KGBT+ (КГБТ+)

– Прошу вас, объясните.

– В Упанишадах, как и во всех древнеиндийских текстах, говорится об атмане, бессмертной внутренней сущности. Душе, если угодно. Именно она якобы является свидетелем человеческого опыта, трансцендентным наблюдателем. Теперь представьте Бахию. Он знает Упанишады наизусть и буквально пропитан их мудростью. И вдруг Будда говорит – в увиденном нет наблюдателя. В услышанном нет слушателя. Нет ни субъекта, ни объекта. Есть только непостижимые изменчивые феномены, озаренные собственным светом, и свет этот не отличается от самих феноменов…

– Что значит – собственным светом?

– Это значит, – ответил монах, – что они не появляются в сознании человека, как учит западная мысль, а сами есть сознание, полностью лишенное наблюдателя и хозяина – но способное порождать любые фантомы, любые вселенные, любых богов и героев. Концепция «субъекта восприятия» просто мелькает иногда между ними.

– А почему феномены непостижимы?

– Потому что в них нечего постигать, и некому. Попытка «постигнуть» волну на поверхности моря будет просто созданием другой волны. В этом главная оплошность западной мысли. Не будите во мне профессора философии, мой друг…

– Отчего же. Мне интересно, что он скажет по этому поводу.

– Западный мыслитель Кант, – ответил монах, – говорил про «вещь саму по себе» и «вещь для нас». Для него это были как бы разные аспекты объекта, к которому он назначал себя субъектом в ранге генерал-губернатора. Неудивительно – он жил в эпоху раннего капитализма. Должен же кто-то был философски обосновать эксплуатацию колоний, двойную бухгалтерию и изъятие прибавочной стоимости у пролетариата…

– Никогда не задумывался об этом в таком ключе, – сказал я.

– А зря. Будда жил в другой культуре, гораздо более свободной и светлой. Поэтому он говорил, что у вещей нет никакого «себя», а в нас нет никаких «нас». С этой высочайшей точки зрения «мы» вообще никогда не рождались в «этом мире». Слышанное осознается, и все – но, даже говоря так, мы рассекаем единую истину на две ложные части. Способ, каким слышанное возникает и исчезает, заключается просто в том, что оно то слышно, то нет.

– Кому? – спросил я.

– Кому смеркается? Кому рассветает? Этот «кто» – такое же волшебное наваждение, как и все остальное. Вы сами недавно рассказывали мне про огни, которые создают мир…

– Лучи, – сказал я. – Сознающие лучи.

– Лучи, огни, неважно. В образах этого мира нет ничего, о чем можно спорить. Все есть просто то, что оно есть в этот самый миг. Кстати, именно так древние евреи определяли бога. Мы тоже часть этой тайны.

– Понимаю, – сказал я.

– Будда говорил с заблуждающимся, но могучим магом. И невероятно изящным способом выбил из-под него фундамент его заблуждений. Бахия понял тайну сознания. После этого ему больше нечего было делать в этом мире. Он увидел перед собой путь, и… Выражаясь фигурально, на месте «атмана» возникла дыра, и он в нее шагнул.

– Куда?

– Сюда, – ответил монах.

– Простите?

Монах смерил меня взглядом.

– Бахия – это я.

* * *

Эти слова произвели оглушительное впечатление. Я не сомневался ни секунды, что он сказал правду. Это объясняло, откуда он так хорошо знает фрагменты Упанишад – нечто, крайне нетипичное для бирманского монаха, пусть даже с университетским прошлым.

– Я был Бахией, – повторил монах. – И многими другими людьми, например, Пирроном из Элиса, о котором я вам говорил.

– И профессором философии тоже?

– Тоже, – кивнул монах. – Изучать человеческие заблуждения – одна из моих слабостей. Вообще-то я редко становлюсь человеком, потому что не слишком люблю это состояние. Но это не важно. Важно другое. Я знаю, как пригласить сюда корову с теленком.

– Вы имеете в виду смерть? – спросил я.

