. Эта фраза сразу заинтересовывает читателя, держит его в напряжении. В центре повести оказывается потерявший родителей юноша из Ростова-на-Дону, ставший объектом изучения, подготовки, а затем и использования в преступных целях сотрудниками американской разведки.

Типична ли та сложная ситуация, в которой оказывается способный юноша Коробцов? Несомненно! Именно за такими молодыми людьми, попавшими не по своей воле в Западную Европу, охотились и продолжают охотиться такие ловцы юных душ, как опытный разведчик Глен. Но сперва идеологической обработкой подобных людей заведуют различные патеры из католических приютов, и эта сторона жизни Коробцова и схожих с ним, неизвестная широкому советскому читателю, также взята из жизни. Это факт, что разведки капиталистических стран широко используют не только многовековой опыт такого католического ордена, как иезуиты, с его изощренным двурушничеством, но и работают ежедневно в постоянном контакте с тайной агентурой Ватикана. Ведь у одетых в черные сутаны католических монахов и американских разведчиков в элегантных костюмах из английского твида одна цель – антикоммунизм, и они не брезгают ничем для достижения этой цели – от библии до первоклассных отелей и ресторанов.

В. Ардаматский хорошо знает все тонкости работы врагов против нас и раскрывает их происки, не прибегая к привычному шаблону. Его Глен натура умная, своеобразная, характер, полный противоречий. Глен умело и долго ткет паутину, в которую попадет Юра Коробцов, и только смелые и благородные действия чекистов и рабочего коллектива помогают Коробцову вернуться к честной жизни. Показывая уловки врага, страницы этой повести предостерегают.

Заслуга книг Василия Ардаматского в том, что они глубоко патриотичны, учат бдительности. Радостно знать, что в дни своего шестидесятилетия писатель, как и прежде, находится на переднем крае идеологической борьбы, книги его показывают, как сложна борьба с врагом, действующим методами тайного шпионажа, идеологических диверсий, подобных тем, в которых принимает участие Юрий Коробцов на международном фестивале молодежи в Воеточ-пом Берлине.

Человек беспокойного, неугомонного характера, Василий Ардаматский много путешествовал не только по нашей стране, но и по многим странам мира. Любопытно вспомнить, что до того, пока он вышел на «большую мировую орбиту», он долгое время был связан с авиацией. Летал на дирижабле, обслуживал героические перелеты наших летчиков, был лично знаком со многими летчиками-испытателями. Его видели па кораблях, курсирующих в северных и южных морях и океанах. Благодаря работе на радио ему посчастливилось увидеть мир и свою родину во всех измерениях. И все виденное не только оплодотворило его книги, уже написанные и изданные, но создало огромный запас впечатлений, которые, несомненно, в будущем вызовут к жизни многие новые произведения.

Пусть же многие-многие годы его творческий порох будет сухим, пусть радует он нас своими новыми интересными книгами, воспитательное значение которых, в особенности для детского и юношескою читателя, бесспорно.

ВЛАДИМИР БЕЛЯЕВ, 1971 г.

Часть первая

1

Ясно помню себя только с первого класса школы. А все, что было до этого, похоже на обрывки сумбурного сна. Помню, например, что однажды я разговаривал во дворе с большим красивым петухом и даже так его чем-то рассердил, что он бросился на меня…

Помню, как однажды я спросил у мамы – можно ли пройти по радуге, как по мосту? Она засмеялась и сказала: «Попробуй». И я бы попробовал, но радуга вдруг растаяла.

Или вспоминается такое: будто я нахожусь в лесу, в котором бушует пожар. Огонь, как рыжая белка, взбегает по стволу могучего дерева все выше, выше; там, наверху, слышится треск, пламя разбегается по ветвям, свивается в ревущий столб огня. А в это время другие белки бегают по земле, перепрыгивают через канавы. Одну я придавливаю ногой, но она вырывается и убегает. Возле меня проносятся обезумевшие от страха лесные звери – лиса, сама похожая на кусок огня, неуклюжий, жалобно ревущий медведь, заяц с опаленным боком, еж, у которого тлеют колючки. И все они, увидев меня, кричат: «Юра, спаси нас!»

Однажды мне – уже взрослому – предложили написать все, что я помню о своем детстве. Я написал и про этот лесной пожар. В результате в моей личной характеристике, составленной офицерами американской разведки, было записано: «Имеет склонность к фантазированию»… Между тем это воспоминание, как теперь я понимаю, имеет свою реальную почву.

