Kitabı oxu: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», səhifə 3

Глава 5

Лукерья проснулась в хорошем настроении. Пожалуй, впервые с того страшного утра, когда она обнаружила рядом с собой мёртвого Гришеньку. Наконец вчера она решилась поговорить с мужем, и, кажется, он её понял. Они возвращались домой в телеге, оба довольные сделанными покупками. Буянка бежал лёгкой рысью, сквозь голые ветви деревьев были видны начавшие зеленеть поляны. Кое-где близ кустарников стайками белели ветреницы, называемые в народе подснежниками. И, несмотря на хмурость апрельского дня, в воздухе пахло весной.

– Ванечка, давай свой дом поставим, – вдруг произнесла Луша.

Иван удивлённо вскинул брови:

– А чем тебе в нашем доме не нравится?

– Нравится мне, конечно, но уж больно много нас тут. Мы могли бы рядом построиться, подворье-то большое. Деток нарожаем, им простор нужен.

– Скоро Нюру замуж отдадим, – возразил он, – меньше народу будет.

– А мне её жаль, – произнесла Лукерья с грустью.

– С чего бы это? Ей такой жених завидный подвернулся!

– А с того, Ванечка, что за нелюбимого идти – то же самое, что жить с мужем, который любит другую бабу. Даже если она уже покойница. И не прикидывайся, что тебе самому не жаль сестру, ты ведь тоже видишь, как она исстрадалась.

Иван с удивлением посмотрел на жену.

– Да, Ваня, – продолжала она с горечью в голосе, – я всё вижу, не слепая. И что Нюру ты жалеешь, и что по Алёнке до сих пор сохнешь. Кабы я раньше знала, что ты другую любишь, я бы матушку с батюшкой слёзно умоляла не отдавать меня замуж за тебя. Но теперь ведь уже взад не воротишь. Ты живёшь так, словно меня виноватишь в твоей беде. Но ведь это не я к тебе, а ты ко мне посватался. Ты венчался со мной, ты обещал перед Богом любить меня. Так чего ж ты теперь-то меня губишь? И себя губишь, Ванечка.

Он молча слушал жену и удивлялся тому, как спокойна и рассудительна она, как много боли накопилось в её душе, но при этом за весь год она ни разу ничем его не попрекнула, только охала и вздыхала, когда он пьяный возвращался домой.

– Вроде мы с тобой и вместе живём, а на самом деле поврозь. Всяк своё горе пестует. Я живу со своей бедой, ты – со своей. Подумай-ка хорошенько, Ванечка, куда мы так придём? Алёнку уже не воротишь, да и Гришеньку тоже, так уж случилось. А у нас семья, и мы ещё могли бы стать счастливыми, если бы оба захотели этого. Оба, Ванечка. Раз уж мы с тобой вместе, так давай и будем вместе лепить свою жизнь. Она должна быть у нас общей. Одной на двоих. А иначе и смысла нет нам делить одну постель. Когда постель холодна, тогда и жизнь семейная постыла. Хуже смерти такая жизнь. Для чего, по-твоему, живёт человек? Для радости, Ванечка, для счастья. А чтоб счастье было в твоей жизни, надо просто очень сильно этого хотеть.

Иван обнял жену, положил её голову себе на плечо и глубоко вдохнул весенний воздух. На душе словно потеплело. Оказывается, она у него такая умница! Как всё просто, всё разумно обсказала. И главное – правильно! Ну, чего, казалось бы, проще – жить для радости. Наверное, так и должно быть. А может, стоит попробовать? Жизнь-то ещё не кончается.

Весь вечер Луша чувствовала на себе внимательные взгляды мужа, будто заново открывал он её для себя, будто только что знакомился с ней. А ночью, устав ждать, пока угомонится вся их большая семья, встал с лежанки, потянул её за руку и повёл во двор, укутавшись с ней в один тулуп. Большой плетёный короб с сеном словно только их и ждал тут. И не было в её жизни ничего прекраснее этой ночи, и не было на всём свете бабы, счастливее её. Когда они, замерзшие, тихонько крались обратно, боясь скрипеть половицами, домочадцы уже сладко спали.