– И новую жизнь. Бахия чувствовал, что его время подходит к концу. Сегодня нечто подобное ощутили вы сами. Вы можете дождаться своего срока и умереть от пули. А можете повстречать корову с теленком.

– Что это значит?

– Это значит, вы доведете свою практику до такого рубежа, когда станет возможным мгновенный переход в другую жизнь. Я могу научить вас.

– Мне, конечно, интересно. Но с какой стати вы будете меня обучать?

– Видите ли, – сказал монах, – когда я был Бахией… Вернее, Бахией в той его жизни, где он практиковал на горе и умер, вы были моим товарищем по затворничеству. И хоть вы остались весьма далеки от реализации, вы умерли вместе со мной, пытаясь меня спасти. Это мой неоплаченный долг.

– Хорошо, – сказал я. – Проверить ваши слова мне сложно. Я не вижу прошлых существований, да и не понимаю до конца, что именно перерождается.

– Пустота, – улыбнулся монах. – Пустота, забывшая, что ее нет. Это доктрина вашей собственной секты.

– Возможно… Но в нашей секте говорят – если вы задели кого-то локтем на улице, вы уже встречали этого человека в пятистах прошлых жизнях. Так что наша встреча, конечно, не случайна. Если вы можете обучить меня своей мудрости, я буду признателен.

– Я сделаю это, – ответил монах, – но с одним условием. Вам не разрешается передавать это знание никому. Оно не должно существовать в современном мире. Оно принадлежит иным циклам и эпохам, далеким временам – еще до прихода Будды. Возможно, оно вновь будет открыто в будущем. Но в наше время это умение не должно проявляться никак.

– Согласен, – ответил я.

– Тогда слушайте…

Объяснение было необычным. Монах часто замолкал, подыскивая слова. Я задавал вопросы, он отвечал – и постепенно в моем уме забрезжило понимание того, что такое эта «корова с теленком».

Это было не что иное, как путешествие между мирами. Даже, наверное, между разными измерениями. Речь шла не о перерождении в следующей жизни, а о прямом переносе сознания в другое существование.

Мне трудно было поверить в такую возможность.

– Но я не знаю о другом мире ничего, – сказал я. – Я что, буду учиться говорить на другом языке, жить в чужом теле, существовать в другой среде и так далее?

– Вам не придется ничему учиться, – ответил монах. – Когда вы проснетесь там, это будете вы сами. Вы и никто другой. Но ваша здешняя жизнь покажется вам сном. Надо испытать это, чтобы понять.

– Я проснусь? В каком смысле?

– Не в том, в каком пробудился Будда. Вы просто перенесетесь из одного сна в другой.

– Буду ли я помнить свой прошлый сон?

В смысле, жизнь в этом теле?

– Да, несомненно. Во всяком случае, некоторое время после трансмиграции. Но вам не придется учиться жить в новом мире, потому что вы окажетесь его частью. У вас будут глубокие корни в нем и свое законное прочное место… Вы вернетесь домой.

– Каким образом такое возможно?

– Я затрудняюсь истолковать это научно, – сказал монах. – Но могу попробовать объяснить в ваших собственных образах.

– Попробуйте.

– Вы говорили, что все сущее – просто вспышки и блики в зеркалах. В каждый момент вы представляете собой определенную конфигурацию этих вспышек и бликов.

– Да, – сказал я.

– Где-то во вселенной может возникнуть на миг полностью совпадающая с вами конфигурация световых узоров. Она будет подчиняться другой карме, поэтому в следующий момент изменится иначе, чем ваша. Но на миг два паттерна совпадут. А когда они совпадут, они будут одним и тем же, потому что в увиденном только увиденное, в услышанном только услышанное, и так далее…

– Кажется, понимаю, – сказал я.

– Секрет в том, что ваша корова может родить теленка в другом мире. Секундного тождества конфигурации феноменов достаточно. На миг возникнет дверь – и, шагнув в нее, вы станете жителем иного пространства. Судьба ваша сделается совсем другой.