Мой отец служил в пожарной команде и, конечно, рассказывал дома о своей работе и, наверное, однажды рассказал о том, как горел лес.

Помню зимний день. В саду отец мастерит скворечник – маленький домик из белых дощечек. Потом по глубокому снегу он идет к тополю, который растет возле сарая. Зажав в зубах два больших гвоздя, отец лезет на дерево и к самой его верхушке прибивает скворечник.

– Юрка, зови скворцов на новоселье! – кричит он мне оттуда.

На другой день я обнаружил, что в скворечнике поселились воробьи. Я еле дождался вечера, когда отец пришел наконец домой, и рассказал ему о нахальных воробьях. Отец рассмеялся:

– Они, Юрка, сняли домик временно – до прибытия основных жильцов…

И действительно, однажды утром я проснулся и услышал за окном нежный свист, а потом: буль-буль-буль, – будто дули в свисток с водой. Я выглянул в окно и сразу увидел двух скворцов. Один, нахохлившись, сидел на крылечке своего домика, а другой, который свистел, – на сухом суку тополя…

Ясно помню несколько дней одного лета. Мы, ребятишки с нашей улицы, побежали на берег Дона смотреть купальщиков. Солнце уже спускалось к земле. Было ветрено и довольно холодно, никто не купался. У меня сорвало с головы белую панамку, и она полетела к реке, я еле догнал ее, придавил ногой и потом надел на голову, не заметив, что она в грязи. А ребята надо мной смеялись. Потом мы вертелись возле рыбаков. Один на наших глазах поймал маленькую рыбешку и бросил ее нам. Я первый схватил ее и пустил в воду – она поплыла как-то бочком и поверху. В это время показался пароход, и я забыл о рыбешке… Потом мы стали швырять в реку камни. И вдруг слышу:

– Юрка! Юрка! Где ты?

Оглядываюсь и вижу нашу соседку Елену Ивановну, тетю Лену.

– Скорей, скорей! – кричит она и машет мне рукой.

Я не хотел уходить от ребят, но тетя Лена схватила меня за руку и потащила домой.

– Дурачок ты мой маленький, – приговаривала она и смотрела на меня как-то странно, будто не узнавала.

Я послушно шел и ни о чем ее не спрашивал. Я привык слушаться тетю Лену, как маму. Моя мама работала на химзаводе и, пока для меня не было места в заводском детсадике, по утрам отводила меня к тете Лене, и я проводил в ее доме весь день, пока за мной не приходили мама или отец. У тети Лены была швейная машинка, и мне разрешалось крутить ножное колесо, когда с него был снят привод… И на этот раз я нисколько не удивился, когда она привела меня к себе.

Тетя Лена жила одна. У нее была только кошка Лыська. Но сейчас в ее домике было полно народу. Почему-то все жалобно смотрели на меня, вздыхали и переглядывались. Тетя Лена дала мне кружку молока. Я стал пить молоко и видел, что женщины шепчутся все время. Потом мне захотелось спать, и я сказал, что пойду домой.

– Дома у тебя никого нет, – сказала тетя Лена. – Папка на дежурстве, а мама пошла в ночную смену.

Тогда я покорно лег на хорошо знакомую мне кушетку и вскоре заснул под шепот соседок.

Утром тетя Лена опять сказала, что дома у меня никого нет и что мы поедем на весь день к ее родственнице, которая живет по ту сторону Дона. Это было интересно – я еще никогда не бывал на другом берегу нашей реки…

Мы пошли в центр города, сели в трамвай и потом очень долго ехали.

Родственница тети Лены – бабушка Лукерья – оказалась глухой старушкой очень маленького роста, она была только чуть повыше меня. Жила она в маленькой хибарке-мазанке, которая стояла в заросшем саду. Я сразу начал играть там в лесного разбойника. И мне было жаль, что нет здесь моих дружков с нашей улицы.

Здесь я провел весь день и не заметил, что тетя Лена куда-то исчезла. Когда бабушка Лукерья кормила меня, сна приговаривала:

– Кушай, сиротка моя, кушай…

Под вечер появилась тетя Лена, и мы поехали домой. Я заснул в трамвае, а проснулся опять на кушетке у тети Лены.