Оттого и пробуждение их было счастливым, и Иван, сладко потянувшись, шепнул ей, что хотел бы прямо сейчас повторить их ночные вольности и что она права, им нужен свой, отдельный дом. Лукерья слушала мужа, смотрела в его потеплевшие глаза и не могла поверить, что всё это происходит наяву, уж больно горькой была её жизнь с самого первого дня замужества, а особенно после смерти Гришеньки. Может, зря она так долго молчала? Может, давно надо было вот так откровенно поговорить? Хотя, всегда всему своё время. Значит, теперь и её время пришло.

Иван вышел во двор, посмотрел на короб с сеном и улыбнулся. Он и не ожидал от себя такой выходки. Наверное, жена права – мы сами растим свои беды и радости. Хотим – лелеем горе, хотим – радуемся счастью. Почему так нелепо сложилась его жизнь? Он долго спорил с отцом, когда тот, решив его оженить, заводил разговор про Лукерью. Иван Алёнку любил, и расстаться с ней не было сил. Ну, беда ли, что она сирота, что живут они вдвоём с глухой бабкой в покосившейся избёнке? Он молодой здоровый мужик, много чего умеет руками и работы не боится. Упорно стоял на своём, убеждая отца, что сможет быть хорошим хозяином. Хотел уже, было, пойти наперекор семье и самовольно у Алёнки поселиться, да только дал слабину, когда услыхал в кабаке от мужиков, что Гришка Кривой к его Алёнке похаживает, что видели, как он под утро из избы её выходил. Осерчал он тогда, махнул рукой и пошёл на поводу у отца. А потом, уже после свадьбы, посидев однажды с дружками в кабаке, не выдержал и зашёл к Алёнке. Как она изменилась! Казалось, на лице одни глаза и остались. Только раньше это были голубые озёра, в самую глубь свою манящие, а теперь поблекли как-то, словно жизнь из них ушла. Под глазами тени залегли, нос заострился, губы сложились в скорбную складочку. Поговорили они тогда по душам. Рассказала она, как зашёл однажды к ней Гришка, а она, не спрося, дверь открыла, думала, Иван это. Тот был пьян сильно, начал к ней приставать, она его и вытолкала в сени. А он там свалился, да и заснул. Под утро только оклемался и ушёл. Взревел Иван зверем подбитым, хлопнул дверью и обратно в кабак направился. …А потом Алёнки не стало, и вся его жизнь пошла под откос. Даже рождение сына не вернуло ему прежней радости.

Иван взмахнул рукой, словно отгоняя непрошеные воспоминания, оседлал Буянку и поскакал в кузницу. Отец давно велел коня перековать, да как-то все не до того было. В посёлке спрос на кузнецов большой, и потому работают несколько кузен, но он направился, как всегда, к лучшим мастерам. Таковыми слывёт семья Петра Кузнецова, чья кузня стоит возле плотины, на берегу пруда. Поговаривают, что их предок когда-то был сослан из самой аж столицы за то, что ковал там оружие для стрельцов во время бунта. Потому их в посёлке и прозвали Москалями. Это уж потом, после вольной, когда всем фамилии приписывали, стали они Кузнецовыми, но старое прозвище и теперь ещё в ходу. Отец Петра был мужик крутого нрава, люди бают⁸, однажды он поссорился с попом да и послал того по матери, за что потом был отлучён от церкви. Пётр нравом пошёл в отца, тоже мог крепко словцом приложить. Он постоянно бранился с кем-нибудь, за что и поплатился – сожгли ему дом в самое Рождество. Погоревал он немного, разослал проклятия на головы недругов, да начал с сыновьями катать новый сруб, еще поболе прежнего, благо, что сердобольные соседи приютили их у себя.

В кузне оказался сын Петра Александр, парень лет двадцати. В семье его кликали Санко, так это имя за ним и закрепилось в посёлке. Он со знанием дела подошёл к коню, снял старую подкову, расчистил копыто, сделал мерку и пошёл ладить новую подкову. Иван проследил за его действиями и остался доволен – парень стал хорошим мастером. Буянко, уже привыкший к этому делу, стоял спокойно, терпеливо позволяя обиходить очередную ногу. Когда вся работа была закончена, Иван расплатился с мастером и вскочил, было, в седло, но Санко его окликнул. Иван повернулся, а тот смущённо протянул ему диковинный железный цветочек на длинном стебле.