– Но каким образом живой и сложный человек может так запросто стать кем-то еще?

– Живой и сложный человек, – сказал монах выразительно, – этого не может. Мы с вами не говорим о живых и сложных людях. Живые сложные люди торгуют всякой дрянью на блошином рынке в Рангуне или убивают друг друга на безумной войне. Мы говорим о тех, кто видит «я» просто как «я». Знаете, почему это так важно?

– Почему?

– Чувство «я» – клей. Тот самый корень, что прикрепляет вас к месту и времени, которое вам грезится. Если вы обрываете корень, вы способны исчезнуть без следа. Собственно, это и происходит на миг с любым медитатором в момент вхождения в поток. Секрет в том, что, исчезнув, вы можете заново собраться не здесь, а в другом мире.

– Вы все это вполне серьезно? – спросил я.

– Вспомните, что Будда сказал Бахии. «Так и тренируйся, и если достигнешь подобного, тебя в этом уже не будет. Когда тебя не будет в этом, тебя не будет нигде – ни здесь, ни там, ни где-либо посередине…» Понимаете? Когда вас больше нет, вы равны нулю. А ноль в одном месте – это то же самое, что ноль в любом другом. Когда вы становитесь нулем, вы становитесь всем возможным. А возможное безгранично.

– Но любая комбинация феноменов слишком сложна, чтобы…

– Сложное для вас, – перебил монах, – просто для вечности. Представьте, что вы идете по улице и ваша тень на стене совпала с тенью другого прохожего. Если вы полностью отказались от себя, это уже не ваша тень. Поэтому в следующий момент она может продолжить путь в качестве тени другого прохожего. Так объяснил бы Платон.

– А моя прошлая жизнь?

– Ваша прошлая жизнь окажется чужим сном.

– Трудно поверить, – сказал я, – что моя тень полностью совпадает с чужой.

– Ошибаетесь. Таких совпадающих теней бесконечное число в любой момент. Вы можете выбирать между разными мирами и локами. Больше того, вы сами можете придумать практически что угодно, и это окажется реальностью. Корова способна родить какого угодно теленка.

– А что будет с моим телом? Я имею в виду, с этим телом?

– Для кого?

– Для меня.

– Вы его забудете через пару дней.

– А для моих солдат?

– Наверно, для них вы умрете. Приличия должны быть соблюдены… Но если честно, я не знаю, что случается с прошлым телом. Я вообще не уверен, что это правильная постановка вопроса – вы говорите про то, чего в реальности вашего сознания уже нет. Я бы на вашем месте поспешил получить окончательные инструкции, мой друг.

– Хорошо, – сказал я, – хорошо… Я помню про нашу общую карму, но все же зачем вы стремитесь мне помочь? Есть ли у вас еще какая-то цель?

Монах улыбнулся.

– Нет такого, что «я» помогаю «вам». Происходящее – просто часть общего плана мироздания. Грядет темный век, настолько чудовищный и смехотворный, что вы даже представить этого не можете. Вы принесете его обитателям пользу через много сотен лет, действуя тайными и непостижимыми методами.

– Это будет мой долг перед вами?

– Не передо мной, – ответил монах. – Перед вашим собственным будущим. Хотя никакого собственного будущего у вас, конечно же, нет. Да и пользу в этой Вселенной приносить некому.

Это объяснение устроило меня вполне. Хотя бы потому, что в нем присутствовал знакомый мне с детства дух «Большой Колесницы».

* * *

Поскольку я обещал монаху не раскрывать самой техники, ограничусь самым общим описанием.

Сначала следовало перейти в состояние скоростного просмотра, где вместо «я», возникающего как комментарий к фильму про реальность, оставались только быстро сменяющие друг друга феномены-кинокадры.

Следовало укорениться в этом надежно и устойчиво, так, что полностью исчезали эмоциональные реакции и сделанная из них личность, а оставался поток мгновенных трансформаций реальности, освещенный своим собственным светом.