Когда на другое утро, умытый и одетый, я сидел за столом, вбежала мама, какая-то странная, растрепанная. Она бросилась ко мне, обхватила меня обеими руками и стала громко плакать. Я никогда не видел, как она плачет, и растерялся, не знал, что делать. И вдруг спросил:

– А где папа?

Мама заплакала еще сильнее. Заплакала и тетя Лена. Мама еще крепче прижала меня к себе и тихо сказала:

– Нет у тебя, Юрик, папы. Погиб наш папа. Понимаешь? Погиб…

С улицы донесся автомобильный гудок. Тетя Лена выглянула в окно и засуетилась:

– Приехали, Верочка. Пошли…

Возле нашего дома стоял красный пожарный автомобиль. Человек в военной форме помог маме и мне сесть рядом с шофером, а сам с тетей Леной сел где-то сзади. Машина развернулась и покатилась по улице. У всех соседних домов стояли люди, они смотрели, как мы едем. Меня прямо раздувало от гордости.

Я спросил:

– Мы едем к папе?

Мама чуть кивнула и отвернулась. Шофер посмотрел на меня и вздохнул.

Да, мы приехали к папе… Я уже один раз видел похороны. На нашей улице хоронили веселого сапожника, которого я хорошо знал. И я сразу догадался, что здесь хоронят папу. А это значит, что я его больше никогда не увижу. Мне стало очень страшно, и я заревел. Какие-то незнакомые женщины повели меня в другую комнату, совали мне конфеты и обещали показать что-то необыкновенное…

И вдруг уже вечер, и меня везут домой, вернее, к тете Лене…

Утром меня разбудила мама. Она была такой ласковой, обнимала меня, целовала. А потом вдруг задрожала вся и выбежала в другую комнату.

Позже я узнал от мамы, что отец геройски погиб при тушении пожара на бензоскладе. Он бросился в пламя, успел перекрыть какой-то кран, но сам сгорел. Его посмертно наградили орденом, а нам с мамой дали хорошую пенсию.

Мы жили на окраине Ростова. Сразу за нашим садом была балка, а дальше открывался зеленый простор. На той стороне балки часто разбивали табор цыгане. Тогда на нашей улице появлялись пестро одетые босоногие цыганки с черными цыганятами, и все соседи закрывали калитки на запор.

Однажды я стоял около ветхого забора нашего сада и ел малину. И вдруг слышу:

– Мальчик, как тебя зовут?

Смотрю туда-сюда – никого не вижу. И опять тот же вкрадчивый голос:

– Мальчик, как тебя зовут?

И тут в большой дыре забора я увидел цыганку.

– Юра, – ответил я.

– Какой же ты красивенький, – сказала она и обернулась к кому-то за своей спиной: – Ромка, посмотри, какой красивый мальчик…

В дыре появилась коричневая физиономия и два огромных черных глаза.

– Что ты делаешь? – спросил цыганенок.

– Ем малину.

– Дай мне.

– Как же я тебе ее дам, если она растет на кустах?

– А я залезу к тебе.

Я и опомниться не успел, как он очутился рядом со мной и стал торопливо поедать малину. Цыганка засмеялась и ушла.

Когда мы вдоволь наелись, Ромка повел меня в табор. Через дыру в заборе мы выбрались из сада, и Ромка, ловко хватаясь за кусты, помчался вниз по склону балки.

– Быстрей! Быстрей! – кричал он, и глубокая балка повторяла его голос.

Меж тем уже вечерело. В предсумеречном свете все в таборе показалось мне необыкновенным. Здесь пахло дымом, дегтем и конским потом. У костра сидели цыганки, про которых говорили, что они крадут детей. Но они не обратили на меня никакого внимания. Они возились со своими детьми, варили на костерках пахучую еду, курили… Поодаль парень гонял на поводке вокруг себя черную лошадь. А три старика смотрели, как он это делал. Где-то в кустах звякали цепными путами другие лошади. Возле одинокого дерева дышлами в разные стороны стояли три телеги с крытым верхом, оттуда выглядывали совсем маленькие цыганята. И вдруг из-за кустов вышла огромная красная луна.

Ромка подвел меня к цыганке, которая нанизывала на нитку бусы, и сказал:

– Мата, это Юрка…

Она обняла меня, потормошила и вдруг запела что-то веселое-веселое.

Потом мы с Ромкой сидели у большого костра, и я смотрел, как из огня вылетают искры и вверху превращаются в звезды. А когда мы отошли от костра, оказалось, что уже ночь.