– Вот… передай, пожалуйста, Марусе, – произнёс он и слегка покраснел.

Иван улыбнулся, взял цветок и помахал парню рукой. Надо же, и у Маруси ухажёр появился! Против такого парня отец едва ли что скажет. Семья крепкая, работящая, именно такая, как ему надобно. Пожалуй, так отцовский дом мигом опустеет, и есть ли смысл ставить свою избу?

Маруся очень удивилась подарку, не сразу сообразила, от кого он. Потом вспомнила этого парня и рассмеялась. Нюра с интересом рассматривала железную розу, хвалила мастера, а сестра только пожимала плечами, словно говоря, что она тут ни при чём. Иван сел на лавку и невольно залюбовался женой, хлопотавшей у печи. Чёрные косы двумя змеями вьются по спине, опускаясь ниже пояса. Брови красиво изогнуты, карие очи глядят на него призывно и многообещающе. Какая-то в них появилась игривость, и ему это очень нравится. Невольно залюбовался её слегка припухшими губами, едва сдерживая порыв подойти и поцеловать их. Оглянулся на сестёр и подумал о том, что народу в избе всё-таки многовато. Эх, права Лушенька, права – надо свой дом ставить! Куда бы сестриц спровадить?

– Девки, а вы уже видели Зорькиного телёнка? – обратился он к сёстрам. – Надо бы ему имечко придумать.

– Ой, и правда! – воскликнула Маруся и потянула сестру за собой.

– Соломинки в зубы взять не забудьте! – крикнул брат им вслед, – не то сглазите!

Только хлопнула за ними дверь, Иван тут же обнял Лукерью и впился губами в её губы. Эх, до чего же сладкая у него жёнушка, так бы и не выпускал её из своих объятий! Она потянулась к нему, прильнула всем телом, и почувствовал Иван, как земля уходит у него из-под ног. Ещё миг, и он готов был подхватить её на руки да унести к себе за занавеску. Тут послышались какие-то шорохи, и с печи свалились старые подшитые пимы, издав глухой звук об пол. Оказалось, что это дед Степан лежит на печи, кости греет, да, видно, неудачно повернулся с боку на бок. Лукерья звонко рассмеялась, Иван нехотя оторвался от жены. А тут и сёстры вернулись, наперебой рассказывая, какой миленький телёночек у Зорьки, как он громко причмокивает, когда сосёт молоко, и объявили, что назовут его Пёстрик.

– Кааак? – в голос спросили Иван и Лукерья.

– Пёстрик! – повторила Маруся. – Он же пёстрый, вот пусть и будет Пёстрик. Называют же коров Пеструхами!

Вошёл надутый Василко. Все обернулись на него.

– А что это братец у нас такой хмурый сегодня? – спросила Нюра.

– Никто на качуле⁹ не качается, а одному мне неинтересно, – проворчал он. – Раньше, как в Пасху качулю повесят, так и до самой посевной веселье, полон двор народа. А нонче из-за ваших женихов всё наперекосяк!

– И то, правда, – встрепенулся Иван, глаза его хитро блеснули, – айда все качаться!

Все загалдели, быстренько оделись и высыпали во двор, где к крепкой перекладине на веревках была подвешена длинная доска.

– Тять, покачаешь? – крикнул Василко вышедшему из конюшни Прохору.

– А, давай, покачаю! – улыбнулся отец и направился к детям.

Василко, Маруся, Нюра и Лукерья уселись верхом на эту доску, друг за другом, свесив ноги по обе стороны. Отец с Иваном встали по краям доски и начали раскачивать её.

– Ну, что? Кого на сеновал закинуть? – весело кричал отец, приседая в очередной раз, чтоб отправить вверх другой конец доски.

– Держитесь крепче! – кричал Иван, приседая в свой черед и глядя на радостное лицо Лукерьи.

Все дружно заливались смехом, который разносился по всей округе. И вскоре у ворот уже собралась ватага соседской ребятни, с завистью наблюдавшей за этим разгулом веселья.