Эта первая фаза медитации называлась «коровой» и служила фундаментом тайной техники.

Наблюдение феноменов ускорялось до максимально возможного предела. А потом – благодаря странному, не похожему на знакомые мне буддийские методы, но довольно простому перцептуальному трюку (освоенному мною за день) – наблюдение феноменов как бы делалось быстрее их возникновения, становясь предвосхищением. Или, как утверждал монах, созданием. В это время нельзя было терять высочайшей концентрации, что и оказалось для меня самым сложным, несмотря на весь мой прежний опыт.

Перед открытием следовало отчетливо представить себе конечную точку путешествия. Это бирманец называл английским словом «resolve». Во время медитации, естественно, думать об этой точке было невозможно – надо было определиться с пунктом назначения заранее.

Тогда ум мог шагнуть в новое пространство автоматически – вернее, даже не шагнуть, а вывалиться туда без всяких размышлений, как только мгновенная конфигурация феноменов делала это возможным. Медитатора как бы засасывало в новый мир из прежнего, а брошенное тело оставалось здесь…

Вернее, как я понял из объяснений монаха, все это «здесь» оказывалось сном, от которого практик пробуждался; если во сне вы были кошкой, тело кошки оставалось во сне, но где оставался сам сон со всеми своими физическими уравнениями, бухгалтерскими балансами и материальными незыблемостями? Да там же, где остальные сны.

Я сразу почувствовал в этой технике невероятную силу. За гранью, где кончалось известное, была смерть – и, может быть, новая жизнь. Но делать последний шаг следовало с осторожностью.

С точки зрения монаха, выбор маршрута был прост.

– Зачем вам становиться зверем? Зачем падать в ад или мир голодных духов? Человеком вы являетесь и так. Значит, вы можете стать либо асурой, либо богом. Это интересные путешествия. Пространства этих лок неизмеримы…

Кажется, монах не допускал мысли, что мне покажется привлекательной другая версия человеческого существования, и рассказывал в основном о том, как войти в пространство асуров.

– Самый легкий способ – это представить, как катишься вниз по бесконечному зеленому склону и клянешься больше не пить вина, – сказал он. – Звучит глупо. Но попробуйте настроиться на это восприятие, и вы сразу ощутите отклик с той стороны. Только не ошибитесь с визуализацией. Вообразите, что зеленый склон огромен, просто бескраен – а рядом катятся вниз ваши соплеменники. Происходящее должно казаться вам трагедией. Смеяться над этим ни в коем случае нельзя, иначе можно стать богом… Есть и другие методы, конечно, но этот самый древний и действенный. То, что подходит новичку.

Мир сражающихся демонов, однако, меня не привлекал. Когда монах спросил почему, я ответил, что военная служба похожа на него и так.

Монах был озадачен.

– Я думал, именно это и покажется вам интересным. Всякое там фехтование, и вообще…

– Вы сами бывали в мире асуров? – спросил я.

– Я переношусь в это измерение весьма часто, – сказал бирманец. – И проживаю там целые жизни.

– А потом?

– Потом возвращаюсь. Например, сюда.

– Но корова с теленком убивает на самом деле, разве не так?

– Да, – ответил монах. – Но если вы выберете вернуться в ту же точку, откуда отбыли, окружающие не заметят вообще ничего. Главное, чтобы оставался кармический ресурс существования в прежней форме.

– То есть вы хотите сказать, что каждый раз после вашего отбытия вы умираете, вас хоронят, прощаются с вами и так далее, а потом вы, прожив целую жизнь в другом месте, возвращаетесь назад и отменяете всю историю с похоронами?

– Вероятно, – сказал монах. – Повторяю, я не задумывался, что происходит после моего ухода. И происходит ли что-то вообще. Это вопрос настолько мутный, что на него не брался отвечать сам Будда. Поскольку я знаю, как вернуться в такое же точно место и в такое же точно тело, я возвращаюсь прямо туда, откуда отбыл. В следующий миг остается лишь память, еще через миг – память о прошлой памяти, и так далее. Безличные феномены, над которыми ни у кого нет контроля. Вы, как опытный медитатор, должны понимать.