Мне стало страшно. Я готов был зареветь. Ромкина мама подошла ко мне и сказала:

– Юра, оставайся с нами. У нас весело…

Я посмотрел вокруг… И действительно, все здесь было не так, как на нашей улице, а как в сказке – костры, храпящие кони, непонятная речь, песни. Но стоило мне подумать, что я не вернусь домой, как я заревел в голос. Ромка схватил меня за руку, потащил к балке, и вскоре я был дома. Мама, узнав, что я бегал к цыганам, нагрела воду и стала мыть меня в корыте…

2

Первый свой школьный день помню так ясно, будто это было на прошлой неделе. Незадолго до него мы с мамой ездили в центр города покупать букварь, тетрадки, ручку, карандаши, резинку и ранец. Тетя Лена сшила мне длинные брюки и накануне первого сентября долго их примеряла. Мне было очень жарко, а она напевала:

Дети, в школу собирайтесь,
Петушок пропел давно…
Ему и больно и смешно,
И мать грозит ему в окно…

Первого сентября я проснулся в шесть часов утра. И услышал мамин голос:

– Спи, спи, сынок, еще рано.

Второй раз проснулся около семи. Мама уже звякала посудой на кухне. Начинался тихий и теплый день. Солнечный луч поджег что-то на столе. Стоило мне пошевелиться, и сияние то разгоралось, то гасло. Я приподнялся – эго сверкала застежка на новеньком портфеле. На спинке кровати висели мои первые длинные брюки и рубашка-матроска.

Мама сама умыла меня и усадила завтракать. Но я только чаю глотнул. Наконец я одет и мы отправляемся в школу.

На улице нам встретилась соседка, и я, не здороваясь, сказал ей:

– Вы, наверное, думаете, что я иду в детсад, а мы идем в школу, – и показал на свой новенький портфель.

Соседка и мама посмеялись, и мы пошли дальше…

Сначала я учился плохо. Ничего у меня не получалось – даже палочку не мог нарисовать, не говоря уж о том, чтобы писать с нажимом, да еще и с закруглением.

Накануне Октябрьских праздников маму вызвали в школу Учительница сказала ей, что я абсолютно ничего не понимаю и, вероятно, не дорос еще до школы. Маме предложили серьезно заняться моим развитием и внушить мне чувство ответственности за учебу. И мама занялась. Прежде всего она выпорола меня папиным ремнем с тяжелой пряжкой, а потом объявила, что я не выйду из дому, пока не сделаю как следует все уроки. Мне становилось see яснее, что школа – это сплошные неприятности. Сидишь дома, рисуешь палочки просто и палочки с крючком, все вывел как надо, но когда голова падает на стол от усталости, задеваешь рукой чернильницу и заливаешь чернилами полстраницы. Начинать все снова – нет сил. Объясняешь потом учительнице – нечаянно ведь, а она перед всем классом говорит: нет у Коробцова никакой учебной дисциплины. А у отцовского ремня пряжка тяжелая, как сковорода.

Мы начали выписывать цифры. И снова у меня не получаюсь. Пишу четверку, и крюк оказывается отдельно от палки. Пишу тройку – получается два крючка отдельно, а связать их вместе не могу. И только двойка получается отлична – красивая, похожая на лебедя.

Учительница, посмотрев на мои цифры, сказала:

– Удивительное дело, у Юры лучше всего выходит двойка.

Я пришел из школы домой и сразу сел за цифры. Действительно, думаю, почему только проклятая двойка получается красивая? А как красиво нарисовать пятерку? На что она похожа, когда ее пишет на доске учительница? На колесо с флажком. Попробую… И я вывел пятерку. Но флажок падал, и колесо было похоже на яйцо. Я нарисовал пятерку другую, третью, четвертую – и вдруг все они получились что надо, а одна так просто красавица. Тогда я стал рисовать четверки – гвоздь, забитый в стену и загнутый. Получилось. Взялся и за тройку – червяк на крючке. Получились и тройки. И на другой день учительница перед всем классом похвалила меня за цифры. В общем, потихоньку, полегоньку чувство ответственности за учебу у меня проснулось, и мама спрятала ремень в сундук…

3

Когда я учился во втором классе, меня приняли в пионеры. Но прежде я должен рассказать о человеке, из-за которого это событие в моей жизни стало особенно значительным.