Иван любовался женой, глаза которой светились, щеки раскраснелись, волосы выбились из-под платка. Он думал о том, какая же она умница, его Лушенька-душенька, как права она была, говоря, что сами мы выбираем, жить ли нам в радости или в печали. Отныне он выбирает радость! Лукерья тоже любовалась мужем. Какой он высокий, статный, гибкий. Как красив он сейчас, с горящими глазами и широкой улыбкой на лице. Вернувшаяся с реки мать только руками всплеснула, увидев эту весёлую картину. И даже дед Степан не усидел на печи. Он вышел на крыльцо и, облокотясь на перила, любовался своим семейством, сожалея лишь о том, что покойная жена его, Марьюшка, не видит сейчас этого.

Глава 6

За делами и заботами промчался май. Недаром говорят, что весенний день зиму кормит. Тут уж поспешай, не плошай! Пахали, боронили, сеяли, сажали. Каждому в семье находилась работа. Но как ни загружай себя ею, а от мыслей своих никуда не убежишь! Нюра за это время вся извелась. Она тосковала по Алёше и страшилась поездки к жениху, которая неминуемо приближалась. Из-за работы сёстры ни с кем почти не виделись, разве что утром, гоня коров в пасево, встретят кого-то из подружек. Егорьевские гулянья прошли мимо них, и они даже не заикнулись родителям, что хотят куда-то пойти, смиренно несли своё наказание.

Но вот уже и весенние работы позади. Сегодня Василко, вернувшийся от своего дружка Николки Черепанова, сказал Нюре, что их вечером ждут на посиделки. Татьяна, мол, просила передать, чтоб сёстры обязательно были. Нюра удивилась – не принято, вроде, в это время посиделки собирать. Обычно осень да зима – самое время для них. Хотя, почему бы не отдохнуть, коли есть такая возможность?! Поля у всех засеяны, огороды засажены, все на славу потрудились. Теперь дело за солнышком да тёплым дождичком. А молодёжи самое время немного погулять. Маруся, узнав эту новость, предложила Нюре потихоньку улизнуть из дому, когда родители лягут спать.

– Да Бог с тобой, Маруся! – воскликнула Нюра.– Отец узнает – хуже будет, достанется нам с тобой вожжами повдоль спины!

– А сколько же можно дома сидеть?! Вся жизнь мимо проходит! Может, нам потихоньку у маменьки отпроситься?

– Да разве ж пойдёт она супротив отца? – печально возразила Нюра сестре.

Но всё сложилось, как нельзя лучше: отец уехал по каким-то своим делам и обещал вернуться не раньше завтрева. Маруся подластилась к матери и уговорила её отпустить их на посиделки. Та, конечно, сначала возразила, а потом поддалась на уговоры дочери. Сама ведь когда-то молодой была, любила и песни с подругами попеть, и хороводы поводить. А уж как, бывало, гармонист развернёт меха, да начнёт частушки напевать, да как все поочерёдно станут включаться в пение да на круг выходить, тут уж такой перепляс пойдёт – до утра не остановишь.

После ужина девушки помыли посуду, подмели пол и стали наряжаться. Маруся попросила у сестры разрешения взять её малахитовые украшения, женихов подарок, который так и лежал в коробочке. Та с радостью уступила ей ненавистный серебряный набор с малахитом, сама же надела на палец подаренное Алёшенькой колечко с бирюзой. Взяли они своё рукоделие и отправились на посиделки, которые уже были в разгаре. В избе вдоль одной стены стояли лавки, где расселись девицы, каждая со своей работой: одни вяжут, другие вышивают, сама хозяйка, Татьяна, с прялкой сидит. Вот, мол, парни, смотрите, какие мы умелицы-рукодельницы, хорошими вам жёнами будем, выбирайте! Напротив них уже разместилась компания парней с гармошкой да балалайкой. А мы, дескать, такие ловкие да весёлые ребята, полюбуйтесь на нас! Хотите – споём, хотите – спляшем, с нами не заскучаете! Кто-то сыпал шутками, кто-то напевал задиристые частушки, самые решительные парни стали подсаживаться к девицам, чтоб вести с ними беседы. Нюра осмотрелась, Алёши здесь не было. А жаль! Когда ещё им случай выпадет свидеться. Она уселась на лавку, достала пяльцы и продолжила свою вышивку. Сестра, примостившись рядом, вязала крючком затейливое кружево для рушника. А вдруг Алёша уже заглядывал сюда да ушёл, коль не было их тут? Обычно первыми собираются в избе девицы, парни приходят ватагой попозже, когда у девиц уже работа в разгаре. Сегодня сёстры немного припозднились, и теперь Нюра горевала, что была тут не с самого начала. Она то и дело взглядывала на дверь, с замиранием сердца ожидая, не появится ли её возлюбленный.