– Я понимаю. Но ведь это значит, что вы можете перемещаться в пространстве и времени как вам угодно.

– А что вас удивляет? Бахия перенесся за ночь через всю Индию, чтобы поговорить с Буддой. Я просто воссоздал себя в другом месте. Такое в те дни умели многие – и это не считалось чем-то особенным. Будда лишь объяснил мне, что возможно большее.

– Но почему вы… Бахия умер сразу после встречи?

– Моя жизнь в одежде из коры подходила к концу, вот и все. Но Бахия мог вернуться в наш мир в другом облике. И он это сделал. Через двести лет я прошел всю Азию с солдатами царя Александра и почти возвратился домой.

– Верится с трудом, – сказал я. – Но хотелось бы, конечно, научиться подобному.

– Сложно стать опытным путешественником без тренировки, – ответил монах. – Лучший выход – переселиться в более спокойное место, где вы сможете продолжить практику. Это дело многих жизней, мой друг.

– Но идет война.

– Я говорю не об этом мире и не об этом времени, – ответил монах. – Я помогу вам совершить первый прыжок, а дальше вы должны тренироваться сами.

Я сказал, что мне нравится человеческое измерение, так как оно больше всего подходит для практики. Это говорил сам Будда.

– Верно, – вздохнул монах. – Больше здесь делать особо нечего.

– А можно ли, – спросил я, – перенестись в мир собственной конструкции?

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, придумать новый дом самому, а потом туда попасть. Кажется, вы упоминали такую возможность.

– Все, что можно вообразить, существует. Представьте себе пункт назначения, и наверняка это место найдется.

– А как узнать точно?

– Если такой мир есть и сформированное медитацией притяжение достаточно для прыжка, вы это ощутите. Если ваше воображение создаст невозможную конструкцию, вы тоже поймете. Это как простукивать стену. По звуку понятно, есть за ней пустая полость или нет.

– Простукивать стенку, – повторил я задумчиво.

– Не самое удачное сравнение, конечно. Но вы поймете, есть ли дверь, соответствующая вашему ментальному усилию… Если ее нет, теленок не родится.

– Я могу перенестись в качестве человека куда угодно?

– Да. В любое место, которое вы представили себе достаточно хорошо, чтобы сформировать притяжение. Можно стать человеком другой эпохи. Как прошлой, так и будущей.

– Прошлое? – изумился я. – Но ведь оно уже случилось.

– Из уважения к вам оно случится еще раз.

И окажется, что вы всегда были его частью.

Я еще не верил до конца, что подобное осуществимо. Но все равно стал думать по ночам – есть ли у меня мечта? Кажется, ответить несложно. Но я считал так потому, что никто не предлагал мне исполнить мою мечту.

Махаяна учит нас ставить выше всего благо других.

Освободить человечество… Кто в двадцатом веке не думал о подобном? Вникая в риторику революционных вождей и европейских политиков, я представлял себе источник мирового зла в фантастических и мрачных образах – наполовину людей, наполовину демонов ада. Я думал, что достойной участью было бы пожертвовать собой, чтобы найти и вырезать эту опухоль. Поразить ее сверкающим мечом справедливости и умереть.

Судьба героя казалось мне прекрасной. Выслушав меня, монах развеселился. Он предупредил, что подобные планы строить опасно – им свойственно сбываться даже после того, как мы про них забудем.

– Хотите победить владыку демонов и спасти человечество? – смеялся он. – Да сколько угодно. Ум создаст целый мир со своим добром и злом, где главный демон будет просто жуткой куклой, сотворенной вашим собственным воображением. А умирать придется по-настоящему.

Услышав слово «кукла», я понял, что он прав. Мне грезилось романтичное, но глупое приключение. Следовало стремиться к чему-то другому.

В целом я знал, какой сон мне хочется увидеть.

