Жребий изгоев. Всеслав Чародей – 1

– Тьмуторокань? – медленно переспросил Ростислав.

Вышата вновь степенно отпил из серебряного кубка.

– Там, в Тьмуторокани, сила большая. Дураки думают, что это так, клок земли у чёрта на рогах, – боярин мечтательно прищурился. – Море. Торговля. Тьмуторокань немало стоит. Святослав с Глебом сами не до конца понимают, какое сокровище им в руки досталось.

Порей задумчиво щипал ус, хмурил бровь.

– Тьмуторокань далековато, – обронил словно бы невзначай.

– Нам ли бояться дальних походов? – горделиво бросил Вышата, и Порей, спохватясь, подтвердил:

– И то верно, княже!

– А ещё там вои… – сказал вдруг Славята, сузив глаза. – Кубанская да донская русь, небось, до сей поры Мстислава Удалого не забыла, а?

– Ты на него здорово похож, княже, – заметил Вышата, словно бы мимоходом.

– Говорят так, – задумчиво обронил князь.

– Верно говорят, – коротко усмехнулся боярин. – А если нравом, так по мне – и вовсе не отличишь.

– Ай знал его? – оживился Ростислав.

– Было, – подтвердил Вышата и смолк, словно вспоминая былые годы.

Однако князь уже думал об ином.

– За Ярославичами сила. Их самих трое, да у всех сыновья есть. И Мстислав Изяславич, и Ярополк, и Глеб Тьмутороканский – оба на престолах и с дружинами.

– Их-то много, да все поврозь, – усмехнулся новогородец. – Святослав с Изяславом всё старшинства не поделят, а Всеволод – себе на уме. Да и им же самим будет лучше, если на Тьмуторокани сильный князь сядет – тогда они с тобой вместе половцев прижать смогут.

– Далеко глядишь, – задумчиво сказал князь.

3. Русская земля. Георгиевский монастырь.
Весна 1063 года, травень

Где-то капала вода. Размеренно, неторопливо, глухо отзываясь в тесных сенях, капли равнодушно долбили тёсаный пол.

Кровля протекла, – подумал высокий костистый старик тоже с равнодушием. Покосился в сторону отворённой двери, но не шевельнулся.

Снаружи, видимо, шёл дождь – занудный, совсем не весенний. Весна в этом году была холодной и дождливой, совсем как осень.

В монашьей тесной келье окон не было, тускло горел светец. Да и для чего монаху в келье окно? Днём свет в келье не нужен, день чернец должен проводить в трудах и молитве, а для вечера есть лучины и светцы.

Старец Савва работать сегодня не мог – вновь, в который уже раз, навалилась злая немочь, заполнив суставы слабостью.

Чернец был стар.

Очень стар.

Счёт своим годам он знал только приблизительно – знал, что ему уже почти девять десятков лет.

Зажился ты на белом свете, отец Савва. Чернец скривил губы. Отец, да…

Скоро.

Уже скоро протрубит труба… какая ещё труба?

Мысли уже по-старчески путались – ещё один признак неизбежного. Старец Савва, в миру – князь Судислав Ольгович, старейший из русских князей – сегодня утром вдруг осознал это с небывалой чёткостью. Теперь оставалось только обдумать прошедшую жизнь, понять, что он сделал правильно, а что – нет.

И достойно встретить ЕЁ, Великую Тёмную Госпожу.

Христианин Савва скривился с отвращением, а русич Судислав только усмехнулся.

Сколько в нём, Судиславе, христианского?

Шелуха на поверхности.

Тоньше луковой.

Мать, чешскую княгиню Адель из рода Славниковичей, Судислав помнил плохо, но всегда знал жутковатую тайну своего рождения – отчим, которого все считали его отцом, тайны из рождения своих сыновей не делал, хоть и не кричали про то в Киеве на каждом углу.

Судислав не был родным сыном Владимиру, так же, как и Святополк, и Похвист… и неведомо, не был ли таким же и Изяслав! Отцом Судислава был Ольг Святославич – несчастливой судьбы древлянский князь, сын великого Святослава Игоревича, Князя-Барса.

Отца Судислав не помнил тоже – он родился в тот год, когда несчастный Ольг погиб в битве у Овруча. Ярополчичи захватили столицу Ольга, в руки великому князю попали и Ольгова казна, и семья.

