Kitabı oxu: «Сказки слепого мира»

Вера Сорока

Şrift:

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)

Работа над книгой велась в Доме творчества Переделкино

Редактор: Анастасия Шевченко

Издатель: Павел Подкосов

Главный редактор: Татьяна Соловьёва

Руководитель проекта: Ирина Серёгина

Художественное оформление и макет: Юрий Буга

Корректоры: Елена Барановская, Лариса Татнинова

Верстка: Андрей Фоминов

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Сказки

Каруселька

Часть 1
Инициация

Впервые он почувствовал приближение смерти, когда его окликнули на рынке: «Мужчина, сдачу забыли!» Никогда прежде его не звали мужчиной, и от такого обращения он как-то сжался и даже немного полысел. Как будто там, между пучками редиса и лука, враз перестал быть молодым человеком и стал человеком немолодым. Почти пожилым.

Больше на рынок он не ходил.

Она стала женщиной сразу. Прямо с детства. Сразу ровненько рассаживала кукол, сразу отвечала за их обед из песочных куличиков, за их платья и за воспитание.

Она была из тех девочек, которые рождены матерями. Видят в этом свою суть, смысл и великое предназначение.

В двадцать первом веке как будто бы нет обрядов инициации, хотя на самом деле они на каждом шагу. Первый женский обряд – косметичка. Косметичка – это великая тайна и неизведанные океанские глубины, куда не дано проникнуть ни свету, ни мужскому разуму.

Она получила первую косметичку в пять лет. Сложила туда крем для всех мест, таблетки-пуговицы от головной боли и пустую губную помаду, которая могла только выдвигаться и задвигаться. Но в пять лет и этого достаточно.

Тогда, на рынке, он так и не взял сдачу. Взял редис, взял водки и запил. То есть он и раньше пил, но когда ты молодой, то это как будто и не запой. Это веселая разгульная жизнь, в меру красивые девушки и не в меру странные поступки под утро.

Ну а мужчины – запивают. Надолго, невесело и очень неприглядно.

Вообще, говоря по-честному, он был она. Но тут без трансгендерного хайпа. Тут проще. Он был Елена Лунная – модная писательница женских романов с пометкой «16+». То есть члены в ее книгах, как и положено, вздымались и каменели от страсти, но в рамках приличия, без фанатизма и детального проникновения.

Елена Лунная появилась случайно. От тоски и желания заработать хоть что-то. Звучало красиво, загадочно и даже многообещающе. Гораздо лучше, чем его собственное, не обещающее абсолютно ничего имя.

Да и писать женские романы могла только женщина. Закрытый клуб, что-то вроде рэпа для черных и страдания для евреев.

Потом появилось еще два крема. Отдельный для лица и отдельный для рук.

Ей сложно дались подростковые годы, когда согласно Семейному кодексу РФ девочкам еще не положено ни замуж, ни детей. Заниматься было особенно нечем, поэтому она только и делала, что торопила время, чтобы поскорее восемнадцать. Когда было совсем скучно, напевала неизвестно откуда взявшуюся песенку про вишню на елке и мазалась кремами.

Все там же, между редисом и луком, он понял, что нет больше времени на мягкие обложки, пора создавать значимое. Не так, чтобы проходили в школе, но и не так, чтобы признали только после смерти. А чтобы одни умные, одухотворенные советовали другим, таким же умным и одухотворенным.

Сел писать, налил коньяку. Он пил, чтобы писать литературу, и напивался, чтобы пописывать мягкое. Незамутненное сознание мягкое отторгало.

Хрустнул пальцами, настроился и снова написал любовный роман.

И так несколько раз подряд.

Она родила. Нет, не от него, они в этой истории две параллельные, которые почти не пересекаются. Родила от какого-то парня с машиной. Он и был, и не был одновременно, как пустая губная помада. Но с ребенком в девятнадцать и этого вполне достаточно.

Она родила и тут же начала копировать свои файлы в дочь. Игрушки в ящик, в блины столовую ложку масла, в волосы шпильки. И первый обряд – косметичку.

Из букв можно сложить дом, из букв можно сложить машину. Из букв можно сложить вечность. Маленькую вечность для себя, в которой будут помнить и даже любить.