Его сюжет был так же прост, как невозможен.

Открыть глаза однажды утром и понять, что гнилые джунгли, куда нас пригнали умирать, коварные англичане, наивные американцы, идиотская война, да и вообще весь страшный двадцатый век с его ложью, кровью и мерзостью – просто привидевшийся мне кошмар, от которого я навсегда проснулся.

Это не означало умереть. Наоборот, это было полной противоположностью смерти. Умереть означало заснуть. А я хотел очнуться.

Пробудиться от мира – да, это было главное. Но куда?

Я размышлял об этом наполовину в шутку, как в детстве, когда воображаешь себя то морским волком, то дирижером, то летчиком. Мысли эти, зарождаясь веселыми пузырями, мгновенно набирали вес и превращались в надежду. Доктора называют такую работу мозга шизофренией. Но ведь любой человек, твердящий «вижу будду Амида» в надежде на западный рай, занят в точности тем же самым…

Меня не привлекали высшие миры чувственного наслаждения. Искуситель Будды Мара, как мы знаем, и есть господин одного из них. Я хотел остаться человеком и догадывался почему – лишь так могла сбыться моя мечта о творчестве. Единственной магии, в ценность которой я по-настоящему верил.

Я вспоминал свой восторг и ужас от вида куклы Тоетоми Хидэеси, сидящей на крохотном стуле. Хоть и сделанная с моей помощью, она была для меня так же жива, как родители или старый мастер-кукольник. Ничего сравнимого с этим упоением с тех пор я не переживал.

Я полагаю, что в способности к творчеству наша раса (я имею в виду людей, а не японцев) не уступает ни богам, ни асурам. Наоборот, мы их превосходим.

Человеческий удел горек. Искусство заставляет нас плакать, когда мы узнаем в чужих невзгодах свои (это называется «трагедией»). Еще мы умеем весело хохотать над чужими бедами (это называется «комедией»). В мире, где горя нет, такое невозможно.

Мало того, мы считаем себя способными меняться и верим в постепенное движение к совершенству. Поэтому наше искусство еще и назидательно.

Бронзовый будда из Камакуры, которого я почитал вершиной человеческого творения, указывал людям путь, ведущий к избавлению от скорби. Таким же был христианский канон с его культом божественных ран. Правда, Возрождение заменило высокую трагедию обещанием телесного наслаждения, замаскировав его под духовную притчу. Европейские нобили платили художникам за молоденьких Св. Себастьянов, как богатые азиаты – за возбуждающий порошок из кости носорога.

Да, думал я, мы мечемся между радостью и мукой, мы лукавы даже наедине с собой, но именно это и делает наш опыт несравненным. Наша боль отмерена ровно в той пропорции, чтобы мы всю жизнь на что-то надеялись – и, как моллюски, выделяли из себя перламутр, пытаясь запечатать им навсегда источник страдания. Так растет великий коралл искусства. Ради этого, верно, нас и создали высшие силы.

Миры, стоящие над нами, никогда не превзойдут людей в творчестве – их обитатели счастливы. А что может создать счастливое существо? Зачем ему высекать что-то в камне или браться за кисть?

Кажется, Лев Толстой писал в одной из своих сатир, что счастливые люди радостны одинаково, а у боли и неурядиц множество оттенков. Да, это так. Искусство счастливого мира будет просто довольным мычанием. В аду сил хватит только на стон. Лишь в точке баланса радости и горя возможно чудо истинного творчества.

Чтобы моя мечта осуществилась, следовало остаться человеком. Но было бы хорошо освободиться от связанных с телом невзгод. Я хотел уйти в счастливый сон, в реальность, где исчезает грань между действительностью и мечтой.

Я допускал, конечно, что у подобной утопии будут свои тайные шипы. Но думать о них мне не хотелось. Соблазн был слишком велик, и дождливыми ночами я стал понемногу воображать своего «теленка», настраивая окончательную медитацию.

Я создавал новый мир постепенно и тщательно, как когда-то в детстве – куклу самурая.