После, через четыре года пришёл к власти Владимир, которого все и стали считать отцом всех русских княжичей – и детей Адели, и Рогнеды, и Ирины…

Женолюбивый выродок!

Судислав скрипнул зубами.

Владимира он не терпел. Не сказать, чтобы ненавидел, но – не терпел. Иной раз и самому странно становилось – отчего это? Ведь отец погиб в войне с Ярополком, не с Владимиром. Но не мог ничего понять – и продолжал глядеть на отчима искоса.

Хотя служил – верно.

И на степной меже, когда бешеный Варяжко, опираясь на печенегов, вел многолетнюю войну против Владимира.

И в Залесье, где после Ярослава было – хоть глазам закрывай и беги! И где довелось заново налаживать дороги, мытные дворы и сбор дани, мириться с волхвами, которые грозили вовзят оторвать край от Руси. Судислав чуть улыбнулся, вспоминая заложенный им в Залесье город, и поныне носящий его имя. Там он нарочно вынес княжий двор из Ростова в построенный им Судиславль – не мешать волхвам и делать вид, что их и вовсе нет! Его, князя, дело было – собирать для Киева дань! А не зорить капища, как не по уму расстарался Ярослав!

И на Белоозере, куда отчим кинул его опять-таки, чтобы создать противовес Ярославу – беспокойный Хромец вдруг оказался в Новгороде во главе немаленькой дружины наёмных варягов и урман. Но на Белоозере он, Судислав сделать почти ничего и не успел – Ярослав начал дело раньше, чем ожидали, отчим странно быстро умер, и началась война, после которой уже поздно было что-то исправлять. Осталось только отстраивать город, что во время его правления увеличился мало не в пять раз, да укреплять княжество.

Судислав сжал зубы – по-старчески слабо, но всё же почувствовал, как на челюсти вспухают желваки.

Так в чём же они ошиблись тогда? Судиславу было неясно и до сих пор.

Только нет уже теперь никого – ни победителя, ни побеждённых. Ни Ярослава, ни Бориса со Святополком, ни Мстислава, ни Брячислава полоцкого.

Только тени за спиной – глядят, и не поймёшь, то ли осуждают, то ли тоже что-то понять хотят.

Они-то знают. Да вот только у них уже не спросишь.

Теперь в живых остался только он, Судислав.

Чернец опять поморщился – в горле першило и скребло.

– Колюта!

Келья отозвалась тишиной.

– Колюта-а-а, – имя тянулось сквозь зубы вязкой пеленой.

Чуть скрипнула дверь, и на пороге возник ещё один монах, почти такой же старый, как и сам бывший князь Судислав.

– Звал ли, господине? – почти утвердительно сказал он.

– Пить, – прошептал Судислав. Голос вдруг куда-то пропал.

У самых губ вдруг неведомо откуда оказалась каповая чаша с пряно пахнущим питьём. Глоток сбитня облил старческое тело теплотой, воротил голос и ясность сознания.

– Спаси бог, Колюта.

– Сколько раз тебе было говорено, княже, – ворчливо отозвался слуга, ставя пустую чашу в поставец. – Не Колюта я здесь, а Онфим.

Князь скривил губы.

– На себя поглядел бы, – бросил он с чуть заметной насмешкой. – Только и слышу – княже да княже.

Слуга усмехнулся удовлетворённо – если господин язвить начал, стало быть, легче стало былому князю. Нелегко далось Судиславу мало не четвертьвековое заточение в порубе – и видит-то бывший князь плохо, да и здоровье…

А так-то, по совести, рассудив, достоило бы сейчас Судиславу – Колюта тоже знал тайну рождения своего господина – и великий стол занимать. Старейший русский князь – не шутка.

Да только про те мечты сегодня забыть впору – братья Ярославичи освободили Судислава из плесковского⁴ поруба только когда он пообещал им отступиться от прав на великий стол и согласился на пострижение в монахи.

Забудь про мир, входящий, – сказали Колюте при пострижении. Нет теперь здесь ни князя Судислава, ни гридня Колюты, есть старец Савва и чернец Анфимий. Онфим. Всё.