Но в большом доме и в дорогой машине почему-то из букв никак не складывается хороший роман.

А он хотел хороший, хотел, чтобы глубина и масштаб. Но всей глубины – детский зассанный бассейн. Мечтал написать что-то такое неудобное, что так просто не отпустит. Но его слова значили только то, что они значили. Простой каламбур был бы за счастье. Но нет, «Н» была «Н» и совсем не старалась казаться «П» или «И».

Кремы уже не помещались в косметичке. Они не помещались и на прикроватной тумбочке, и на полках в ванной, и даже в прихожей. Она не была уверена, что у человека есть столько мест, сколько у нее кремов, но производители всегда находили что-то более инновационное, обязательное и супернатуральное.

В детстве, когда она еще не поняла, но уже узнала, что такое смерть, ей захотелось эту смерть победить.

– Мама, а можно не умирать? – спросила она.

– Конечно, можно, девочка моя, – погладила по голове мама. – Ты родишь и продолжишься в своих детях. И я продолжусь в них. Так мы никогда не умрем. Вот смотри, в блины нужно ложку масла, чтобы хорошо переворачивались.

Ее дочь росла и становилась очень похожа: полные губы, любит малиновый морс и так же громко чихает. Но было в ней что-то неправильное, не ее. Не рассаживала кукол и как будто совсем не хотела детей. Жила своей жизнью и не стремилась продолжать чужие.

Кому-то суждено прожить всю жизнь вместе, а кому-то – вместе умереть по нелепой случайности. Именно так с ними и произошло.

Строго говоря, они так и не встретились, ведь он ходил только в рестораны с пометкой «детям здесь не рады» и обходил детские площадки. Даже если через них короче.

«Жизнь слишком коротка для детей, – думал он. – Да и стремно растить того, кто тебя закопает. Вот он родился, и все – отсчет пошел».

А она считала бездетных недолюдьми. Не представляла, о чем говорить с теми, кто не познал счастья первого слова и первого шага. Счастья узнавания собственных жестов, которые маленький человек считает своими. Если не родил – прожил жизнь зря, была уверена она.

Так они и умерли: писатель, который разучился писать, и женщина, которая разучилась жить своей жизнью.

Умерли в один день в одном рухнувшем лифте в торговом центре. Умерли и встали в очередь один за другим.

Часть 2
Парк аттракционов

Сначала чистилище было похоже на банковскую очередь – умираешь и подходишь к аппарату. Там выбор:

смерть от старости,

смерть от болезни до 60,

смерть от болезни до 40,

смерть до 18,

убийство,

самоубийство,

несчастный случай,

выход в главное меню.

Берешь талон, садишься и ждешь. Но потом поняли, что это слишком похоже на ад и еще больше – на филиал Сбербанка. Тогда сделали всему ребрендинг. «Ребрендинг – это что-то вроде Большого взрыва, только поменьше», – объяснил Гендир всего.

И был день, и была ночь, и был ребрендинг. Из чистилища сделали парк аттракционов. Так проще ждать, и обстановка не такая нервная. Часть божественной энергии, как всегда, разворовали, а на остатки закупили списанные карусели. Советские, но старые как мир.

На входе в парк всем выдавали билеты на аттракционы, один лотерейный билет и один талон на сладкую вату. Всем поровну – загробный коммунизм.

Но даже в очереди они не познакомились. Постояли рядом, получили билеты и тут же разошлись по парку в разные стороны.

Он пошел под большой зонт с надписью «Балтика». Она пошла под грибок на детскую площадку.

Под зонтом работал человек в головном уборе из газеты.

– Новенький?

– Ага.

– Меня Балтика Девятка звать. Я говорю честно, но неприятно и могу зашибить одним ударом.

– У вас здесь написано, что пиво разбавленное. Зачем?

– Место такое – врать нельзя. Мертвым незачем усугублять, а мне вообще незачем.

– А разбавлять можно?

– Разбавлять везде можно.

– Тогда мне 0,5 разбавленного и шашлык на картоне.

– А на каруселях кататься не будешь?

– Буду, но это потом.