– Здравствуй, Машенька! – сказал, подсаживаясь к Марусе, какой-то парень.

Она повернула голову:

– А, Санко, это ты! Здравствуй, коли не шутишь!.

– Нет, не шучу, у меня серьёзные виды на тебя, красавица, – от волнения Санко пытался быть немного развязным, но это у него плохо получалось, он пыхтел, краснел, нервно шевелил пальцами. – Подарочек мой тебе передали?

– Передали, спасибо. Хорош подарочек, только тяжеловат будет! – улыбнулась Маруся.

– А я тебе другой принёс, полегче, – и он вынул из кармана фигурный пряник.

– Спасибо! – игриво ответила девушка, с улыбкой взяла пряник, разломила его пополам и половинку протянула Нюре.

– Может, выйдем на воздух, погуляем немного, – предложил Марусе кавалер.

Она кивнула, передала свою работу сестре и отправилась с ним. Но вскоре снова показалась в двери и поманила за собой Нюру, что-то ей маяча.

Нюра, отложив работу, направилась к двери. Что ещё придумала её сестра? Убежит сейчас с Санком куда-нибудь, а потом отвечай за неё перед матушкой. И ладно бы, любила она его, а то ведь так, играючи. Нюра вышла на крыльцо – Маруси уже нигде не видать. Зато из-за угла появилась знакомая фигура. Неужели? Всё ещё не веря своим глазам, она сделала шаг вперёд; протянув руки, спустилась с крыльца и тут же оказалась в объятьях своего Алёшеньки. Он прижал её к себе и осторожно коснулся губами её волос, лба, щёк, а потом добрался до губ. Земля ушла из-под ног у Нюры, да что там земля! Она и ног своих не чуяла, только бешеный стук сердца в груди. Вот, оказывается, как оно бывает! Словно и нет тебя больше, тело стало совсем невесомым, две души слились в одну, и хочется только одного – не разнимать объятий, не отрывать губ, продлить эти сладкие мгновения как можно дольше. А в воздухе стоит дурман черёмухи, уж не от него ли голова идёт кругом?

Уральский вечер тих и светел. В это время ночь совсем не успевает развернуться, после заката ещё долго светло. Лишь далеко за полночь слегка стемнеет, а там уже и опять светать начнёт. Влюблённые, обнявшись, сидят на завалинке и не могут наговориться. Из избы то и дело выходят парочки, шутят, смеются, поют. Но этот мир уже не существует для Нюры. Она сейчас живёт в своей любви и видит только Алёшу, слышит только его голос.

– Люди говорят, просватали тебя уже, – с горечью произнёс её дружочек.

– Да, отец слово дал. Только я этому совсем не рада. Зачем мне богатый жених, когда ты у меня есть, Алёшенька!?

– И когда свадьба? – хмуро спросил Алексей.

– Осенью. Отец сказывал, на Покров, – потупилась она.

– Значит, у меня ещё есть время, – воодушевился он.

– Да, есть, и я живу одной мыслью, что ещё немного на воле побуду.

– Вот, возьми, – он протянул ей небольшой мешочек. – Это золотой песок. Схорони пока у себя. Я часть уже сдал в контору, а это оставил на всякий случай. До осени я ещё намою. Я не отступлюсь, дождусь своей удачи, чтоб не стыдно было к отцу твоему явиться.

– Боюсь, милый, что отец от своего слова уже не отступит, к нему являться – только сердить его, – печально проговорила Нюра.

– Я не позволю тебе стать чьей-то женой! Ты будешь только моей! – горячо воскликнул он. – Мы сбежим, исчезнем, затеряемся в тайге. …Если, конечно, ты согласна на такое.

– Ой, не знаю, Алёшенька, страшно мне супротив тятеньки идти. Но и без тебя мне тоже жизни нет. Скоро надо ехать в гости к жениху-то, а мне так не хочется.

– А хочешь, убежим прямо сейчас? – глаза его загорелись. – И ехать тебе никуда не придётся.