Снизошли Ярославичи и митрополит Иларион к бывшему князю – дозволили взять с собой даже и в монастырь слугу, чтобы немощь старческая окончательно не доконала Судислава. Только Иларион условие поставил – не должно в монастыре находиться мирянам. И заставили гридня Колюту, в жизни никогда крест на себя не вздымавшему, постриг принять.

– Колюта, – вновь окликнул бывший князь.

– Что, княже? – бывший гридень настороженно покосился на дверь – не слышит ли кто. Новости обители отчего-то быстро становились известны настоятелю, и если прознает кир Алимпий про то, что двое монахов опять величают друг друга мирскими назвищами, то епитимьи не миновать, будь один из них в прошлом хоть дважды князь, а другой – хоть трижды гридень.

– Скажи мне, Колюта… – Судислав помедлил и всё-таки договорил. – Как мыслишь, в чём мы ошиблись?

– Про что ты, Судиславе Ольгович? – не враз понял Колюта.

– Вот мы все… – нетерпеливо повторил старец Георгий. – Святополк, Брячислав, Борис… я. В чём мы ошиблись тогда, пятьдесят лет тому?

Чернец Онфим вновь покосился на дверь – не стоило бы вновь поминать мирские события… да ещё такие как те. А гридень Колюта пожал плечами:

– Что я сейчас могу сказать, княже? Кто знает?

Судислав, почти не слушая, покивал головой – свет в его глазах уже снова угасал, князь уходил в себя, в свои воспоминания.

Истовым христианином Судислав так и не стал, хотя крещён был ещё в детстве. Да и как тут станешь-то? Пестун, гридень Барята, Колютин отец, почитал Перуна и воспитанника своего к тому же приохотил. Мать, княгиня Адель, хоть и христианка с детства, а всё же не хватало духу у неё пестуну возразить – да так возразить, чтобы навсегда понял. А жаловаться самому великому князю – гордость не дозволяла.

Духовник княгини как-то укорил её – не гордость, мол, тебя гнетёт, а гордыня. Мать тогда помнится, только губы поджала и смолчала, а вот он, Судислав, вскипел.

Сжав зубы до скрипа, княжич, четырнадцатилетний мальчишка, выговаривал худому попу, впившись чёрным от ярости взглядом в кроткие иудейские глаза:

– Ты, поп, с матерью моей так говорить не смей! – кулаки сами сжимались, ногти впивались в уже загрубелые от меча ладони. – Ты – чужеземец безродный! А она – княгиня!

Едва увела княгиня Адель пылкого мальчишку, цепляясь за рукав рубахи, гладя по плечу и говоря что-то успокоительное. Но ссора подействовала – священник больше не отваживался говорить с княгиней наставительно в присутствии обоих её сыновей – и Судислава, и Похвиста.

Опасался, ворон чёрный, – Судислав и теперь не мог думать об этом без злорадства.

Хихикнул по-старчески. Покосился на Колюту – гридень тоже ухмылялся. Старики за годы научились понимать друг друга без лишних слов, благо Колюта служил при Судиславе и тогда, когда князь сидел в порубе Ярославлем. Мотался по Плескову, стараясь хоть как-то облегчить затворную жизнь своего господина, хоть чем-то его порадовать.

В порубе…

Судислав невольно вспомнил годы, проведённые в заточении.

Двадцать три года.

Четверть века.

Почти полжизни.

Владимир не сумел сломить духа своего пасынка. Так же как и духа другого пасынка – Святополка. Так же, как и духа старшего сына своего – Изяслава, так и не простившего отцу гибель дядьёв и деда, не простившего и надругательства над матерью.

Судиславу не досталось такой неукротимой духом матери, какой была для Изяслава Рогнеда. Княжич сам постарался стать несгибаемым.

И стал, насколь ему удалось.

Он не сумел до конца устоять под давлением новой веры. Мало ему было отчима, который давил и вынуждал («Если же кто не станет креститься – будет враг мне!»), так ещё и мать христианка была. Добро было Изяславу от крещения в кривской земле скрываться – туда и по доброму-то времени не вдруг доберёшься. И то не скрылся – как помер Изяслав невестимо от чего вслед за дерзкой матерью своей, Рогнедой, так и окрестили сыновей его, Всеслава и Брячислава.

И ему, Судиславу, пришлось креститься. На словах. Втайне княжич по-прежнему чтил Перуна и Велеса. Отчиму пришлось глядеть сквозь пальцы. Терпел его Владимир.