Я представлял себе место, где люди остаются людьми, но не зависят от своего животного каркаса. Где любовь совершенна и ее не оскорбляет телесное безобразие. Где человеческое тело – не обязательство умереть в муках, а всего лишь одна из возможных форм проявления, и смерть не нависает над каждым днем и часом, как красная луна над гравюрами безумного Цукиоки Еситоси.

Пусть моя жизнь здесь, в Бирме, станет просто одним из кошмаров, от которых просыпаешься в холодном поту, а потом хохочешь…

Впрочем, если честно, совсем просыпаться я не хотел. Скорее, я хотел видеть один за другим волшебные сны.

Мне представлялась последовательность погружений в новый опыт, где спящий знает, что спит, и может управлять своими видениями. У такого сновидца будут прекрасные любовники и любовницы. Он будет избавлен от телесных невзгод. В творчестве же его не превзойдет никто (правда, думая о творчестве, я до сих пор думал только о куклах). Если подобное существование возможно, не так уж важно, на каком фундаменте оно основано…

Поразительно, но такой мир, похоже, существовал. Это показывала моя практика. Я понял, что бирманец имел в виду, обещая, что «реальность ответит».

Чем точнее становился чертеж воображаемой вселенной, тем головокружительней (в самом прямом смысле) делалась моя медитация. За стеной, которую я простукивал, определенно скрывалась тайная комната.

Я мог в нее войти. Создаваемый мною «теленок» уже способен был подхватить меня, сделав мою прежнюю жизнь сном. Когда я сливался с потоком трансформаций, он подходил к грани, где кончалось все известное.

В одном мире я был японским офицером в бирманских джунглях, в другом мои природа и статус были пока не ясны. На самой границе притяжение этих пространств уравнивалось. Стоило пересечь ее, и…

* * *

Я думаю, что долго флиртовал бы с неизвестным, но помогла война.

Мой вещий сон продолжал сбываться. Скоро я увидел фотографии снившихся мне самолетов. Это были американские истребители «F4F-Wildcat». Дикие кошки. Про них говорили, что они хуже и медленнее наших «Зеро» в воздушном бою, но тяжелее, прочнее и могут пережить намного больше попаданий.

По виду этот «Вайлдкэт» напоминал разбухший на жаре труп нашего «Зеро» – тот же тупой нос с радиальным двигателем, но неприятно пузатый фюзеляж. Вид этой машины вызывал во мне инстинктивное отвращение и напоминал о мертвом английском летчике в джунглях. Армия летающих трупов против Империи Солнца…

В первых числах сентября я получил приказ о переводе на Соломоновы Острова. Там нужны были переводчики. На сборы давали три дня.

Гуаданканал. Этого слова в приказе не было, но все сразу стало ясно. Остров был уже захвачен врагом, и теперь мы пытались отбить его назад. Вот почему в моем вещем сне наши высаживались на полосу песка перед пальмами. Битва за остров разгоралась и становилась главным театром войны.

Сомнений больше не было – я действительно видел той июльской ночью свою смерть. Мало того, думал я, если бы я доложил о своем видении по инстанции, мы, возможно, сумели бы предотвратить августовскую высадку врага… Вот только вряд ли в Генштабе прислушались бы к моему докладу. Так что совесть меня не мучила.

Когда солдат получает предписание начальства, у него остается две возможности. Выполнить его или умереть. Смерть ждала по-любому. Я рассказал монаху о полученном приказе.

– Когда вы отбываете? – спросил он.

– Сегодня. Во всяком случае, я попробую это сделать.

Мы обменялись долгим взглядом. Монах улыбнулся. Мы понимали друг друга без слов.

– Вы полагаете, – спросил я, – что я приживусь на новом месте?

– Повторяю в какой уже раз, – ответил монах, – оно не будет для вас новым. Вы вернетесь домой… Мы всегда возвращаемся домой. Надеюсь лишь, что выбранное вами направление подойдет для продолжения практики. Вам еще многое нужно понять. Очень многое.