На нашей улице жил одинокий человек, которого все – и старые и малые – звали Пал Самсоныч. Он работал на заводе мастером. Утром мы, ребята, никогда его не видели. В послеобеденное время он возвращался с завода – шел медленно, устало, держа под мышкой книгу. А за ним семенила его рыжая пятнистая собака Телок.

Пал Самсоныч знал по именам всех ребят нашей улицы. Каждый вечер он сидел на лавочке возле своего дома к смотрел, как мы играем или балуемся. Вытворишь что-нибудь неладное и смотришь на Пал Самсоныча. Будь спокоен: он все видел и уже качает укоризненно головой – надо немедленно скрываться. Нам попадало от взрослых: нас ругали, шлепали, стыдили, но все это было не так страшно. А вот, когда Пал Самсоныч поманит тебя пальцем, усадит рядом и начнет говорить тихим голосом, тогда – беда. Я уже не могу вспомнить, что именно говорил он в разных случаях, в памяти сохранилось только совершенно ясное ощущение – лучше бы сквозь землю провалиться, чем слушать его тихие укоры.

Так вот, с некоторого времени Пал Самсоныч почему-то стал оказывать мне особое внимание. Подзовет к себе, усадит рядом, я ломаю голову – в чем я провинился, а он положит мне руку на плечо, крепко так, и давай расспрашивать. Как в школе? Трудно? Интересно? Как дома? Сперва я все ждал подвоха, думал, что он спрашивает для отвода глаз, а потом начнет читать нотацию. Оказалось – нет, и разговаривать с ним было все интереснее. Однажды он привел меня к себе. В доме у него было две комнаты. Как зайдешь – маленькая, где печка, и потом – большая, с окнами на улицу и в сад. Первое, на что я обратил внимание, – фотографии на стенах. Их было очень много. На двух больших изображены самолеты. Я тогда, как и все ребятишки, бредил авиацией, так что сразу прилип к этим фотографиям. И вдруг вижу на одной из них – Пал Самсоныч стоит около самолета, среди военных. Смотрю на другую фотографию и глазам своим не верю. На ней Пал Самсоныч и Михаил Иванович Калинин.

– Пал Самсоныч, это кто? – спрашиваю я осторожно.

– Я. Разве не похож? – отвечает он и смеется.

– А это кто?

– Неужели не знаешь? Это же наш всесоюзный староста – Михаил Иванович Калинин. Это сняли, когда он к нам на фронт приезжал.

– Вы его знаете?

– Я-то знаю, – смеется Пал Самсоныч, – а он меня, наверное, позабыл. Давно это было.

– А вот тут, около самолета, тоже вы?… Вы летали?

– Нет. Я только ремонтировал самолеты. Была, сынок, такая война – гражданская называлась… – Он погладил меня по голове и спросил: – Ты про Ленина слышал?

– Ну как же! Наш Ильич. Он в Мавзолее, в Москве, и у нас в Ростове стоит на площади, – выпалил я.

Пал Самсоныч улыбнулся:

– Все? А ну-ка, садись сюда, я расскажу тебе, кто такой Ленин…

Он вынул из стола фотографию. На ней возле самолета стояли и сидели военные и среди них Пал Самсоныч. А впереди отряда стоял мальчик – ну, такой как я, может, только чуть побольше. На нем была длинная шинель и островерхая шапка-буденовка. И он один на фото был очень серьезный, а все остальные смотрели на него и смеялись.

– Этот мальчик – его звали Саня – был сыном нашего авиаполка, – сказал Пал Самсоныч и, видя, что я не понимаю, что это значит, объяснил: – Мальчонка прибился к нашему полку. Сказал нам, что родителей его убили белые, а он ищет, где бы поесть. Был он страшно худой, грязный, весь во вшах. Мы его отмыли, одели, накормили, и он остался в полку. Жил он при нашей ремонтной мастерской. Оказался очень смышленым пареньком. Грамоту он уже знал, а мы все обучали его кто чему мог. Я, например, рассказывал про нашу революцию, про Ленина. Он очень хотел учиться, чтобы стать летчиком. Но был он еще маленький, и к его желанию все относились несерьезно, а кое-кто и подшучивал над ним. Мы страшно удивились, когда вдруг в полк пришло официальное письмо из управления делами Совнаркома, требовавшее немедленно, по указанию самого Ленина, отправить в Москву Александра Гладышева, снабдив его на дорогу продуктами и зимней одеждой. Командир полка сперва и понять не мог, кто это такой Александр Гладышев. И вдруг выясняется – это же наш Санька! Оказывается, он взял и написал самому Ленину, что хочет стать летчиком, а для этого – учиться. И вот на этом снимке – проводы Саньки в Москву. Теперь Санька – летчик, орденоносец. Не дальше как Первого мая о нем из Москвы по радио говорили, когда был воздушный парад. И рассказали про то, как Ленин направил его на учебу… – Пал Самсоныч замолчал, а я в это время во все глаза рассматривал фотографию, и сердце у меня колотилось от радости за этого мальчика в шинели и еще, конечно, от зависти.