Отчего-то помнились сейчас только дела государские, совсем не вспоминалась семья.

Старший сын, Святослав, погиб с бою с булгарами (небольшой загон поволжских удальцов пришёл тряхнуть русские веси на Верхней Волге, а княжич охотился неподалёку и не стерпел), а младший, Ратибор, провалился на полюдье под лёд и сгорел в несколько дней от огневицы.

Вот только жена…

Отец сговорил его с хорватской княжной Предиславой (из рода несчастливого Лаборца, некогда убитого уграми) ещё в детстве, когда ему, Судиславу исполнилось всего год (да и отцу-то собственно, было всего шестнадцать). Замыслено было далеко – союз с чешскими Пржемысловичами и зличанскими Славниковичами, которые владычили над чёрными хорватами, с Владимиром в Новгороде против Оттона, Ярополка и полоцкого Рогволода. А браком (будущим браком!) с дочерью стольского князя Ратибора к союзу присоединялись и белые хорваты. Тут отец глядел и в будущее, надеясь, пожалуй, (чем боги не шутят) когда нибудь и на все хорватские земли руку наложить, через родню жены и сына.

Да только, как водится, время всё перевернуло.

Ярополк про все эти приготовления младших братьев узнал заранее, а тут и повод подоспел – отец погорячился, убил Люта Свенельдича. Не хотели ждать младшие Святославичи, вот и грянуло.

Ярополк ринулся на Овруч, а Рогволод – на Новгород. Великому князю свезло (с отцовыми-то полками, Святославлими, закалёнными в боях с козарами да греками!). Отец погиб в битве, Ярополчичи разорили Овруч, но великий князь поступил с семьёй мятежного брата по чести – в Киев вывез, в чести и достатке держал при себе, никоторого унижения не чиня. И сговор с белыми хорватами подтвердил – ему нужен был прочный мир на западе.

А вот Рогволод с Владимиром не совладал и погиб. И Полоцк погорел, но тут Владимир прослышал про победу Ярополка над Олегом и бежал к варягам. А потом уже была та известная всем война, когда Ярополк погиб, а победитель взял за себя и Ярополчу жену, и Ольгову, к Рогнеде полоцкой вдобавок.

И тоже сговор брачный с Ратибором подтвердил. И вышел он для Судислава и Адели вроде как освободителем.

А потом, когда он, Судислав, уже вырос, и жениться ему время подошло, всё и закувыркалось.

Пржемысловичи со Славниковичами поссорились из-за Пражской епархии, а Владимир, решив, что настало удобное время, вторгся к белым хорватам. Стольско пало, город, размерами вдвое больший, чем Киев, подчинился киянам, а княжья семья погибла в бою. Вся, опричь невесты Судислава, которую Владимир привёз пасынку, словно в насмешку – и сговор выполнил, и себя обезопасил от могущественных союзников строптивого сына Адели. А после и Славниковичи погибли от рук Пржемысловичей (даром, что родня; даром, что мать Собеслава Славниковича, Стрежеслава Спытигневна, была из Пржемысловчей, племянница самого Вацлава Святого, двоюродная сестра князя Болеслава Благочестивого; даром, что в церкви спрятаться от убийц пытались). А пасынка Владимир вскоре отправил в Залесье, княжить.

Потом, пока шла война Владимиричей, пока Судислав сидел в Белоозере на престоле… князь невольно вспоминал эти времена как лучшие, невзирая даже и на смерть сыновей, которые и внуков ему не оставили. Не успели.

А уже когда он в поруб попал…

Судислав невольно вздохнул.

– А что, Колюта… – свистящим шёпотом спросил бывший князь, а ныне старец Георгий, – не пришла ли пора сани готовить⁵?

– Покинь, княже, – возразил чернец, всё ещё бодрый и крепкий. – Тебе ли о смерти думать?

Князь раздражённо вскинул глаза, готовясь хлестнуть верного слугу гневными словами – что мол, ещё за слюнявые утешения? – но наткнулся на твёрдый взгляд гридня и осёкся. Гридень не лицемерил, он и впрямь так думал. И говорил, что думает, как и было меж ними, слугой и господином, заведено.

Стало быть, его дела не так уж и плохи?

– Стало, поживём ещё, Колюта? – усмехнулся князь.

– Поживём, княже, – кивнул гридень твёрдо.