Я совершил перед ним тройной поклон, как перед статуей Будды в храме. Он помахал мне рукой, закрыл глаза и застыл в неподвижности.

Вернувшись к себе, я побрился, надел форму (не стал только натягивать сапоги, потому что в них сложно сесть в лотос) и велел вахтенному солдату никого не пускать. По его восторженному виду я догадался, о чем он подумал. Но делать харакири я не собирался.

Я планировал куда более глубокий разрез. – Корова с теленком, – прошептал я вместо обычной в начале медитации мантры, – я засыпаю здесь, чтобы проснуться там!

Каким окажется это «там», я точно еще не знал, но мне довольно было, что оно будет не таким, как «здесь».

Помню свои чувства в тот момент. Так, должно быть, ощущал себя нищий европеец, отправляясь на корабле в Америку со всем своим скарбом на спине…

За окном погромыхивало. Это упражнялась расквартированная неподалеку батарея. И хоть канонада не несла в себе прямой угрозы, голос судьбы был различим в ней ясно.

Война эта кончится для Империи плохо. И счастье, если наша нация вообще сохранится на Земле. Я хотел бы, конечно, возродиться японцем, но в другой, мирной и счастливой Японии… Если она будет в том странном сновидческом мире, который нарисовало мое воображение.

Более не колеблясь, я начал медитацию. Звуки далеких разрывов мешали, и через несколько минут мне пришлось встать, чтобы заткнуть уши хлопковой ватой. Дальше все развивалось по обычной схеме – но в этот раз, дойдя до точки неуверенного баланса на границе двух реальностей, я сосредоточился и решительно обрушил свой ум за край возможного.

Крохотному сохранившемуся от меня осколку стало страшно от необратимости того, что я сделал. А потом мне – вернее, тому же осколку – представился Будда Сакьямуни в добела выцветшей робе, с неровно обритой головой и горшком для подаяния в руке. Он посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:

– In the mad cow, o Bahiya, only the mad cow…^[1]

Меня не удивило, что Будда говорил по-английски.

Меня к этому моменту уже не было.

* * *

Кажется, я плавал в большой ванне с подогретой водой. Я не чувствовал тела. Моя голова, однако, была четко зафиксирована перед экраном, где возникали объемные цифры:

9… 8… 7…

Я подумал, что англичане взяли меня в плен – и теперь допрашивают по одной из тайных методик, о которых в войсках ходило столько жутких слухов. Вероятно, мне сделали специальный укол, и я не смогу сохранить ни одного секрета…

Впрочем, я не знал никаких особых секретов, кроме того, что Империя ввязалась в войну и хорошим это не кончится. Но англичане, скорей всего, были в курсе и так.

6… 5… 4…

Нет, это никакая не ванна. Я не мог отвернуться от мелькающих передо мной цифр. Мне казалось, что я мотаю головой из стороны в сторону, но цифры все равно оставались прямо перед моими лицом, смещаясь вместе с ним.

3… 2… 1… 0

Раздался зуммер – нежный, мелодичный, совсем не похожий на резкие военные звуки. И тогда мои глаза наконец открылись по-настоящему.

Я лежал на удобной кушетке в большом бледно-зеленом зале с занавешенными окнами. Зал напоминал додзо, где тренируются фехтовальщики и борцы. Вдоль стен на возвышениях стояли воины древности в грозных позах. Они выглядели живыми.

Но я знал, что это просто куклы.

Я знал, потому что сделал этих кукол сам. Это было мое искусство, мой заработок и моя роковая страсть. Самураи напоминали крохотных воинов-маса, которых я мастерил в детстве, но были устроены куда сложнее.

На одной из тумб стоял голый пластиковый эндоскелет с электромоторами. На другой – такой же скелет, обтянутый сеткой фальшивых вен и артерий… Эти каркасы были внутри у всех моих кукол. Благодаря им они сражались друг с другом, и я хорошо зарабатывал на их поединках.