– Вот ты чудной, – золотом засмеялся Балтика Девятка, – уже помер, а так и не понял, что никакого потом нет. Я вот что тебе скажу, пойди лучше сыграй в беспроигрышную лотерею. Главный приз – воскрешение. Правда, уже почти две тыщи лет никто не выигрывал, но вдруг повезет.

Она посидела под грибком, поиграла с детьми и попыталась научить их печь правильные куличики. Одна из девочек постарше сказала:

– Тетя, мы хоть и мертвые, но не тупые. Идите, мы тут сами поймем, как надо играть.

Она смутилась и пошла за сладкой ватой. Всегда мечтала съесть целую порцию одна, но сначала не покупали ей, а потом она – только дочке.

У сахарной ваты стоял красивый юноша с тонкими чертами лица. Его звали Карамелька, но она не поинтересовалась.

– Одну вату, пожалуйста, – протянула талон.

Продавец облизнул пальцы и отогнал мух.

– М-м-м, сладкая вата – она как жизнь, – улыбнулся юноша. – Кажется, ее так много, кусаешь большими кусками, а потом пшик, и ничего нет – глюкоза и обман.

Она не ответила.

– Могу организовать сахарный скраб. На лицо и все тело, – доверительно сообщил Карамелька. – Полезно и вкусно.

– Зачем мне скраб?

– Для красоты и радости! Но вообще, лучше и веселее, – он понизил голос, – карамельку в задний проход. Там лучше всасывается.

– Гадость какая, – возмутилась она, – здесь же дети! Верните талон.

– Да пожалуйста, – сказал Карамелька. – Если такая нежная, то лучше иди в лотерею, вдруг воскреснешь.

Он выпил пива, съел шашлык и пошел на колесо. Там спокойно и не укачивает. У колеса стоял оранжево-лысый кришнаит.

– Меня зовут Карри, – сказал Карри и улыбнулся. – Один круг – один билет. Будешь вести себя хорошо – пущу на следующий круг бесплатно.

– А если буду плохо?

– Сначала поедешь вон с теми, потом с этими, а потом больше не поедешь и будешь отмывать карусель от птичьего говна и блевотины вот тех. Будешь хорошо мыть – поедешь снова. Сначала с вот этими, потом вон с теми.

– Кажется, я понял правила. А если буду все время хорошо себя вести?

– Чтобы хорошо себя вести, сначала надо понять, что для меня хорошо. А я этого и сам пока не понял. Но у тебя будет время – залезай.

И он залез и провел на карусели три дня.

Она пошла играть в беспроигрышную лотерею и выиграла. Выиграла пластмассовые очки-сердечки и красный билетик на неопознанный аттракцион. Очки были красивые. Она подумала: «Вот бы дочке», но потом спохватилась и поняла, что не надо ей ничего отсюда. Про себя, как обычно, забыла. Даже не померила.

Он с трудом выбрался из колеса и пошел погонять на автодром. Карусельщика там не было – в рычаг воткнута спичка, чтобы аттракцион постоянно работал.

Подбежал к синей машине под номером семь, уперся коленями в приборную панель и поехал. Сначала пытался уклоняться от идущих на таран, но потом понял, что вреза́ться веселее. Прошло пять минут, и даже вреза́ться наскучило. Нелимитированный аттракцион – не такая прекрасная идея, как казалось вначале.

Она гуляла по парку и нашла карусель, как в детстве, – «Ромашка». На карусель пускали только по двое – «чтобы не создавать разбалансировку».

В ее жизни тоже везде пускали по двое. Двоим можно, двое безопасны на дружеских встречах – никто никого не уведет. Двоим удобнее за продуктами, чтобы и расплатиться, и сложить и чтобы в очереди не возненавидели. Двоим проще растить дочь, потому что так заведено и так правильно.

Она отдала сразу три билета: за себя, за соседнее место и за разбалансировку. Сделала круг и удивилась, почему не растила ребенка одна, а постоянно прикрывалась почти несуществующим мужем. И в кафе всегда врала, что ждет подругу. И в кино не решалась без никого, потому что в кино по одному не ходят.