Но…

– А зачем, Колюта? – прищурился Судислав, слабой рукой утирая с губ белёсый налёт.

– Что зачем, княже? – не понял гридень.

– Жить-то мне зачем? – Судислав усмехнулся, холодно и жёстко, и в этот миг Колюта снова признал в немощном старце своего господина, волевого и смелого князя. – В келье гнить? А не в келье – так снова в порубе?

Обратно в поруб князь не хотел.

Гридень молча глядел на князя и взгляд его не особенно понравился бы кому-то постороннему. Особенно если бы этим сторонним был кто-то из Ярославичей – глаза Колюты не обещали им ничего доброго.

– Нет, – тихо засмеялся князь, поняв взгляд гридня. – Опять воевать… это тоже уже не для меня. Теперь – не для меня.

– Ты – старший в княжьем племени, – твёрдо возразил Колюта. – Ты – сын Ольга Святославича! Великий стол должен быть твоим!

– Это так, Колюта, – тихо ответил князь. – Только не смогу я. Поздно. Мне поздно. Я уже в колоду гляжу, а детей у меня нет – для кого я за великий стол бороться буду? Ради самолюбия своего?!

– Отчего – ради самолюбия?! – холодно ответил гридень. – Ради правды! Ради порядка мирового! Ради богов русских!

Князь Судислав молчал – на челюсти вспухли желваки, взгляд заострился. Колюте на миг показалось – сейчас сбросит Судислав Ольгович рядно и суконное одеяло, встанет и кликнет клич витязям.

Только до Белоозера было далеко, а желваки на челюсти князя скоро разгладились.

Нет.

Не боец был больше князь Судислав, горько согласился неведомо с кем Колюта. Сами собой сжались кулаки. Хотелось мстить за загубленную жизнь господина – да и свою тоже.

– Так что пришла пора, Колюта, – почти неслышно шевельнулись губы князя. – Пора доставать заветную шкатулку.

– Вспомнил, – хмыкнул Колюта отстранённо, что-то ища в поясной калите. – Той шкатулки уж лет двадцать как нету – сторожа плесковская выманила, чтобы тебе постель тёплую в поруб передать.

Шкатулка была дорогая, резьбы доброго белозёрского мастера, из томлёной корельской берёзы, но князь не её сейчас пожалел.

Тревожило другое.

– А… – князь чуть испуганно приподнялся, и замолк, увидев в руках гридня небольшой рожок с плотно притёртой пробкой.

– Обижаешь, княже Судислав, – укорил негромко Колюта. – Неуж ты думаешь, я им шкатулку так и отдал, вместе с…

Гридень не договорил.

Достал из поставца две каповых чаши, взялся за пробку. Встретился взглядами с князем, замер на миг.

Князь покачал головой.

– Сначала – бересту и писало.

Колюта, не удивляясь, положил на стол чистый выглаженный лист бересты, сел и приготовился писать. Не особенно навычный до сих пор в грамоте гридень многому выучился в обители.

Князь говорил медленно, хотя мысли бежали быстро, удивительно ловко складываясь в слова – то, о чём он долго думал сначала в заточении порубном, а после – в монастырском. Медленно – чтобы Колюта успел за течением княжьей мысли.

Князь Судислав отвергался от христианства и пострига. Призывая в видоки богов Перуна и Велеса, он передавал свои права на великое княжение, на каменный престол⁶ киевский полоцкому князю Всеславу Брячиславичу.

Договорил.

Смолк, переводя дыхание.

Вновь встретился взглядами с верным гриднем.

Кивнул.

– Так надо, Колюта.

– Монахи спрячут это бересто, – качнул Колюта головой. – Или сожгут.

– Верно, – подтвердил Судислав с удовольствием. – Поэтому убери со стола одну чару – оставь только для меня. А ты сам – поедешь к Всеславу в Полоцк. Немедля. Сейчас.

– Но… – попытался было возразить гридень, но смолк, остановленный взглядом князя.

– Схоронить меня и без тебя схоронят, – твёрдо ответил князь на невысказанные возражения Колюты. – Монахи всё одно не дадут тело сжечь да страву или тризну провести.

Судислав говорил спокойно, без дрожи в голосе, и гридень склонил голову, соглашаясь.

Он повиновался.