– Не могу, милый, тогда всем от тятеньки достанется: и матушке за то, что отпустила нас гулять против отцовой воли, и Марусе за то, что со мной была, да не остановила. Они-то не виноваты.

– Добрая ты у меня, совестливая. Ну, как можно тебя не любить?!

И снова он осыпал её поцелуями. Незаметно пролетело времечко: они то говорили, то целовались, то снова говорили. Никогда ещё Нюра не была так счастлива, она и не знала прежде, как сладки могут быть поцелуи.

Но вот из предрассветного тумана появилась Маруся со своим кавалером, и сёстры засобирались домой, не то, неровён час, тятенька вернётся, тогда греха не оберёшься. Маруся зашла в избу за рукоделием, а Нюра, дождавшись сестры, обняла на прощанье мила друга, и, не оборачиваясь, пошла. Душа её и пела, и плакала одновременно. Тело еще чувствовало жаркие объятия, губы горели от поцелуев, а по щекам катились слёзы. Пробравшись тихонько в дом, сестры улеглись на полати и затихли, каждая лежала и думала о своём. Утром мать у печи гремела чугунками, а они сладко спали, не слыша ничего.

Пробуждались они тяжело. Да и диво ли! Легли-то на рассвете. Но мать не дала им понежиться:

– Вставайте, гулёны, всё на свете проспали! Лукерья вон уже вместо вас коров в пасево угнала. Иван в поле отправился, посевы проверить. Даже Василко куда-то ускакал, а вы всё спите! На столе парное молоко с булками, для вас оставила. Быстро просыпайтесь!

Сёстры нехотя поднялись, потянулись, умылись и сели за стол.

– Марусь, а где вы с Санком вчера были? Куда исчезли? – полюбопытствовала шёпотом Нюра.

Та пожала плечами и отмахнулась:

– Да так, гуляли

– Он тебе нравится?

– Не знаю, может быть.

– Как можно не знать, Маруся? Я на Алёшу только глянула впервой и тут же поняла – это мой суженый.

– А я не поняла ещё! Хорошо тебе говорить, когда у тебя такой жених: и красавец, и богач!

– Ты завидуешь мне, сестрица? – удивилась Нюра. – Да я готова всю жизнь нищей прожить, лишь бы с Алёшей вместе. Зачем мне этот жених? Это ж папеньке он нужен, а не мне! Он и тебе красавца-богатея найдёт, не сомневайся!

– Нет, другого такого едва ли сыщет. А местные кавалеры все одинаковые. Мне они не нравятся. Я в городе жить хочу, с богатым мужем, с прислугой.

Их беседу прервал голос матушки:

– Девицы мои, красавицы, покажите-ка мне, чего вы вчера на посиделках наработали? Чует моё сердце, что вы там только пели-веселились.

Сёстры втянули головы в плечи и потихоньку выскользнули из избы.

Ближе к обеду вернулся отец. Сзади к телеге была привязана красивая коляска с откидным верхом. Ну, чем вам не карета! Все высыпали на улицу. Отец радостно улыбался:

– Вот, сторговался не очень дорого, зато перед женихом в грязь лицом не ударим! Не в телеге же нам в гости отправляться!

Все возликовали, а Нюра, хмурясь, опустила голову. Всякое напоминание о поездке гнётом на сердце ложилось.

– Тятенька, возьми меня с собой! – умоляюще посмотрела на отца Маруся. – Я так хочу в новой коляске прокатиться! И в Екатеринбурге я никогда не бывала, и Нюре со мной веселее будет!

Отец посмотрел на мать, та широко улыбалась. Он перевёл взгляд на печальную Нюру, подумал немного и ответил:

– Ладно, возьму! Только, чур, не ныть, что устала! Дорога дальняя. Если повезет, за пару дней доберёмся, а то, может статься, и дольше будем ехать.

Маруся подпрыгнула от радости и захлопала в ладоши. Тут же заныл Василко:

– А я? Я тоже хочу! Они поедут, а я дак нет!

– А ты мал ещё! Подрасти маленько! – сказал отец с улыбкой. – А мы там тебе невесту приглядим, вот вырастешь, и поедем с тобой свататься.

Все рассмеялись, а парнишка надулся и убежал во двор.