Он устал бесконечно вреза́ться и пошел играть в беспроигрышную лотерею. Подал билет.

– Ты же здесь больше трех дней. Оно тебе надо? – спросил человек в мигающих кошачьих ушках и шарфе-мишуре.

– А почему бы и нет? Думаю, надо, я же роман не успел. А что, если воскресну? Одному, говорят, повезло.

– Говорят, у него были связи, трям-пам-пам, – доверительно сообщил человек. – Да и после трех дней уже совсем другая история.

– Нормальная история. Крути давай.

– Ну-ну, Гоголь так же говорил. Выиграл, и что? Вернулся весь помятый и безумный. Плохое дело, трям-пам-пам, заживо-то лежать. Очень плохое.

Покрутили стеклянный барабан, но воскрешение не выпало. Выпали мыльные пузыри и красный билетик на неопознанный аттракцион.

Красные билетики было ни продать, ни обменять, ни использовать на других каруселях. Даже выкинуть нельзя.

Встретились у низкого дома со входом в неопознанный аттракцион и сразу отошли друг от друга на шаг.

Из-за грязной шторы вышел Пьеро в берцах. Докурил и посмотрел хмуро.

– Вы здесь, потому что оба мечтали о вечности. Вечностью управляю я. Что вы можете мне предложить?

– Я могу книгу, только она еще не написана.

– А я могу ребенка, только он не такой, как я хотела.

– Негусто. Что ж, – Пьеро протер шарфом берцы, – для вас у меня есть вот какая вечность. Ты, – он указал на нее, – посмотришь, как умрет твоя дочь и как после тебя не останется ничего. А ты, – он указал на него, – будешь смотреть, как твоими книгами топят печь и как их забывают.

Они помолчали.

– А есть варианты?

– Варианты всегда есть, – улыбнулся Пьеро и добавил: – Пока ты жив. Но я могу предложить вам другой выход. Дам тебе, – он показал на нее, – родить сына, которого ты не сможешь воспитать. А тебе, – указал на него, – дам написать книгу, которую нашепчут другому автору. Так вы и попадете в вечность.

– А что, если нет?

– А если нет, то будете перерождаться, пока не будет да.

Они помолчали.

– Или можете просто переродиться и все забыть. – Пьеро пригласил ко входу в аттракцион.

– А что там? Комната смеха или комната страха? – спросила она.

– А это как повезет, – усмехнулся Пьеро. – Как жить будете.

Они помолчали.

– У вас карусельщика не хватает на «Вихре» и «Автодроме». Я лучше здесь останусь. Не хочу забывать.

– Все карусельщики горят в аду. Только Карри шел мимо, танцевал, пел песни и остался – не прогнать. А для остальных это ад – дергать за ручку и смотреть, как другие веселятся.

– Но здесь столько фактуры. Я хотя бы буду знать, что могу написать великую книгу, – решил он.

Пьеро достал рацию и сказал:

– Елена Лунная на автодром.

– А я пойду, – сказала она.

– А я и не сомневаюсь, – скривился Пьеро. – Женщине ведь нужно продолжаться, пусть и не помня себя.

– Да, очень правильные слова.

– Ну-ну.

Пьеро ругнулся, сплюнул и запустил аттракцион. Гендир всего был прав – управлять вечностью совсем не весело, когда каждый день одно и то же.

Часть 2,5
Б квы к нч ютс

Так устроено, что писатели умирают гораздо чаще обычных людей. Умирают от гриппа, умирают от рака, умирают от критики. Бывает всякое. И бюрократии с ними больше, ведь убийство персонажа как будто бы тоже грех, но совершенно непонятно, какой и как его правильно наказывать.

Карри бесконечно крутил колесо, и времени прошло бесконечно много и бесконечно мало. Приходили новые люди, становились в очередь, получали билеты. Пришел новый писатель и сразу пошел в лотерею.

Человек в мигающих кошачьих ушках и шарфе-мишуре выдувал пузыри и зазывал народ.

– Чего желаете? Мыльный пузырь, резиновую лягушку или говорящую хрюшку?

– Желаю воскреснуть, как и все.

– А для чего, трям-пам-пам?