Мутная струйка канула в чару, гридень сунул опустелый рожок обратно в калиту и подал чару князю. Горьковатый запах пощекотал ноздри, князь сглотнул терпкое горькое питьё.

Теперь надо было договорить то, что ещё не успел сказать.

– Поедешь в Полоцк, отдашь Всеславу грамоту, – бесцветные губы Судислава шевелились, исторгая едва слышный шёпот. – Сам останешься у него на службе… если заможешь. С тем и всё… если в Киеве ещё когда будешь, приди на могилу, помяни, как положено…

В глазах Судислава плыл туман, лицо Колюты двоилось, троилось и расплывалось, за ним ясно протаивало в тумане окно, в которое уже смотрели из неведомого мира, из Нави лица братьев – Святополка, Борислава, Изяслава…

Они ждали.

А за их спинами уже распахивались золотые ворота вырия – Дажьбог-Солнце тоже ждал своего незадачливого и неудачливого потомка.

– Иду… – прошептал неслышно князь и смежил глаза.

Колюта ещё несколько мгновений непонятно смотрел на ставшее вдруг невероятно худым и спокойным лицо господина, потом земно поклонился, подхватил со стола драгоценное бересто и выскочил за дверь.

4. Червонная Русь. Волынь. Река Стырь.
Лето 1063 года, изок

Огнищанин Чапура народу повидал на своём веку немало. Бывали в его доме и гуртовщики-скотогоны, и калики, и вои… и даже тати.

В обычное время усадьба пустовала – изредка заглянет какой-нибудь путник, раз в седмицу-то – и то благо. А к исходу лета, как нагуляет скот мясо на привольных пастбищах, так тут Чапуре и прибыль, на которую после можно весь год прожить – кто бы куда скот ни гнал на Червонной Руси, Русской земле да Волыни, так мало кто мимо Чапуриного огнища пройдёт. Переночуют гуртовщики, поснидают… да глядишь, барана или телёнка и оставят.

Сейчас, в самом начале лета, время было глухое. Свободное от работ – огнище спалено, распахано, рожь посеяна, до сенокоса ещё далеко.

Чапуре было скучно.

И когда за окном зафыркали кони, донёсся топот копыт, огнищанин невольно оживился – даже лень куда-то вмиг сгинула.

Чапура вышел на крыльцо – иного гостя и на воле не грех встретить, глядишь, и зачтёт Велес Исток Дорог такое вежество. Огнищанин вышел на крыльцо и остановился, опершись локтями на высокие перила.

Кто это к нему пожаловал?

Пятеро, весело переговариваясь, навязывали коней к коновязи. По обличью – вои и вои: бритые головы с чупрунами, длинные усы, мечи, плащи, высокие сапоги. Четверо в стегачах и набивных шеломах, один – без доспехов, молодой и по виду главный.

– Поздорову, хозяин, – бросил он. Густые брови сошлись над переносьем, зелёные глаза глянули нетерпеливо и сумрачно. Где-то Чапура его уже видел, но вот вспомнить не мог. – Овёс есть ли?

– Как не быть – отозвался огнищанин степенно. – Ты в горницу пожалуй, а мои люди сами коней приберут и накормят.

– Негоже вою коня на чужих людей бросать, – возразил молодой немедля. – Ты укажи, где овёс взять, а уж покормим коней мы сами. Да и конюшню отвори. Мы и ночевать у тебя будем, если место есть, вестимо.

– Вестимо, – Чапура оборотился и крикнул. – Колот!

Из конюшни выглянул сонный закуп. Вои невольно расхохотались, глядя на приставшие к помятому лицу и торчащие из вздыбленных и перепутанных волос былки сена.

– Захребетник твой? – всё так же сумрачно спросил молодой, который один не смеялся.

– Ну, – подтвердил Чапура. – Лодырь, каких мало.

– Чего надо-то, хозяин? – сипло спросил парень, всё ещё оторопело моргая.

– Укажи путникам, где у нас овёс. Да коней обиходить помоги.

– Спаси бог тебя, хозяин, – чуть наклонил голову молодой. И в этот миг Чапура его узнал. Нечасто доводилось до сего дня бывать огнищанину в стольном городе волынской земли, а всё же бывало. Да и как не признать господина, которому служишь?

– Княже? Ростислав Владимирич?! – не веря свои глазам, Чапура шагнул с крыльца.