– Вот, Юрик, что такое Ленин, – сказал Пал Самсоныч. – Ты только подумай, какой это был человек. Шла война с белыми, война не на жизнь, а на смерть. Он всеми фронтами ведал. И вдруг приходит письмо от мальчишки-сироты, который, видите ли, хочет учиться. И Ленин нашел время подумать о его судьбе…

Наверное, полночи не мог я потом заснуть, все думал о Ленине и о сироте Саньке.

На другой день я уже сам побежал к Пал Самсонычу. И опять он мне рассказал про Ленина. Оказывается, Пал Самсоныч сам, своими глазами видел Ленина. В кровавую царскую войну он работал в мастерской, где чинили пушки, а когда большевики свергали царя. Пал Самсоныч был вместе с ними, брал Зимний дворец и видел Ленина. А потом он ушел на другую войну, на гражданскую, где боролись уже не за царя, а за рабочих и крестьян, за всех людей, и там он чинил самолеты.

Конечно, я далеко не все понимал, но самое главное я понял: Ленин – это человек, который все знал, любил простых людей и хотел, чтобы всем им жилось хорошо… Когда Пал Самсоныч рассказывал, как хоронили Ильича, я плакал и не стеснялся этого, а Пал Самсоныч точно не видел моих слез и продолжал говорить.

В нашем классе, над доской, висел портрет Ленина, и я мог весь урок смотреть на него и думать о нем. Однажды я даже не услышал, как меня вызвала учительница.

– Чем это ты, Коробцов, так занят? – спросила она.

– Я думал о Ленине, – честно ответил я.

Ребята захохотали. А я готов был всех их убить.

21 января, в ленинский день, было всего два урока, а затем объявили торжественный прием в пионеры.

Вся школа собралась в актовом зале. Нас, малышей, построили в середине зала, как раз перед большой картиной, где Ильич произносит речь с броневика. Сердце у меня стучало часто-часто.

Директор потребовал тишины. Потом загремели барабаны, и три пионера внесли в зал красное знамя, точно такое же, какое было возле Ильича на портрете.

Накануне Пал Самсоныч долго говорил со мной по поводу моего вступления в пионеры.

– …Ленин, Ильич наш, – говорил он ровным и тихим голосом, – понимал, что ни он, ни его товарищи за свою жизнь не успеют сделать для людей все, что они задумали. Ильич волновался и тревожился, думая о будущем нашей страны. Он же знал – придет срок, и он умрет, умрут все, кто вместе с ним свергали царя и создавали нашу родную советскую власть. В чьи руки передадут они святое дело революции? Вот почему Ленин всегда заботился, чтобы в партию коммунистов вступали молодые рабочие. Ленин создал комсомол, который стал ближайшим помощником партии. Из комсомола идет в партию молодое пополнение. Но Ильич смотрел еще дальше и создал пионерскую организацию, чтобы такие, как ты, с малых лет понимали, что вы – смена комсомола, надежда Ильича и что вам предстоит довести до полной победы начатое им дело, за которое он отдал свою жизнь. Так что ты, Юрик, идешь в пионеры по зову самого Ильича. Помни об этом. И еще – про галстук. Помни: пионерский галстук – это частица нашего ленинского красного знамени.

Когда я стоял в строю, ожидая приема в пионеры, я все время думал об этом и старался сдерживать дыхание.

– Ребята! – сказала звонким голосом наша пионервожатая Катя. – Сегодня в вашей жизни торжественный день – мы принимаем вас в пионеры, а вы принимаете торжественную присягу пионеров. Вы знаете текст присяги?

– Знаем! – крикнули мы нестройно.

– Тогда повторяйте за мной. «Я, юный пионер…»

– «Я, юный пионер…» – повторили мы хором, и потом фразу за фразой повторили всю присягу.