– Ну, у меня мечта. Хотел стать писателем. Да как-то откладывал.

– Откладывать нужно яйца, а не мечты! Хочешь сделку: я тебе буков горку, а ты мне никчемную душонку?

– Чувак, ты больной? Я лучше пойду.

– Да стой ты, дурень. Я серьезно. Еще неизвестно, что там твою душу ждет после суда. А так хоть поживешь нормально. Продай, и делу конец.

– А что даешь?

– Ну, трям-пам-пам… – Смерил его взглядом и выдул облако пузырей, через которые никто посторонний ничего не слышал. – Даю миллион символов. Хороших. Их как ни складывай – все гениально! Потом помрешь – душа моя. Она, как ни верти, никому не нужна, так какого рожна беречь?

– А если кончатся?

– Обязательно кончатся, трям-пам-пам. Тогда придешь ко мне, сделаю твою душу мыльным пузырем и выдую через черную дыру в бескрайний космос. По рукам?

– По рукам.

И был день. И была ночь. И был первый контракт с издательством.

Очнулся в морге. Нашел одежду, написал родным, что жив, и тут же почувствовал, что жив.

Завел блог, написал о чудесном. Люди пришли, прочли и спросили, где можно прочитать еще.

И он сел за книгу. До того мог только фанфики, а теперь сразу идея и сразу роман. И полюбили сразу. Даже критики критиковали как-то вяло, за оклад, а не за идею.

Допечатали тираж. Потом еще один и еще семь.

Потом женился. Не на поклоннице, на обычной, которая далека от литературы. Но его устраивало, он не хотел и дома быть знаменитым писателем. А она вообще никем особенным не хотела быть. Просто воспитывала себе их детей, покупала кремы и напевала непонятно откуда взявшуюся песенку про вишню на елке.

Вторую книгу ждал весь мир. «Нетфликс» прислал договор на экранизацию, а вместо гонорара пустое место – впиши, мол, все, что хочешь.

Он хотел все.

Книга вышла, и все изумились, как же можно вот так хорошо и так просто. Он подписал тысячи экземпляров и понял, что потратил на них тысячи букв. Перестал набирать обычные сообщения и начал записывать только голосовые. Попытался наговорить новый роман, но даже записанные за ним слова отнимались от миллиона.

Он надеялся, что вовремя перестанет писать и проживет вечную жизнь. Но как только кто-то постил его цитату для статуса «ВКонтакте», буквы кончались.

Однажды вечером он сел в свое кожаное кресло в своем дубовом кабинете и пересчитал символы. Две книги по триста пятьдесят тысяч. Еще минус сто тысяч на статьи, подписи, эсэмэски и глупую ругань в интернете. Итого оставалось еще двести тысяч знаков. Мало. Жаль, что не уточнил, с пробелами или без. С издательством, конечно, контракт. Но у этого, с пузырями, неустойка страшнее.

Поэтому решил отойти от дел. Не писать и даже почти не говорить. Плевать, пусть забудут.

Ну а в мире творилось много всякой несправедливости, о которой надо писать. О которой нельзя молчать. Но все писали и говорили не так и не о том. А он единственный знал как. Знал нужные буквы и их последовательность.

Прощальной записки не оставил. Оставил рукопись на двести тысяч знаков. Написал ее за ночь. Даже не написал – набрал, как машинистка. Подумал немного, поставил точку и умер. К черту вечность, главное – успеть сказать. Потом хоть в черную дыру.

– Трям-пам-пам.

– Да в курсе я, в курсе.

– Коли сдох, как лох, полезай в пузырек.

– Слышь, рогатый беспредел, осади. – Подошел Пьеро в берцах.

– Этот мой. Он согласился под гавканье заводных собачек. Они свидетели.

– Он ради искусства. Значит, амнистия.

– Трям-пам-пам. Сделка в парке развлечений – святое. Он уже никуда от меня.

– Так ни ты, ни я отсюда никуда, чудила.

– Значит, не твой, не мой?

– Ничей. Будет карусельщиком напротив того.

– Два писателя через одну дорогу – это красивый ад, трям-пам-пам. Пусть идет, я за красоту.