Лицо молодого вмиг изменилось – из сумрачного стало совсем мрачным и настороженным. Он опасно прищурился:

– Не ори!

– Не обессудь, княже, – развёл руками Чапура. – Виноват.

– Тихо, тебе говорят, – повторил князь. – Ишь, расшумелся, будто кума любимого встретил. Чужие есть ли кто? Подсылы киевские?

– Ни души, княже, – мотнул головой огнищанин.

– Добро, – кивнул Ростислав. – Вот чего, Чапура… горница отдельная есть?

– Найдётся.

– Я у тебя в той горнице подожду, – задумчиво сказал князь. – Скоро ко мне человек должен приехать. Отай, понял?

Чапура молча кивнул.

– Так ты, если и его когда видал тоже, не вздумай орать на весь двор. Внял?

Чапура опять кивнул. Чего уж тут не понять… Отай так отай.

– А поспеет путник-то твой?

– А чего? – не понял князь.

– А поглянь-ка, – огнищанин повёл головой к закатному окоёму. Оттуда медленно, но неуклонно надвигались лиловые грозовые тучи. Воздух густел, становилось трудно дышать.

– Гроза его не остановит, – Ростислав Владимирич усмехнулся. – Он человек непростой. Если вообще человек…

За окном равномерно и мощно шуршал летний дождь. Гроза рокотала и ворочалась где-то в стороне, весело сверкала молниями, и только изредка прямо над усадьбой раздавался трескучий и гулкий разряд.

Чапуре скучно уже не было – огнищанина грызло любопытство – не каждый день князь отай приедет к тебе домой. Княжьи вои сидели в избе, но не шумели и – удивительное дело! – пили только квас. А когда Чапура спросил, где они будут ночевать, старшой беспечно ответил – а на конюшне, там места хватит! Князь сидел безвылазно в горнице.

Ждал.

А Чапура всё думал, сплетая сеть – кто же это такой, что должен отай приехать к Ростиславу Владимиричу. Что за непростой человек, если его так ждёт в одинокой усадьбе гордый и самолюбивый волынский князь. Усадьба-то вестимо, княжья, вот только почему отай?

А то и не человек?

Да кто же такой?

Чапура тоже ждал.

От нечего делать взялся плести рыболовную сеть. Иногда взглядывал на жену – та возилась у печи, растопляла – надо было и поесть приготовить на такую ораву. Больше в доме никого не было – сыновья Чапуры давно женились, отделились и жили вблизи, а из челяди один закуп Колот у него в это пустое, бездельное время и был. Да ещё несколько холопов княжьих, но они в ближней маленькой веси жили, не в усадьбе.

За окном сверкнуло так, что в избе поблекли огоньки светцов. А в следующий миг грянуло – Чапура подпрыгнул и перекрестился, а после ещё и очертил голову, сберегая себя от гнева Перуна. Крест на груди отнюдь не мешал ему, как и большинству русичей, почитать Перуна, Дажьбога и Велеса.

Грохот ещё не стих, когда дверь распахнулась. Поток сырого холодного воздуха едва не загасил светцы. На пороге, словно вынырнув из мутного дождя (в сенях было полутемно), возник человек – в длинном плаще и посаженной набекрень шапке.

Незваный гость переступил порог. С него лилась на пол вода, хлюпая, вытекала даже из сапог, будто он не просто побывал под дождём, а окунулся в воду с головой. Дорогой тёплый мятель был безнадёжно испорчен водой и грязью – чистить теперь, не отчистить.

Гость обвёл взглядом пустую избу, на миг задержал его на княжьих воях в углу и удовлетворённо хмыкнул. Огнищанин и глазом моргнуть не успел, как чужак оборотился к нему.

– Поздорову, хозяин, – он весело улыбнулся.

Чапура озадаченно поздоровался. Гость сразу поставил его в тупик: на вид лет тридцать – тридцать пять, короткая борода и усы цвета дубовой коры. Из-под туго сидящей шапки выбиваются длинные волосы. Одет богато, мало не по-боярски, кое-где и золото блестело. Да и было в нём что-то неописуемое словами и невыразимое, такое, что видавший виды Чапура сразу про себя решил: непрост.

– Тут меня дожидаться должны, – пришлец утёр мокрые усы, зачем-то посмотрел на руку. Оборотясь, он опять скользнул взглядом по воям, за столом, кому-то кивнул. Снова глянул на Чапуру и твёрдо досказал. – Князь Ростислав Владимирич.

– В горнице, – опустил глаза Чапура. – Туда вон, за печь пройди, господине.

– Добро, – гость шагнул к печи, бросив через плечо. – Пождите, други.

Тут только Чапура заметил, что дверь в сени всё ещё отворена, а у порога стоят ещё люди – трое. Бритоголовые и длинноусые, по русскому войскому обычаю. Но один явно не вой, а, самое меньшее, гридень. Да и по возрасту пора бы ему в гриднях ходить. Чапура прекрасно знал, что не всякий вой к старости гриднем становится, но тут что-то так и шептало – гридень. То ли взгляд – отстранённый и твёрдый, то ли выражение лица, навыкшего приказывать.

– Чего подать-то, господине? – успел спросить огнищанин вслед гостю.

– А сбитня горячего, – хладнокровно ответил тот на ходу.

Спутники гостя уселись за стол – не рядом с волынянами, но и не совсем в стороне.

А Чапура, велев жене отнести гостям в горницу горячий сбитень, вновь задумался. Да кого же такого ждал в его усадьбе Ростислав Владимирич, отай, киевских подсылов опасаясь?

А в горнице двое несколько времени мерили друг друга взглядами.

– Ну, здравствуй, князь-брат, – сказал, наконец, Ростислав, волынский князь.

– И ты здравствуй, князь-брат, – ответил Всеслав, полоцкий князь, тоже подходя ближе.

И впрямь, были они друг другу братьями.

Троюродными.

Ростислав не ждал от встречи чего-то особенного – всё уже было предварительно обговорено послами – гонцы и гридни ездили меж Полоцком и Владимиром уже не один месяц – больше года. Но Всеслав в письмах уклонялся от того, чтобы обговорить действия подробно. Он и настоял на том, чтоб встретиться лично. Волынский князь вдруг вспомнил, морщась, как ему говорил гридень Колюта – жилистый старик с неприятным взглядом:

– Князь Всеслав Брячиславич хочет встретиться с тобой лично, господине. И только тогда он решит – быть или не быть дружбе меж вами.

Вот и прячутся два князя на окраине Волыни, на постоялом дворе, которых по всей Руси пока что – раз-два и обчёлся.

– Тьмуторокань, значит, – задумчиво сказал полоцкий князь, наклоняя над серебряной чарой волынского князя поливную ендову со сбитнем. Пряный запах щекотал ноздри. – Да… это вы с Вышатой умно решили. Через Тьмуторокань можно и весь юг к рукам прибрать…

Ростислав протянул руку, поискал взглядом, куда же Всеслав будет наливать сбитень себе и невольно замер, чувствуя, как у него медленно отваливается челюсть.

У Всеслава в руке была невзрачная полукруглая чаша – сероватая кость, оправленная в чернёное серебро. Полоцкий князь налил сбитень в чашу, поставил ендову на стол.

– Это… – Ростислав вдруг ощутил себя в далёком прошлом – там, где герои пили на пирах из…

– Да, княже Ростислав Владимирич, – чуть заметно усмехнулся кривич. – Это – чаша из человечьего черепа…

– Наследство? – слабым голосом с надеждой спросил волынский князь – его всё ещё не отпускала лёгкая оторопь.

– Отчего? – Всеслав усмехнулся. – Я эту чашу сам сделал – когда литовского князя в поединке убил. Мне тогда лет двадцать было ещё…

Ростислав почувствовал, что оторопь переходит в откровенный страх – правду, выходит, говорят про полоцкого князя.

– Ты… ты как можешь?

– А почему нет? – Всеслав чуть приподнял брови, плеснул из чаши в огонь в очаге, что-то негромко сказал – волынский князь не расслышал, что именно. И почти тут же над избой грянуло – до того гром неразборчиво рокотал где-то вдалеке. Всеслав довольно покосился в сторону узкого волокового окошка, глотнул из чаши и сел к столу. – Храбрость врага переходит в меня и моих детей. Так говорили наши с тобой предки, Ростиславе Владимирич.

– Да когда же это было… – растерянно бросил Ростислав и тоже отпил из своей чаши – рука заметно подрагивала.